Он был мокрым от пота и дождя, когда стоял на коленях в туалете районной прокуратуры Варшава-Центр. Его тошнило. Он не мог сдержаться. Уже вернул кофе, канеллони и артишоки на гриле, и завтрак; из горла текла щиплющая желчь, а он все не мог избавиться от судорог. У него кружилась голова, мелькали темные пятнышки перед глазами. Наконец удалось набрать воздуха, спустить воду и сесть на полу туалета. Он оперся лбом о холодную глазурь и попытался дышать медленнее. Была отвратительная отрыжка, но на этот раз удалось остановить опустошение желудка. Он снял заблеванный галстук и бросил его в корзину у раковины. Еще несколько вдохов. Встал, потом на ватных ногах вернулся в кабинет и запер двери на ключ. Ему нужно подумать.
Поднял трубку, чтобы позвонить Олегу, но снова положил ее, не набрав номер. Во-первых, об этом нельзя никому рассказывать. Никому. Не было никакого разговора в итальянском ресторанчике, не было «Одесбы», никто никогда не вытирал конец дула о его рубашку, на которой все еще виден слабый коричневый след. Он придумает, как добраться до жопы этих сукиных сынов, когда-нибудь разнесет их в пыль, но сейчас никому ни слова. Каждый, кто вступал с ним в контакт, находится в опасности. С тем, кто хоть что-нибудь узнает, может произойти несчастный случай. Одно лишнее слово может означать, что его близкие будут находиться в опасности всякий раз, когда выйдут на переход по зеленому сигналу светофора. Вероника, Хелька, а также Моника. Вот именно, Моника! Нужно побыстрее завершить этот постыдный роман, чтобы лишить их орудия шантажа.
Он позвонил ей. Сказал, что хотел бы встретиться на минутку. При этом – самым официальным тоном. Она засмеялась, ответив, что чувствует себя, как обвиняемая в человекоубийстве. Он не поддержал шутку. Оказалось, что ее нет в городе, она сидит дома, пишет текст и никуда не двинется, пока не закончит.
– Могу заехать к тебе на кофе, – предложил он, сам себе не веря. Из всех возможных способов разрыва их знакомства этот – визит на кофе – был наихудшим.
Конечно, она была в восторге. А как иначе? Он спросил адрес и не мог удержаться от смеха, услышав название улицы.
– Над чем ты смеешься?
– Андерсена? Сразу видно, что ты не из Варшавы.
– А что?
– Ты ведь сказала, что живешь на Жолибоже.
– Ну, хорошо, если хочешь, пусть будет на Белянах.
– Белянах? Девушка, Андерсена – это провинция, блоковая Хомичувка.
– Административно она входит в гмину Беляны. И я должна тебе сказать, что ты не очень мил со мной.
– А если я привезу пончики к кофе?
– Может, и прощу. Я подумаю.
Уже было почти шесть. Он стоял в пробке на Банковой площади и слушал радио. Дворники работали вовсю, молнии попадали в самый центр города; казалось, что каждая вторая бьет в антенну «ситроена». На пассажирском сиденье лежал сверток с пирожными. Недавно его стошнило, а теперь казалось, что он мог бы съесть их все и закусить рулькой. Рядом со свертком лежал купленный по дороге мятный эликсир для полоскания рта, и он им воспользовался, становясь на паркинг, чтобы отбить вкус тошноты. Прополоскал рот еще раз, открыл дверцу и выплюнул жидкость на мокрый асфальт. Люди на остановке посмотрели на него с изумлением.
Шесть. Он усилил звук и переключился с «Антирадио» на «Зетку», чтобы послушать новости.
– Начнем с трагедии в Варшаве, – радостно сообщил диктор, а Шацкий подумал, что «Зетка» платит более низкие налоги, приглашая на работу умственно отсталых. – В центре города, в окружении высоких домов и деревьев, молния убила женщину, шедшую забирать из садика семилетнюю дочку. Наш репортер с Праги-Север сообщает…
Теодор Шацкий почувствовал, что перестает существовать. Он превратился в слух, отчаяние и надежду, что это не она. Съехал в «карман» для автобусов и выключил мотор.
– Грохот был ужасный. В жизни не слышал ничего подобного, – рассказывал взволнованный старик. – Мы стояли с женой у окна и глядели на молнии, оба это любим. Видели эту женщину, как она бежала, перепрыгивая от дерева к дереву, чтобы меньше промокнуть, хоть и так вся была мокрая.
Он представил себе эту сцену. Увидел Веронику в джинсах, японках, мокрой рубашке, прилипшей к телу, с потемневшими от воды волосами, каплями на очках.
– Внезапно блеснуло и загремело одновременно. Я подумал, что мне конец, весь двор затрясся, я был ослеплен, а она, кажется, и не вскрикнула. Когда ко мне вернулось зрение, я увидел, что она лежит.
Репортер: – Это был пан Владислав, житель улицы Шимановского. «Скорая» приехала мгновенно, но, увы, реанимация не спасла женщину. Ее дочь находится под опекой полицейских психологов. С варшавской Праги для радио «Зет» – Марек Карташевский.
Диктор: – К этому мы еще вернемся в нашем выпуске новостей в девятнадцать часов, гостем радио «Зет» будет профессор варшавской Политехники, специалист по атмосферным разрядам. Спикер сейма Влодзимеж Цимошевич заявил сегодня на пресс-конференции…
Шацкий не слушал. В пятый раз он набирал номер Вероники, и в пятый раз подключалась почта. В полубессознательном состоянии он соединился со справочным, узнал номер садика Хельки на Шимановского и позвонил. Занято. Он набирал по очереди оба номера. Первый не отвечал, другой был занят. Он уже собирался звонить Олегу, когда услышал сигнал ожидания. Не понял, какой номер.
– Детский сад, слушаю.
– Добрый день, Теодор Шацкий, моя дочь ходит к вам в IV группу. Я хотел бы узнать, забрала ли ее моя жена.
Он был уверен, что женщина скажет: «Как, вы ничего не знаете?» Уже почти слышал эти слова, и ему хотелось положить трубку, чтобы отсрочить момент, когда станет ясно, что жена лежит мертвой на асфальте пражского двора, он стал вдовцом, а его любимейшая в мире дочь – сироткой.
Представил себе, как он живет один с Хелей и возвращается в пустую квартиру. Неужели чем-то подобным продолжал угрожать таинственный эсбек? Захотела бы Моника с ним теперь встречаться? Полюбила бы ее Хеля? Он был в бешенстве на самого себя за идиотские мысли.
– Минуточку, сейчас проверю, – сказала сотрудница садика и отложила трубку.
Он подумал, что, вероятно, она пошла за полицейским. Сама побоялась ему сказать.
Кто-то поднял трубку.
– Привет, Тео, – услышал он мужской голос, и ему захотелось завыть. Слезы заструились по лицу. – Конрад Хойнацкий, теперь Прага-Север, а когда-то KSP. Год назад мы работали вместе по делу о сборщике металлолома, помнишь?
– Курва, ты скажи мне прямо, – прохрипел он.
– Что я должен тебе сказать?
– Правду, курва, а что… – он зарыдал в трубку. Не смог выдавить из себя ни слова больше. Хотел, наконец, это услышать.
– Боже, Teo, что с тобой? Погоди, я дам тебе жену.
Жену? Чью жену? О чем он говорит? Он услышал какой-то шопот за трубкой.
– Пан Шацкий? – тот же самый женский голос, что и раньше. – Хели уже нет, мама забрала ее полчаса назад.
Он ничего из этого не понял.
– А молния? – спросил он, продолжая плакать.
– Ах да, страшная история. Конрад мне рассказал. Боже милостивый! Как подумаешь, что это могло случиться в нашем садике и что могло убить маму нашего ребенка, плакать мне хочется. Такая трагедия. Но я еще дам вам Конрада.
Шацкий отключился. Не хотелось разговаривать со старым знакомым, который появился в наихудшее время в наихудшем месте. Он положил голову на руль и заплакал что было сил, теперь от облегчения. Зазвонил телефон.
– Ну, привет, и что ты так ко мне ломишься? Что-нибудь случилось? Мы были в магазине, я не слышала звонка.
Он глубоко вздохнул. Было желание во всем ей признаться, но вместо этого он солгал.
– Знаешь, мне иногда приходится заниматься делами, о которых я даже тебе не могу рассказать.
– Такая работа. Меня тоже выгнали бы за рассказы о некоторых процессах.
– К сожалению, я должен сегодня задержаться допоздна и не очень могу тебе это объяснить.
– До какого поздна?
– Не знаю. Я буду в KSP. Пришлю СМС, как только смогу.
– Ну, что делать, Хелька расстроится. Не забудь только съесть что-нибудь нормальное, не питайся одной колой с батончиками. Барабан у тебя вырастет, а я не люблю мужчин с брюшком. О’кей?
Он торжественно пообещал съесть салат, сказал, что любит ее и в выходные постарается вознаградить Хелю. Затем включил мотор и влился в струю автомобилей, едущих на Жолибож.
Блочный дом на Хомичувке был большой и некрасивый – как все дома в окрестностях, но квартира вполне приличная, хоть и низкая. И удивительно крупная для одного жильца. Пожалуй, метров на шестьдесят. Он держал в руке стакан белого вина со льдом и позволил себя сопровождать. Загруженный книгами большой салон с допотопным телевизором и внушительной мягкой кушеткой в главной роли; в двух меньших комнатах Моника устроила спальню и гардеробо-кладовку. Было видно, что это съемная квартира, вся мебель на кухне. Шкафы и полки, казалось, кричали: «Привет, мы изготовлены в 1970-е годы, когда еще не было ИКЕА». Прихожая обшита – как иначе? – сосновыми панелями.
И повсюду снимки. Приклеенные, приколотые кнопками, висящие в рамках. Открытки, путевые фотографии, снимки мероприятий, из газет. Большинство, однако, частные. Моника – ребенок с надувным слоном, Моника на верблюде, Моника, спящая на полу с чьими-то (своими?) трусиками на голове, Моника на лыжах, Моника на море, Моника, голышом читающая книгу на траве. Был также снимок, который она ему прислала – в белом платье на берегу моря. Он видел, какая она молодая и свежая, и ощутил себя ужасно старым. Вроде дяди, пришедшего в гости к племяннице. Чем он тут занимается?
Раньше, еще в машине, он снял пиджак, расстегнул рубашку и подвернул рукава. Однако рядом с Моникой – босой, в джинсовых шортах и рубашке с репродукцией «Полуночников» Хоппера[116] – выглядел как государственный служащий. Он улыбнулся этой мысли. Он ведь и был государственным служащим, на кого же еще ему быть похожим?