— Все в порядке, детка. А теперь пойдем домой. Ты устала?
— Не очень. Я немного поспала, но взошло солнце и разбудило меня. Тогда я нарвала цветов. — Она протянула мне букет.
— Они прекрасны, — сказал я.
Она вложила букет в мою руку.
— Я хочу, чтобы вы отнесли их папе вместе с моей любовью. Я не увижу его больше никогда. Никогда… — Она говорила задумчиво и печально, но голос у нее не дрожал. Думаю что она просто заставила себя держаться из опасения расстроить нас.
Мы прошли несколько шагов, и я уже собрался сообщить ей, что доктор идет к нам навстречу с другой стороны склона, как вдруг она сказала:
— Эдвард, помогите мне!
Я подхватил ее в тот момент, когда она потеряла сознание, и уложил на траву. Я громко позвал доктора, и через минуту он уже присоединился к нам. Он склонился над Уилмэй и вскоре привел ее в чувство. Когда Уилмэй открыла глаза, она удивилась, увидев его.
— Я думала, это Эдвард, — сказала она.
— Я здесь.
— Вы меня извините, теперь я могу идти.
Но мы не позволили ей идти, и остальную часть пути я нес ее на руках.
Ближе к полудню приехала Берта, и я несказанно обрадовался ей. Она оставила свои светские обязанности, что само по себе было большой жертвой с ее стороны, но она оказалась готовой и к другим жертвам ради Уилмэй. Известие о смерти Филиппа она выдержала с большим самообладанием. Гораздо эмоциональнее она отнеслась к известию о том, что Уилмэй блуждала по лесопосадкам, «где не было никого». Оставшуюся часть дня она не разлучалась с Уилмэй, а после похорон Филиппа решила вообще завершить светский сезон в Лондоне и увезла Уилмэй за границу, к морю. Уилмэй полюбила Берту и не решилась противиться ее воле. Они пробыли всю зиму за границей, я на некоторое время составил им компанию, но вскоре вернулся в Лондон.
Молодость со временем забывает утраты и заново обретает силу, бодрость духа и ощущение радости бытия. Уилмэй вернулась в прежнее состояние, смотрела на жизнь яркими синими глазами, каталась на пони, училась плавать и даже фехтовать. Раньше она не интересовалась французским языком, однако теперь болтала на нем, причем весьма бегло.
— Сейчас она в переходном возрасте, — говорила мне иногда Берта. — Но со временем я начну подумывать о… — Берта делала многозначительную паузу. — Красота, четыре тысячи фунтов годового дохода и самая ласковая душа на свете. Она должна сделать хорошую партию.
— Тебе бы на аукционе работать, — заметил я. — Но имей в виду: в характере Уилмэй нет ничего светского.
— У меня тоже нет, — парировала Берта. — Зато у нее много здравого смысла.
— Подожди, по крайней мере, пока она подрастет.
— Разумеется, я ни словечка ей не скажу до той поры, господин опекун.
— Во всяком случае, я не хотел бы — когда придет время, — чтобы, пускай самая блестящая, какая-то партия была ей навязана.
— Ты ничего не понимаешь, — вздыхала моя сестра, — да и ребенку нет еще шестнадцати. Так что пока не забивай свою опекунскую голову подобными проблемами.
Шестнадцатый день рождения Уилмэй мы отмечали вместе в доме Берты. Нас было трое, и больше не было никого. Много раз нам доводилось обедать втроем, но этим вечером впервые все было иначе — совсем иначе.
Глава VII
— Миссис Энтерланд сейчас спустится, — сказал Картер, распахивая передо мной дверь гостиной.
Картер и миссис Блэйд служили теперь в доме моей сестры. Картер — дворецким, а миссис Блэйд — горничной Уилмэй и одновременно домоправительницей и экономкой. К тому же она времени от времени исполняла доверительные поручения моей сестры. Берта считала ее настоящим сокровищем.
Я провел несколько минут в гостиной, заставленной уймой модных вещей, как старинных, так и современных, и как две капли воды похожей на все остальные гостиные предместья Мейфэр.
Появилась Берта. У нее был таинственный вид, словно она была чем-то очень довольна, что было истинной правдой. Выглядела она гораздо моложе тридцати пяти, что, увы, было неправдой. Она ласково потрепала меня по щеке, поцеловала и воскликнула:
— Эдвард, у нас для тебя есть сюрприз!
— Неужели? — отозвался я. — Тогда, конечно, тебе не нужно приносить извинения.
— Ну уж и не подождать минуточку. Все стало известно только в последний момент. Ну вот, чуть не выдала секрет.
— Выдавай уж. Ты не успокоишься, пока не выложишь все. Между прочим, ненавижу всякие сюрпризы. Какой-нибудь чертик выскакивает из коробки — хлоп! — и все смеются. На мой вкус, все это пошло.
— Но этот сюрприз совсем другой. Он красивый!
— Ладно уж, посмотрим. Ну а как Уилмэй? Где она?
— С Уилмэй все в порядке, она очарована твоим подарком.
— Ты спрятала ее за шторой или еще где? Она выскочит и будет смеяться. Самое ужасное — что вы обе решите, будто это забавно. Когда же ждать вашего сюрприза?
Картер объявил, что обед подан.
— Уилмэй, да будет тебе известно, слишком скромна для глупых забав. Пойдем в гостиную, и ты сам все узнаешь.
В гостиной возле стола стояла Уилмэй, но это была совершенно другая Уилмэй. Раньше она носила волосы распущенными, теперь они были уложены по последней моде. Раньше к таким обедам она одевалась в полудетские платья. Теперь на ней был вечерний туалет, сшитый на заказ: белое длинное платье с глубоким декольте. Нитка жемчуга, которую я подарил Уилмэй, обвивала ее шею. Она казалась одновременно смущенной и довольной. Увидев меня, она улыбнулась и покраснела. Я почтительно склонился перед ней, поцеловал ей руку, как взрослой даме, и почтительнейше попросил позволения поздравить мисс Эмори с днем рождения.
Уилмэй церемонно поблагодарила меня за жемчуг. А когда мы сели обедать, она взяла на себя обязанности хозяйки. Берта и я уселись по обе стороны от нее.
— Ну и как? — спросила Берта. — Что мистер опекун думает о нас?
— Я восхищен, Уилмэй. Скажи правду, сколько тебе лет?
— Мне шестнадцать, Эдвард. Ой, неправда, мне уже семнадцатый год.
— А мне тридцать девятый год, и я чувствую себя столетним старцем. Я вижу перед собой малышку, которой когда-то я подарил лиловую коробку конфет с нарисованным на ней позолоченным сердцем.
— Но, Эдвард, — перебила Уилмэй, — я не была малышкой, мне было тогда целых десять лет.
И я все помню…
— Конечно, конечно, хотя десяти еще не было, к тому же одета ты была, когда я впервые тебя увидел, несколько легкомысленно.
Уилмэй рассмеялась, но слегка покраснела. Похоже, получила способность краснеть в качестве подарка на день рождения. Прежде она не отличалась застенчивостью.
— А нынче-то, — сказал я, — какие перемены!
— Ничего особенного, — заявила Уилмэй. — Просто у меня другая прическа и новое платье, но сама я не изменилась.
Но она стала другой. Миновали сумерки детства, и уже занималась заря, предвещая рассвет, зенит и закат.
Обед прошел весело. Берта, как всегда, блистала остроумием. Уилмэй, как мне показалось, смеялась более сдержанно, чем обычно, и меньше говорила. Впрочем, иногда она вполне серьезно утверждала, что есть вещи, над которыми нельзя смеяться, и этим смешила нас еще больше. Она начиталась всяких книжек и насмотрелась пьес и теперь заявляла, что жизнь — печальная штука, но в печали есть что-то притягательное. В конце концов сама же над собой и рассмеялась.
А затем Берта заявила, что хватит мне курить, и попросила меня сесть за фортепьяно.
— Играть? И не подумаю, — возразил я. — Твое фортепьяно вечно расстроено, и ты накрываешь его всякими скатертями, ставишь на него горшки с цветами, фотографии, вазы… На нем беспорядок, а тебе кажется, что это красиво.
— Уговори его, Уилмэй! — сказала Берта. — Объясни все!
— Фортепьяно в порядке, Эдвард, — рассмеялась Уилмэй, — и можно убрать с него все вещи, если хотите. Но вы у меня в гостях и должны вести себя как порядочный гость. Сыграйте мне, как в тот, первый вечер…
И я подчинился. Я играл для них вальсы и ноктюрны Шопена, и они выражали полный восторг, как обычно. Было довольно поздно, когда я собрался уходить. Уилмэй вышла вслед за мной.
Экипаж мистера Дерримера освещен? — спросила она Картера. Картер ответил, что да. — Тогда, — сказала она, протягивая мне записку, — вы сможете прочитать это по дороге домой. До свидания.
В записке было сказано:
«Дорогой Эдвард, я пишу это в своей спальне перед обедом. Не знаю, как благодарить вас за тот прекрасный жемчуг, и благодарю вас снова и снова. Вы всегда были так добры ко мне.
Любящая вас Уилмэй».
Я положил записку в карман и задумался. Мне казалось, что она таила в себе что-то большее, чем благодарность за подарок, и эта недосказанность меня озадачивала.
Кеб остановился возле клуба, но я велел извозчику развернуться и везти меня домой.
Глава VIII
Берта не вывозила в свет Уилмэй, пока девушке не исполнилось семнадцать лет. В тот год у меня вошло в привычку бывать у Берты. Часто мы вместе с Уилмэй ходили слушать музыку в Сент-Джеймс-Холл. Иногда катались в парке. Короче, у меня была возможность узнать ее ближе.
Берта восхищалась Уилмэй.
— Может, тебе неизвестно об этом, — говорила она мне, — но Уилмэй, по-видимому, самая красивая девушка на свете.
— Я не знаю про всех остальных, — отвечал я, — но Уилмэй и в самом деле очень мила.
— Мила! Я уже целых десять сезонов не видела подобных девушек!
— Десять лондонских сезонов — это много. Мы стареем, Берта, а кто-то молодеет.
— Ну и старься себе на здоровье, раз тебе так хочется, — отвечала Берта. — Возраст для мужчины — не такая уж большая беда. Но я стареть не желаю. Ах, — вздохнула она, — если бы я могла хоть на один сезон стать Уилмэй! Интересно, знает ли она, какое блаженство ей предстоит?
Берта была права. Уилмэй действительно выделялась необычной и поразительной красотой. На улице мужчины оборачивались ей вслед. В театре или на концертах она всегда оказывалась в центре внимания. Даже эксцентричная леди Харстон, встретившись однажды с Уилмэй, была настолько потрясена, что, расставаясь с ней, сказала: