– Она…
– Жива, жива! Но сейчас в больнице. Пока что в реанимации… Но врачи говорят, опасности нет, – поспешил он соврать, слыша, как растерянно залопотала в трубке напуганная дочь.
– Папочка… Папочка… Как же это? А что у нее? Она в сознании?
– В сознании, ну конечно, в сознании! Но говорить по телефону пока не сможет. Там нельзя – в реанимации. Ее телефон у меня, так что не звони ей, я его… выключил, – снова соврал Ваня. – А тебе буду сообщать, как там у мамы идут дела. И ей буду рассказывать о тебе. Так что постарайся, чтобы сообщения мои были хорошими, ладно? Береги себя, дочка.
– Но как же мама? – тревожилась Катя. – Это надолго?
– Ничего, ничего. Все будет хорошо, – чуть не по слогам проговаривал отец. – Врачи говорят, все будет хорошо.
Назавтра Иван позвонил в больницу и узнал, что изменений никаких нет. Ехать не хотелось. Не мог он. Не мог с этой ненавистью. Да и незачем было.
Вечером снова пришла Любка. Чуть вошла в прихожую и сразу стала плакать, размазывая слезы по покрасневшему лицу.
– Это ты во всем виноват, – зло высказала прислонившемуся тут же к стене Ивану. Он вяло повернул голову в ее сторону и промолчал. – Господи, как же мне тяжко-то, – всхлипнула Люба, почти падая на стул. – Сам-то что, – неласково взглянула она на товарища по несчастью, – оправился? Привыкаешь, что мы с тобой обманутые дураки?
– Люб, не гони, – морщась, попросил Иван. – У тебя свое, у меня свое.
– А ничего не свое, Ванечка, ничего не свое, – горячо заговорила изломанная бедой Люба. – Это ты виноват, ты! Не смотрел за своей Анькой – вот так и вышло. А я… – Она снова зарыдала, пытаясь вытирать рукавами мокрое лицо. – Я не знаю, что теперь делать. Мне придушить его ночью хочется, придушить подушкой. Ненавижу его! А все Анька твоя, гадина…
– Полегче, Люб, – пробубнил Иван, поворачиваясь и уходя в кухню. Там он включил чайник, понимая, что просто так выставлять обезумевшую от горя женщину нельзя.
– Но, Ванечка, – Любка потащилась за Иваном в кухню, жалобно причитая, – это ж она его, стерва, окрутила. А еще подругой была! – Снова слезы потекли из Любиных глаз потоками, она принялась рыться в сумке в поисках платков, не нашла, громко захлюпала носом. – Я не знаю, как мне жи-ить!
– Я, что ли, знаю? – устало поддержал ее Иван. – Но как-то все же придется.
– Мой-то, конечно, бабник, и всегда он любил к женщинам подъезжать, и даже романы у него были… – потихоньку скулила Люба. – Но это все втихаря, никогда из семьи уходить не собирался. А сейчас! Анька ему мозги совсем заморочила, и он, видишь, с катушек съехал – хочет семью оставить и с ней жи-ить, – завыла она громче. – А нас с тобой, Ванюш, на фиг, не нужны-ы бо-ольше-е…
Ваню мучил этот разговор. Вроде бы Любка была вместе с ним пострадавшая, вроде бы можно было с ней душу отвести, но она раздражала его. Он встал, достал из аптечки упаковку бумажных платков, протянул рыдающей приятельнице. Потом налил ей чаю.
– Что там тебе… – Иван заглядывал в холодильник и шкафы в поисках каких-нибудь сладостей. Ничего не нашел. – Колбаса есть, – сказал наконец. – Будешь «докторскую»? Сгущенка есть, будешь?
Люба помотала головой. Потом вздохнула:
– Ладно, давай колбасу. И хлеба.
Иван неловко порезал батон «докторской» и батон белого. Он рад был, что отвлек тяготящую его гостью от ее рыданий и неприятного скулежа.
– Вот куда ты смотрел, а? – вдруг опять завелась Люба. – Почему твоя шалава делает что хочет?
– А ну хватит! – прикрикнул он, стукнув по столу ладонью. – Хорош тут грязь развозить, достала уже!
– Ага, – сразу сдувшись, жалобно заверещала Люба, – разве мы с тобой всю эту грязь начинали? Мы-то с тобой обманутые и покинутые. – Она громко хлюпала носом, и он снова подвинул ей поближе бумажные платки. Любка высморкалась. Вздохнула. – Что, не права я, по-твоему?
– Права не права, а нечего сюда таскаться с такими помоями, – возразил он сердито. – Без тебя тошно. Плохо ей! Хочешь еще и мне душу загадить, будто мало там без этого твоего дерьма.
– Ну прости, Ванюш, прости меня, – лихорадочно зачастила удрученная горем Люба. – С кем же мне и поговорить, кому я еще могу душу излить? Только ты, только ты у меня, Ванечка! Ох, тяжело мне… Не могу-у! Хоть что-то сделать, хоть какое-то облегчение. А давай тоже, давай тоже так поступим, – она бросилась перед ним, сидящим, на колени, обхватив его бедра руками и прильнув к ним зажмуренным лицом. – Так же сделаем, как они, может, полегчает, – бормотала Люба, пытаясь прижаться крепче. Ваня сидел, совершенно оторопевший, не находя слов и только ерзая на стуле. Люба подняла голову, заглядывая ему в лицо, попыталась улыбнуться. – Поцелуй меня, – выговорила фальшивым голосом. Да он и так видел, что обольстительница она совершенно неумелая.
Иван сморщился от жалости и от какой-то невольной брезгливости к ней. Поднял за плечи, встал сам и усадил Любу на только что покинутый ею стоящий рядом стул.
– Ну не надо, Люб, не надо, ну потом же жалеть будешь, – забормотал смущенно. В душе было совершенное смятение. Эта обезумевшая баба отняла последние силы, подняла еще большую бурю в его и без того запутанных чувствах. Он хотел только одного: остаться в одиночестве, уползти в какой-нибудь угол и затихнуть. Кое-как Ваня выпроводил Любу, автоматически пообещав ей, что все будет хорошо. Она побрела домой, а он, оставшись наконец без выматывающей душу гостьи, рухнул на диван и пролежал так без сна и без мыслей до глубокой ночи.
Через день Иван поплелся-таки в больницу и, направляясь к Аниному врачу, в коридоре встретил бывшего друга. Олежка сидел на подоконнике боком, мрачно уставившись в окно. Ваня почувствовал словно укол в сердце. Неприятное и не до конца понятное чувство охватило его. С одной стороны, ненависть к другу-предателю, с другой – страх из-за отчаяния, явно читавшегося у того на лице, что, конечно, означало, что Аньке лучше не стало. А к смерти жены, пусть даже и такой же изменнице, как ее подлый любовник, Иван готов не был.
Поколебавшись секунду, Иван сделал шаг к своему новому врагу. Олег чуть коснулся его взглядом, но не пошевелился, даже прикрыл глаза, и желваки заходили под кожей. «То есть это он же от меня еще и морду воротит, – с горечью подумал Ваня. – Эх, Олежа, сволочь ты, сволочь…»
– Ну что, сидишь? Смерти ждешь? – спросил он с угрозой в голосе.
– Чьей смерти? – испугался Олежка.
– Ну не моей же! – не понял его страха Иван. – Я ж предупреждал тебя, а? Предупреждал или нет?
Он и сам не знал, на что был готов, на что способен. Ненависть и смятение душили его. Возможно, он хотел просто драки. Просто ударить в это мучительно неподвижное лицо, избить, сломать эту непонятную ему, незаконную невозмутимость.
Олег нахмурился, опустил голову. Он не принимал вызов.
– Ты сам во всем виноват, – проговорил почти без выражения. – Не любил ее – что ей оставалось?
– Тебе-то откуда знать – любил, не любил? Ты-то что вполз в семью?! Приходили к нам с Любкой… Другом прикидывался! За столом нашим сидел, как родной, в глаза мне смотрел, гаденыш, руку пожимал… – Ивана душили отчаяние и злоба.
– Да я видеть не мог, как ты с ней обращаешься. Как с пустым местом! А она – женщина! Ей ласка нужна, любовь. Вот она и нашла того, кто любит, кто ради нее… – Олег снова опустил голову и замолчал, не желая продолжать.
– Я б тебя… – выдавил Иван, сжав кулаки, и повернулся к кабинету врача. Он стукнул в дверь и рванул ее на себя, едва дождавшись ответа.
Потом сидел, понурившись, в реанимации, возле постели, где лежала впавшая в кому Аня. Временами взглядывал на жену. Она казалась ему страшной с этими трубками, с закрытыми глазами, бледными щеками, забинтованной головой… Главное – с этой ее всплывшей изменой. Он сидел возле нее как раздавленный и молчал. Наконец разлепил губы и, не глядя в сторону одра неверной жены, выдавил ее имя.
– Аня… – сказа он и перевел дух. – Врач говорит, с тобой нужно общаться… Разговаривать… Но о чем? После того, что я узнал…
Он замолчал надолго, тяжело дыша, бессмысленно блуждая взглядом по комнате. Потом добавил:
– Мне нечего сказать тебе, кроме… Но этого ведь говорить нельзя… коматозникам… А знаешь, – Ваня вскинул голову и пристально посмотрел на жену. – Знаешь, а ты заслужила то, что с тобой произошло.
Он встал и быстро вышел из палаты, не оглядываясь пошел к лифту, в гардероб и – вон из больницы. На душе было еще гаже, еще тяжелее, чем утром, когда ехал сюда.
Вечером позвонила дочь. Ваня вздохнул и нацепил на лицо беспечно-благожелательное выражение, чтобы выдержать разговор с Катей.
– Ну что? – спросил почти радостно. – Как там мой внук?
– Внучка, папа, будет девочка, я ж говорила.
– Ну девочка так девочка, – согласился отец.
– Пап, да у нас все нормально. А как там мама? Она же не звонит мне совсем. Я вообще-то не понимаю… Пап, а ты уверен, что с мамой точно все в порядке?
– Ну конечно, уверен, Кать, не волнуйся. Но ты пойми, все-таки авария, разные обстоятельства… безупречным ее здоровье сейчас не назовешь… – замудрил Иван.
– Но она недоступна! И сама мне не звонит! Ни разу не позвонила, – чуть не плакала Катя.
– А это, дочь, потому, – нашелся отец, – что в их отделении такие приборы работают, что мобильниками пользоваться не разрешают. Да и не очень хорошо пока еще мама себя чувствует, понимаешь?.. Вставать ей пока нельзя.
– Но раз не разрешают вставать – значит, все плохо?
– Кать, ну ты же ведь тоже хотела домой уйти, верно? А тебе не разрешили. Потому что нужен контроль. Вот так и мама… В общем, сама понимаешь, врачам виднее.
– Ну ладно, пап, – успокоилась Катя. – Ты-то хоть с ней видишься?
– Ну а как же, Катюш, а как же!
– Ну ты там поцелуй ее от меня. Скажи, у нас все нормально.
– Скажу… Поцелую…
Иван аж взмок, разговаривая с дочерью. Ему ужасно тяжело было выкручиваться и невозможно сказать правду. Невозможно было открыть беременной Кате и часть правды – о том, что мама ее находится в коме, что пребывает она между жизнью и смертью и врачи не дают никаких прогнозов…