кануне между Шацким и доктором Иеремиашем Врубелем.
Он взял за руку Барбару Ярчик и поставил ее справа от Рудского. Теперь они стояли плечом к плечу и смотрели в сторону двери. Кислая улыбка исчезла с лица терапевта, он беспокойно взглянул на прокурора. Шацкий позволил себе подмигнуть ему.
Затем он поставил Ханну Квятковскую напротив Рудского и Ярчик – так, чтобы Ханна смотрела на них. Каима он поместил сбоку, чуть в стороне, и велел ему смотреть в точку, находящуюся примерно посредине между Квятковской и парой Ярчик – Рудский. Вблизи этой точки он поставил «новенькую» – Ядвигу Теляк, посмотревшую на прокурора с удивлением, когда тот брал ее за руку. Вероятно, она не предполагала, что будет принимать в этом участие. Однако послушно встала у точки «Х», обращенная к ней, на таком расстоянии, что Квятковская, Ярчик и Рудский могли ее видеть.
Рудский был бледен как стена. Вероятно, он догадывался, к чему клонит Шацкий. Но все же надеялся, что это случайность и прокурор действует вслепую, пытаясь найти для следствия хоть что-нибудь.
– Пан доктор, – обратился к нему Шацкий. – Пожалуйста, объясните всем, каков главный вопрос во время расстановки. Или, по крайней мере, один из важнейших. Тот вопрос, который вы задали бы, если бы кто-нибудь показал вам комбинацию, подобную этой.
В пустом зале каждый ответ звучал неестественно громко, вдобавок сопровождаясь низким эхом. Тем более разительной была тишина, установившаяся после слов Шацкого.
– Мне трудно сказать, – отозвался, наконец, Рудский, пожав плечами. – Комбинация мне кажется случайной, я не вижу в ней порядка. Вы должны понять, что…
– В таком случае я сам скажу, раз вы не хотите, – снова прервал его Шацкий. – Вопрос этот звучит так: кого тут нет? Кого не хватает? Действительно, похоже, вы все всматриваетесь в кого-то, кого здесь нет. Вместо этой особы – пустота. Но мы поможем делу, поставив на это место комиссара Кузнецова.
Шацкий подошел к полицейскому и взял его за руку, на что тот ответил деликатным воздушным поцелуем в его направлении. Шацкий мысленно поклялся прикончить «мусора» позднее и отвел его в пункт «Х», как раз между Квятковской и парой Ярчик – Рудский, очень близко к Ядвиге Теляк. Поставил его так, чтобы они с Ядвигой смотрели друг на друга. Женщина проглотила слюну и сделала такое движение, будто хотела попятиться.
– Прошу стоять на месте, – проворчал Шацкий.
– Прошу немедленно ее открыть, – крикнула Ярчик, пытаясь наклониться так, чтобы была видна Квятковская. – Прошу мне немедленно ее открыть, понимаете? – ее голос дрожал, она была на грани плача.
– Вы играете в опасную игру, пан прокурор, – прошипел Рудский, одновременно обнимая Ярчик. Женщина прижалась к нему. – Вы не знаете, с какими силами имеете дело. Я рад, что «эксперимент» записывается, и надеюсь, вы понимаете, что я имею в виду, говоря эти слова. И прошу поторопиться.
– Действительно, ты мог бы поспешить, – пробормотал Кузнецов, глотая слюну. – Я не верю в сказки, но если сейчас не сдвинусь с места, потеряю сознание. Я и вправду чувствую себя ужасно, будто жизнь из меня вытекает.
Шацкий кивнул. Победа близка. Кузнецов тяжело дышал, у Ядвиги Теляк, стоявшей напротив полицейского, слезы текли из глаз. Он выполнила указание Шацкого и осталась на месте, но неестественно отклонила туловище, стараясь быть как можно дальше от Кузнецова. Однако взгляд не отвела. Ярчик пыталась справиться со спазмами в объятиях Рудского, который со страхом вглядывался в прокурора. Теперь он не сомневался в намерениях Шацкого. Квятковская ни на минуту не переставала всматриваться в широкую спину Кузнецова, слегка улыбаясь. Каим стоял спокойно, скрестив руки на груди.
– Но ведь мы теперь изображаем семью пана Телята, а пан комиссар – Хенрик Теляк? – спросил Каим. – Честно сказать, я до конца не понимаю, кто есть кто.
Шацкий снял пиджак и повесил его на стул. К дьяволу элегантность, он был мокрый, как мышь. Глубоко вздохнул. Это ключевой момент. Если после того, как он объяснит, кто кого изображает, они сохранят спокойствие, если все предвидели и знают, как себя вести, – конец, ему останется лишь вежливо попрощаться с ними и написать решение о прекращении дела. Если же он застанет их врасплох и они расколются, один выйдет из недружелюбного зала в наручниках.
– Комиссар Кузнецов действительно является ключевой фигурой этой расстановки, – сказал прокурор. – Хотя это не Хенрик Теляк. В определенном смысле все наоборот – это мужчина, погибший из-за Хенрика Теляка.
Ядвига Теляк вскрикнула, но Шацкий ее проигнорировал и продолжил.
– Вы, – показал он на Каима, – лучший друг этого мужчины, его доверенное лицо, исповедник и опора. Вы, – обратился он к Ярчик и Рудскому, – его родители. Пани, – он быстро повернулся в сторону Квятковской, – его сестра, которая в драматических обстоятельствах открыла смерть своего брата. A вы, пани, – он с грустью посмотрел на Телякову, – самая большая, настоящая и искренняя любовь этого мужчины, имя которого… – он сделал жест рукой, призывая ее закончить фразу.
– Камиль, – прошептала Ядвига Теляк и рухнула на колени, с восторгом глядя в лицо Кузнецова, у которого тоже показались слезы на глазах. – Камиль, Камиль, Камиль, любимый, как мне тебя не хватает, как! Ведь все должно было быть по-другому.
– Откройте мне мою дочь, – произнесла Ярчик. – Я не вижу своей дочери, он не может заслонять мне дочери, ведь его нет в живых, нет уже столько лет. Умоляю, откройте мою дочь, я хочу ее видеть.
Шацкий отодвинул Кузнецова назад на несколько шагов, чтобы тот не стоял между Ярчик и Квятковской. Квятковская без слов, все с той же меланхолической улыбкой следила глазами за полицейским; Телякова протянула к нему руки, как бы желая удержать. Ярчик успокоилась, глядя на дочь. И только Рудский с ненавистью вглядывался в стоящего сбоку прокурора.
– Я требую, чтобы вы немедленно это прекратили, – холодно сказал он.
– Не думаю, что в данной ситуации вы можете что-либо от меня требовать, – спокойно ответил Шацкий.
– Вы не отдаете себе отчета, что это значит для женщин. Ваш эксперимент может оставить прочный след в их психике.
– Мой эксперимент? – Шацкий почувствовал, как внезапно у него поднимается давление, и еле сдерживался. – Мой эксперимент? Как раз выяснилось, что вы все в течение двух недель следствия водили за нос полицию и прокуратуру. Не моя забота – психика, в особенности ваша. Мое дело – поставить перед лицом суда тех, кто нарушил кодекс. Кроме того, мы еще не получили ответ на важнейший вопрос: кто из вас убил Хенрита Телята в этом помещении, в ночь с четвертого на пятое июня текущего года? Уверяю вас, я не прерву «мой» эксперимент, пока не буду уверен, что одна особа из присутствующих уйдет отсюда с полицией.
– Мы не хотели его убивать, – Ханна Квятковская заговорила впервые после того, как вошла в зал.
Прокурор Теодор Шацкий медленно выпустил воздух из легких.
– А что вы собирались сделать?
– Мы хотели, чтобы он понял, что натворил, и совершил самоубийство.
– Замолчи, девушка, ты не представляешь, о чем говоришь! – закричал Рудский.
– Ох, перестань, папа. Нужно знать, когда проигрываешь. Разве ты не видишь, что они все знают? Хватит с меня этих постоянных планов и лжи. Много лет я жила будто в летаргии, прежде чем смирилась со смертью Камиля, ты даже не представляешь, чего мне это стоило. И когда я, наконец, стала жить нормальной жизнью, появился ты со своей «правдой», «справедливостью» и «отмщением». Мне с самого начала не нравился план твоей долбаной мести, но вы все были такие убежденные, уверенные и убедительные, – она махнула рукой… Шацкому никогда не доводилось слышать столько горечи в чьем-либо голосе. – И ты, и Эузебек, и даже мама. О мой Боже, когда я подумаю о том, что мы совершили. Прошу тебя, папа. Хотя бы сейчас веди себя прилично. Если глубже входить в наше вранье, в психике действительно останутся «прочные следы». И поверь мне, они будут вызваны не действиями пана прокурора.
В отчаянии она села на пол и закрыла лицо ладонями. Рудский глядел на нее с тоской и любовью, казался уничтоженным. Несмотря на это, он молчал. Все молчали. Неподвижность и тишина были идеальными, и у Шацкого на минуту возникло странное ощущение, будто он не участвует в реальном событии, а разглядывает трехмерную фотографию. Он наблюдал за Рудским, который, в свою очередь, всматривался в него, сжав губы, и ждал. Терапевту нужно было заговорить, как бы он ни был против. Нужно, потому что нет другого выхода. Оба мужчины, не спускавшие глаз друг с друга, прекрасно это знали.
Наконец Рудский глубоко вздохнул и начал говорить.
– Ханя права, мы не хотели его убивать. То есть мы хотели бы, чтобы он умер, но не хотели убивать. Это трудно объяснить. Впрочем, я, вероятно, должен говорить только за себя – я не хотел, чтобы он жил, и заставил остальных принять в этом участие.
Шацкий молча поднял бровь. Они все насмотрелись американских фильмов. Убийство – не кидание шипами в классе. Нельзя просто так взять вину на себя, чтобы коллеги были довольны, а учительница и так ничего не скажет.
– Как конкретно это должно было выглядеть? – спросил он.
– Что – как? Не понимаю. Как должно было выглядеть самоубийство?
Шацкий покачал головой.
– Как это выглядело с самого начала, с того момента, как вам пришла в голову мысль довести Хенрита Телята до самоубийства. Я понимаю, что такие вещи за пару дней не готовят.
– Самым трудным было начало, сближение с Теляком. Я заказал в его фирме буклеты для доклада о жизни и смерти ребенка – чтобы его заинтересовать. Потом устроил в «Польграфэксе» скандал, якобы они сделали все не так, как я хотел, – что правдой не являлось. Я потребовал встречи с директором. Мне удалось направить разговор так, что он стал рассказывать о себе. Предложил ему встречу в моем кабинете. Он сопротивлялся, но я его убедил. Он пришел. И ходил полгода. Знаете ли вы, чего мне стоило неделю за неделей выдерживать по часу с этим сукиным сыном, убийцей нашего сына? Проводить его гребаную «терпапию»? Я сидел в кресле и постоянно думал, не ударить ли его чем-нибудь тяжелым, и делу конец. Я представлял себе это непрерывно. Без конца.