У Зуева задергалось правое веко. Было видно, что он на пределе и вот-вот сорвется.
— В чем дело, Николай?
— Мог бы поговорить с человеком. Нельзя же так…
— С человеком? — в голосе Зуева послышалась ирония. Вот уж что ему вообще не свойственно. Неужели короткое общение со старшим лейтенантом Хуторчуком так благотворно на него подействовало? — С человеком я всегда готов, но с этим… извини.
— И все-таки, — упрямо сказал Коля, — ты командир.
— Завтра, — отрезал Зуев.
Я понимал, что Вовочку в штабе так закрутили — до сих пор раскрутиться не может, но мне стала надоедать эта трагическая сцена у фонтана. Всему есть предел…
— Сержант, мало ли что бывает… Я же извинился. Виноват. Исправлюсь. Нельзя из-за ерунды на человека кидаться.
— Что? Ерунды? — Зуев шагнул ко мне. — Что вам было сказано? Идите, досыпайте. Пусть другие за вас ночь отстоят.
Разговор на следующий день был. Честное слово, комиссар, даже вспоминать не хочется. Малахов так огорчился, что я готов был провалиться сквозь землю. Капитан Дименков песочил меня основательно, но без огорчения. Теперь я до конца службы попал в категорию «безответственных». В заключение проработки, он приказал за три дня выучить и сдать ему шестую, седьмую и восьмую главы устава внутренней службы. Об увольнении в город мне можно только мечтать.
Я не оправдываю себя, комиссар. Нарушил правила игры — неси кару. Но и согласиться с Вовочкой Зуевым тоже не могу. Как угодно можно классифицировать мой проступок, но не подлостью. А он заклинился на этом определении, и Коля Степанов принял его сторону.
Вечером я высказал Коле все, что думаю о Вовочке. Мы сидели в бытовке, и парни, заглянув по делу, тут же тактично испарялись. Это был жесткий разговор — без соломки. Я сказал, что Зуев прямолинеен и туп, как электричка. Хочешь остаться живым — беги рядом, а если вздумаешь поперек его пути — переедет и глазом не моргнет. Раздувать до вселенских масштабов первую же ошибку товарища…
— Вторую, — сказал Коля.
Я не понял, что он хотел этим сказать, и обескураженно замолчал. И ни за что сам бы не догадался, что он имеет в виду комсомольское собрание. Я-то о нем и думать забыл.
— Ты увильнул тогда, Иван. А мы надеялись на тебя.
— Неправда. Я не вилял. Откуда я знал, что вы начнете копья ломать?
— Выходит, ты пожалел копье? Или тебе действительно на все наплевать?
— Не упрощай.
— Не буду. Сейчас ты несешь на Вовочку… А ведь он прав. Как хочешь считай. Почему ты не предупредил его, что нездоров?
Опять двадцать пять… Этот вопрос стал для них пунктиком. И Малахов спрашивал об этом с большим огорчением, чем обо всем ином. — Пойми, наконец, Степаныч, меня и так дважды заменяли… Один раз, если помнишь, по твоей же просьбе, когда стенгазету делали. На кой мне, спрашивается, репутация сачка? Я не Микторчик перед ребятами глазами хлопать.
Коля сорвался: Вот вам и выдержанный, интеллигентный умница — заорал, как фельдфебель:
— Ты соображаешь, что говоришь? Из-за дурацкого самолюбия всю роту под удар подставил! А я-то считал тебя… Я думал, ты хоть что-то понял… Ни черта ты не понял! Подлость даже не в том, что ты уснул на посту, а в том, что ты знал, что не выстоишь, и не предупредил. Как же тебе верить после этого?
Я почувствовал, что с меня хватит. Еще немного, и я сам поверю, что совершил проступок, за который расстрела мало. Нужно быть совершенным тупицей, чтобы оценивать нравственными категориями дурацкое стечение обстоятельств.
Я встал и ушел. Молча.
Мы всегда с полуслова понимали друг друга. Иногда наши мнения расходились, тогда мы спорили, но не ссорились. Старались понять и другую точку зрения. Что же случилось, почему вдруг образовалась между нами такая крутая и глухая стена? Поверьте, комиссар, я не считаю себя правым, но меня потрясла и задела нетерпимость, с которой Зуев, а под его влиянием и Коля отнеслись ко мне.
Мишка сидел рядом со мной на тюках с бельем. Он тоже заметил, каким ласковым взглядом одарил меня Вовочка при словах Малахова: «Для мира и войны», то есть при всех условиях «благородство есть благородство, а подлость есть подлость»… Мишка заметно расстроился и на все уговоры Митяева и Зуева спеть вежливо, но упорно отвечал отказом. Я знал, что Мишка тяжело переживает разлад, но мы с ним ни разу так и не поговорили об этом. Я не хотел ставить его в неловкое положение, а он — теребить мне душу. Такие мы с ним деликатные, комиссар. Такие деликатные, что и поговорить не с кем…
В каптерку заглянул дневальный.
— Товарищ лейтенант, из штаба звонили. Вас командир полка вызывает.
Лейтенант растерянно оглядел свой попорченный огнем китель. На плече красовалась рыжая подпалина, на левом рукаве дыра, на лацкане вторая.
— Борис Петрович, пошлите кого-нито… да вот хоть Белосельского в общежитие. Пока он принесет что-нито на смену, мы вас в порядок приведем, — сказал Митяев, доставая из аптечки бритвенный прибор и широкий пластырь. — Повязку снимем, на ранку пластырь, и будет у вас вид, что надо.
Малахов благодарно кивнул старшине и посмотрел на меня.
— Если вам не трудно, Иван. Вот ключ. Возьмите в шкафу полевую форму, только сапоги и портупею не забудьте. Буду вам очень обязан.
Что значит двухгодичник… Кадровый офицер сказал бы просто: «Белосельский, за формой — мухой!» Я взял у Малахова ключ и скатился по лестнице вниз.
Конечно, мне хотелось помочь лейтенанту, но еще больше радовался возможности хоть немного побыть одному. Уже много дней я не выбирался на свой «Остров свободы». То набегали срочные дела, то шли бесконечные дожди, то еще что-то… А я жутко устал от многолюдья.
Мимо казармы деловито хромал Микторчик. Я не успел свернуть за угол, и он вцепился в меня, как энцефалитный клещ. Разумеется, Сашка был в курсе и полностью на моей стороне. От всей души. И он не просто сочувствовал, он покровительствовал мне…
— Ты, Белосельский, не тушуйся. Если что, я кое-кому шепну словечко… Везде есть свои кадры.
— Ладно, Сашка, не бери в голову. Обойдусь.
— А Вовочке досталось — будь здоров! Хутор на него тра-та-та-та… и лычки сниму, и пято-десято — замкомвзвода называется! Солдат, мол, не лопух, сам не вырастет, его воспитывать надо… А Вовочка, как партизан на допросе: «Я виноват и кранты. Больного солдата дневалить поставил…» Вот гад, а? Он же права не имел тебя больного в суточный брать!
Я остановился. Мне стало не до Сашки. Мне еще надо было переварить услышанное.
— Слушай, Микторчик, хромай в другую сторону. Зуев ни при чем, я здоров как бык.
— Ты чего, Иван? Я же тебе, как другу…
Обратите внимание, комиссар, круг моих друзей заметно расширяется, но от количества я, кажется, начинаю терять в качестве. Я побежал, надеясь отделаться от него, но Сашка бежал рядом со мной, тяжело прихрамывая. Новостей у него скопилось много и он торопился выложить их, пока не перезабыл.
— В штабе офицеры говорили, что Хуторчук с женой…
Я рванул, как на стометровке. Сашка подпрыгивал сзади и ныл:
— Иван, подожди! Не беги…
Он мог, при желании, и перегнать меня, но от клуба навстречу нам шел начальник штаба. Хромать при такой скорости было трудно, и Сашка отстал.
Я не успел мысленно выразить майору Черемшанову благодарность за избавление, как из контрольно-пропускного пункта явился миру собственной персоной наш ротный, капитан Дименков. Вот непруха, слов нет!
— Белосельский? Куда вы направились?
Я рубанул шаг и отдал честь по всем правилам. Даже Зуев высоко оценил бы мою выправку, если бы видел.
— В офицерское общежитие, товарищ капитан. По поручению командира взвода, лейтенанта Малахова.
И уставился на него преданным взором. Громы планетные! Отпустил бы поскорее! Но он молчал и смотрел на меня исподлобья маленькими темными глазками в красноватых морщинистых веках. Я вдруг почувствовал, что ротный меня терпеть не может. Неприязнь жила в чересчур пристальном взгляде, точно он разглядывал инородное тело. В плотно сжатых бесцветных губах, да и во всей его сутулой высохшей фигуре. Он разглядывал меня так, словно предвидел во мне причину будущих неприятностей. И еще, голову готов дать на отсечение, ему хотелось узнать, что за поручение дал мне лейтенант, но спросить именно у меня не мог. Я мог бы ему помочь, но мне было не до него — своих переживаний выше макушки.
— Товарищ капитан, разрешите быть свободным?
— Подождите, Белосельский. Что произошло на тренировке?
Как славно! Весь полк жужжит, а ротный ничего не знает. Где же он был? Я солнечно улыбнулся ему и заверил:
— На тренировке ничего не произошло, товарищ капитан.
— А пожар?
— Пожар был не на тренировке, товарищ капитан, а на станции, возле железнодорожных путей.
Он улыбнулся. Представляете, комиссар? От его улыбки в пору было в кустах прятаться.
— Не стройте из себя Швейка, Белосельский. Что за пожар? Доложите подробнее.
Я мысленно обругал себя всеми отрицательными эпитетами. Пижон! Лейтенант ждет, а я развлекаюсь…
— Бензовоз горел. Мы потушили, и все.
— Так… Пострадавшие есть?
— Степанов. Но начальник медпункта сказал, что дней через десять все заживет. А так все целы и здоровы.
Дименков собрал кожу на лбу гармошкой и покивал. Не мне, конечно, своим мыслям. Что-то они у него были не очень веселыми.
— Идиотизм, — пробурчал он, — сроки поджимают, каждая пара рук… — Но, взглянув на меня, опомнился и бросил: — Идите.
— Есть, товарищ капитан!
Я проскочил через КПП и облегченно вздохнул: пронесло! Не знаю почему, комиссар, но когда Дименков что-то говорит, меня просто подмывает поступить наоборот. Практически он ничего плохого нам не сделал. Не торчит без конца в расположении роты, не излишествует в словах, не злоупотребляет разносами. Ну, зануда, неприветлив — это да. Слова доброго от него не дождешься, но и плохими не разбрасывается. Только по делу… Правда, злопамятен и не любит менять раз сложившееся мнение о человеке. Но это беда многих начальников с большими полномочиями и малой культурой. П