Потом Исакович пустил полк беглым шагом с ножами в зубах в атаку прямо на него. Генералы переполошились, а у Беренклау от удовольствия мурашки побежали по телу. Потом Вук построил полк в три шеренги и скомандовал: «Ружья на изготовку!»
Сидя на лошади так, словно он обнимал ее своими длинными ногами за шею, фельдмаршал-лейтенант барон Йоганн Леопольд Беренклау принялся за смотр людей, рассказывая свите о прежних боях, что было у него признаком наилучшего расположения духа. Потом приказал Исаковичу явиться к нему после обеда и уже на ходу, отдавая честь знамени, спросил, умеют ли солдаты грести.
Когда, к великой радости Исаковича, всем довольный барон Беренклау уже покидал полк, который все еще стоял, замерев на месте, что-то заставило фельдмаршал-лейтенанта оглянуться. Он нахмурился. Исаковича всего передернуло.
Аркадий, который, ведя его жеребца в поводу, старался держаться сзади, неожиданно стал их обгонять, покачиваясь из стороны в сторону, что на фоне застывших шеренг не могло не броситься в глаза.
— Какого черта? — немигающим взглядом уставясь на денщика, тихо спросил Беренклау, которому хотелось, чтоб первый смотр прошел как можно торжественнее.
Исакович, мечтавший о том же, обомлел, не в силах выдавить из себя ни слова.
А денщик, увидев нахмуренное лицо Беренклау, дернул жеребца за повод, пытаясь его успокоить, зашептал ему что-то ласковое, но почувствовал, что соскальзывает с лошади вместе с седлом, судорожно ухватился за гриву своей кобылы. Напился он, как и каждую ночь, оплакивая погибель, ожидавшую их всех, и только сейчас начал трезветь от страха и боли.
Когда Беренклау заорал на него, у бедняги потемнело в глазах, он сообразил, какое зло причинил полку, и решил, что он причина всех несчастий. Совершенно отрезвев, извиваясь от боли в лодыжке и напрягая все силы, чтобы не упасть вместе с седлом, у которого ослабла подпруга, он ухватился за хвост вертевшейся лошади.
Беренклау гневно посмотрел на него, не зная, что железное стремя вонзилось в ногу денщика, и погнал коня рысью. Генералы, офицеры и мушкетеры последовали за ним.
Аркадию надо было ехать за сопровождавшим командующего Исаковичем. Кое-как выпрямившись, он стегнул по силившейся сбросить его кобыле. В глазах мельтешили пригорки и лозняки, его бил озноб, от боли он обливался холодным потом. Пытаясь уразуметь, что крикнул ему по-немецки Беренклау, Аркадий, потрясенный до глубины души, с тоской смотрел на австрийских генералов и офицеров и крыл их про себя последними словами.
А отупевший и усталый полк тем временем двинулся обратно к лагерю, в лес.
Выехав из лощины между двумя холмами, они увидели внезапно открывшуюся им покрытую лесом противоположную сторону Рейна, залитую солнцем, с очертаниями Вормса у подножья далеких гор. В то же мгновение французы открыли по ним огонь. Все пришпорили лошадей, кроме Аркадия, который, хоть и слышал свист пуль и чувствовал, как дрожит лошадь, не мог отвести глаз от привольных, светлых горизонтов на той стороне реки.
Когда стрельба усилилась, он сошел с лошади, которая остановилась как вкопанная, чтобы отвести ее в сторонку и успокоить. Увидав, что он остался на пригорке с лошадьми один, Аркадий, озираясь на французские форпосты на том берегу, начал нашептывать ласковые слова своей кобыле и дергать за повод жеребца. Чтобы спасти лошадей, он надумал зайти за холм и у дерева осмотреться и решить, что делать дальше. Он побежал, но пули засвистели со всех сторон, ударяясь в землю у самых его ног, и Аркадий лег. Внезапная стрельба и то, что его заметили, удивили его. Он вскинул тяжелую с похмелья голову, поднялся, чтоб поглядеть на французов и обругать их так же, как незадолго до того обругал австрийцев.
Так, чуть позже, Аркадий и погиб, поднимаясь в четвертый раз, чтобы отвести лошадей. Пуля попала ему в живот; схватившись за ремень, он, теряя сознание, страдальчески пробормотал себе под нос: «Господи, господи!»
В ту же ночь Беренклау отдал приказ навести мост на остров, при этом погибло еще одиннадцать человек, а семерых ранило.
Вот так, без всяких околичностей начал редеть на Рейне Подунайский полк, неизвестно зачем и почему.
VIIМетались туда-сюда, как безголовые мухи; ели, пили, спали, чтобы в конце концов погибнуть по чужой воле и за чужой интерес, беглым шагом ступив в пустоту
Вся лотарингская кампания{17}, в которой участвовал во главе своих трехсот отборных солдат Вук Исакович, закончилась в несколько недель. Командующий авангардом, фельдмаршал-лейтенант барон Йоганн Леопольд Беренклау внезапной атакой захватил редуты под Майнцем, после чего сдался и город. Тогда перешел Рейн со своей армией и Карл Лотарингский. Спустя три дня, обменявшись несколькими пистолетными выстрелами с французскими гусарами, войска вошли в Вормс, а затем под проливным дождем без единого выстрела — в Шпейер. После трехдневной передышки они обложили крепость Сен-Луи, да тут и застряли. Канонада длилась целыми днями, ядра падали в лагерь, французы запрудили реку, и она разлилась, затопляя повозки, лошадей, пушки и чуть не утопив в грязи армию. Поскольку взять крепость приступом не удалось, войска обошли ее и двинулись к Страсбургу, куда как раз прибыл и французский король.
Тут было заключено перемирие, но ненадолго, вскоре снова начались стычки с французской кавалерией, затем войска получили задание пробиваться в Эльзас. Штурмом взяли Цаберн, потеряв в уличных боях немало людей, а в это время Тренк со своими хорватскими пандурами окружал в окрестных лесах и резал толпы оцепеневших от страха вражеских офицеров и солдат, находившихся в засадах.
Однако, едва лишь они углубились в неприятельскую страну, их потеснили, и они спешно отступили к Рейну, у села Дайнхайм перешли его и сожгли за собой мосты. Карл Лотарингский торопился в Чехию, потому что Пруссия вступила в войну.
Авангард превратился в арьергард, нападающие — в обороняющихся. На Дунай к Шердингу они подошли уже совершенно изнемогшие и больные и узнали, что будут зимовать в Верхнем Пфальце, где, по слухам, уже поумирало немало их кумовьев, братьев и дядьев в другой армии, находившейся в Чехии в лагерях варадинского полковника князя Атанасия Рашковича.
Бессмысленность происходящего была такова, что Вуку Исаковичу все время казалось, будто существуют два Вука Исаковича: один скачет на коне, орет, размахивает саблей, переходит вброд реки, стреляет в шуме и грохоте, идет на штурм Майнца или ясно отражающихся в воде стен крепости Сен-Луи, а кругом падают и остаются лежать на земле убитые; другой же спокойно, как тень, шагает рядом, смотрит и молчит.
Намерения фельдмаршал-лейтенанта Беренклау были ему неизвестны, и Вук Исакович держал полк в боевой готовности; поэтому дождливые ночи застали их под открытым небом, на долгих стоянках они оказывались без шатров и сменной одежды. Его совета спрашивали в последнюю минуту перед боем, а он понятия не имел о том, какой город будут брать и куда после этого двинутся. Не зная, за что они воюют, за кого воюют и с кем воюют, или не думая об этом, Вук Исакович шагал по полям сражений как по дорогам — грузный, тяжелый, совершенно безучастный ко всему. Его не произвели в подполковники даже после первых побед, и Вук Исакович перестал бриться, запустил себя до того, что, когда под Страсбургом его представляли Карлу Лотарингскому, он походил на одичалого медведя.
Горечь, снедавшая его душу, подступала к горлу и постепенно разлилась по всему телу, неся с собою болезнь, он мучился и втайне оплакивал себя. Кривоногий, привыкший вечно сидеть в седле, он обезножел в первом же бою. Ступни у него отекли, икры покрылись узлами, колено, которое перед отъездом ударила лошадь, не сгибалось. Живот опустился, щеки обвисли от самых ушей, глаза налились кровью. Давно появившаяся седина поначалу лишь на висках, что так нравится женщинам, сменилась быстро растущей лысиной; когда, умываясь на заре, он вытаскивал из ведра голову, все пальцы были в волосах. Губы посинели, дышал он с трудом, а послеобеденные боли в животе уже казались неизбежными и привычными, руки дрожали. Часто с каким-то забавно грустным видом — ни дать ни взять гусак на выгоне — он стоял между белыми шатрами на поляне, раскорячив ноги, склонив набок голову и устремив глаза в небо.
После всего пережитого в Вюртемберге он до того сник, что даже со своими едва разговаривал. Процедит несколько слов и умолкнет.
— Потрудитесь во славу и честь нашего полка накормить моим иждивением осиротевшие семьи, и да будет это в память имени моего, — сказал он при отступлении, стоя перед Цаберном, капитану Антоновичу, посылая его в город на разведку с несколькими всадниками.
Капитан, видя, как он обессилен и озабочен, и думая сделать ему приятное, сказал:
— Мне бы также хотелось пожертвовать что-нибудь во славу императрицы…
Исакович сердито его оборвал:
— Сладость богатства для вас, Антонович, есть суета сует. Пройдут, исчезнут все земные блага и слава царствующих. Аще в печали ко гробу приближахуся, виновник печали моей не императрица царствующая, а чрево мое недужное. Ступайте! — заорал он и отвернулся.
Ему порой казалось, будто его пробуждают ото сна, ото сна, который тянется лет десять, ото сна, в котором он ясно сознает собственную слабость и беспомощность. Не зная стратегических планов Карла Лотарингского, как, впрочем, и самих причин войны, Вук Исакович не интересовался ни фамилиями генералов, которые то появлялись на поле боя, то снова возвращались в тыл, ни названиями возникавших перед ним городов, на заре словно умытых, а после битвы — горящих; он не чувствовал за спиной Пруссии, как не знал, что перед ним Лотарингия. Ему было безразлично, удастся ли Марии Терезии короновать своего мужа после победы в Германии{18}, как, впрочем, и ей было безразлично, произведут ли самого Вука в подполковники. Из всей этой войны Вук Исакович запомнил лишь бесконечные метания, бессмысленные блуждания в знойные летние ночи и дождливые дни, когда не видишь положения городов, состояния крепостей, неприятельских позиций, а видишь горные скаты, берега рек, акации и изменчивое небо летних и осенних дней. Он прошел, точно во сне, по этим чужим краям до самого Рейна и поздней осенью вернулся на Дунай с тем же ощущением полной бессмысленности и ненужности всего происходящего. Он обрадовался слухам, будто они должны перейти горы и вступить в Чехию, чтобы сражаться против пруссаков в окрестностях Хэба, откуда недавно Рашкович перенес тело замученного и, как говорили в полку, отравленного деспота Георгия Бранковича