И как всегда у Црнянского, это не просто еще одна судьба человека на чужбине, человека-скитальца, это воплощение постоянной темы его творчества. Она заявлена прямо, публицистически, «от автора» на страницах, открывающих роман. Мир, в котором мы живем, говорится там, это «нечто вроде большой, удивительной сцены, на которой все мы некоторое время играем свою роль. А потом уходим со сцены, чтобы больше никогда на ней не появиться. Никогда — никогда (это написано по-русски. — Н. Я.). И ничего не известно — ни почему человек играл в этом театре, ни почему играл именно эту роль, ни кто ему эту роль назначил, и зрители не знают, куда он ушел из театра… известно лишь, что когда мы уходим со сцены, мы все равны. И короли, и нищие».
«Роман о Лондоне» отразил, и острее, чем любое другое произведение, личную драму писателя, его собственное пребывание в лондонской эмиграции. Может быть, поэтому главным героем «Романа о Лондоне» становится сам Лондон. Црнянский создал большой силы образ современного города. Среди многих примет лондонской жизни, метко воспроизведенных писателем, который провел в Лондоне около двух десятков лет, он особо подчеркивает всеобщее одиночество, каменное равнодушие в отношениях человека к человеку. Население Лондона, как увидел его Црнянский, это скопление многих миллионов одиночек. Не случайно и сам город, каменная громада, постоянно уподобляется в романе сфинксу, который безразлично и немо следит за миллионами людей.
В XX веке история ворвалась в жизнь человека, лишив его возможности остаться в стороне, потребовав от него участия в событиях эпохи. Литература по-разному показывает это состояние человека. Црнянский наделил своих героев — и современных, и одетых в исторические костюмы — способностью ощущать мир, время как постоянную тяжесть на своих плечах. И как все, они постоянно оказываются перед выбором: капитуляция или борьба. Одни, как герой «Романа о Лондоне», капитулируют. Но часто герои Црнянского предпринимают отчаянные попытки найти выход из обстоятельств, которые всегда против них, прорваться к добру, справедливости, человечности. Гуманистическое убеждение Црнянского в том, что человек не способен мириться с несправедливостью и злом, нашедшее в его творчестве неповторимо индивидуальное художественное выражение, привлекает и будет привлекать читателей к его прозе.
Н. Яковлева
Книга первая
IБеспредельный голубой круг. В нем — звезда
Ивняки, затянутые туманом, курятся еще со вчерашнего дня, тучи, клубясь, спускаются все ниже. Долина, по которой течет река, мрачна и неприступна. Кругом непроглядная, моросящая темь…
Глухо шумит в темноте мочажина. Лунный свет скользнет по ней, мелькнет во мгле и сгинет в ненастной ночи, которая то появится, то исчезнет, то появится, то исчезнет, обходя его и увлажняя его широкую грудь и горячий вздутый живот под пропитанными по́том бараньими шкурами. Каплет сквозь камышовую крышу, каплет: даже в густом мраке видно, как по земляному полу прыгает жаба, все ближе к нему, ближе.
Время от времени раздается собачий лай и петушиный крик, он слышит их уже с полуночи, но издалека. А рядом, точно из-под земли, звучат сквозь дрему глухие удары конских копыт. От частого пробуждения он словно качается в холодной темноте. Под спину и ребра ему забирается холод и заставляет ежиться. Не отличая окружающего мрака от мрака в душе, он ничего не видит, хотя глаза его широко раскрыты. Вот он услышал прыжки жабы у изголовья, и тут же его одолевает сон, и снова все тонет в тяжелом запахе овчины, на которой рядом с головой жены лежит верхняя часть его туловища.
Несколько дней тому назад, когда он начал собирать полк, его ударила лошадь в ногу выше колена, и теперь боль часто будит его по ночам, но и боль, и ломоту в костях, и страшную слабость перебарывает усталость. Каждую минуту он со стоном пробуждается и тут же, скрипнув зубами, засыпает.
И чего только он не увидит за это мгновение полусна, пока снова не забудется! И реку под обрывом, наполняющую ночь своим рокотом. И отражение месяца в залитых водой яминах и оврагах. И камышовые стрехи и окна, с которых непрестанно каплет — капля за каплей. И тучи, что клубятся все ниже и ниже. И необозримые верхушки ив среди низкого кустарника.
Качаясь, он снова погружается в лихорадочный, полный каких-то всполохов сон, кубарем, в каком-то пестром мельтешении летит в необозримую даль, в неоглядную высь, в бездонную глубь, пока его не будит просочившаяся сквозь кровлю вода. И снова до его затуманенного сознания доносятся собачий лай и пенье петухов, он таращит глаза во мрак и не видит ничего, только в вышине ему чудится беспредельный голубой круг. И в нем — звезда.
Наконец сонная одурь прошла, в голове утих шум, он понял, что окончательно проснулся. Он лежал в темноте, широко раскрыв глаза и дрожа от холода. Теперь пенье петухов и собачий лай доносились уже наяву. Жена, уснувшая на его руке, дышала ему на грудь. Он слышал даже, как хрустнула его шея, когда он потянулся, так тихо было во дворе перед домом. Сквозь щель в еловых досках пробивалась узкая полоска света, окончательно вернувшая его к действительности. Пора в путь.
Под навесом скотного двора у конюшен горел костер, вокруг которого с вечера — кто в одиночку, кто с женой и детьми — улеглись его люди. И словно эта первая ясная мысль прозвучала в голове неслышной командой, ему показалось, что люди эти один за другим бегут к нему, как на учениях, своим беглым, страшным шагом, в меховых шапках, с длинными ружьями наперевес и кинжалами в зубах. Он видел лицо каждого, знал каждого по имени, помнил, где кто убит.
Так и запечатлелась у него навеки в глазах картина, что представилась ему там, во дворе, под дождем, в темноте: круча, внизу Дунай, у берега барки, на которых они поплывут, бесконечные заросли тальника и камыша, синяя равнина и красные кусты лозняка.
Заскрипел журавль, и в тот же миг забарабанили в дверь.
И будто проснулся не только он, но и все живое, затаившееся до этой поры во мраке, раздался топот копыт и хрипло залаяли собаки — совсем близко.
В небе опять пролетела большая воронья стая, ее грай, вздымаясь ввысь, заполнил ночь.
Еще весь во власти сна, он пытался высвободиться в темноте от простынь, в которых запутался, и, потный, голый — он всегда спал голым, — выбраться из-под жарких шкур. И тут проснулась жена; в безумном страхе она нащупала очаг, сдунула с жара пепел и зажгла ночник. Он осветил ее всю и бросил на стену его огромную тень. И тут только, увидав мужа, она вскрикнула, кинулась к нему и заголосила, обнимая его, целуя ему грудь, плечо, шею, ухо.
Уже почти две недели с того самого дня, как от маркиза Асканио Гваданьи, коменданта крепости Осека, пришло распоряжение снарядить триста отборных солдат на войну с французами{1}, она не перестает плакать. С распухшими от слез глазами, надломленная страхом, на третьем месяце беременности, она не отходит от мужа ни на шаг. Признанная красавица, в первый год замужества она стала еще краше. Зачав, она вся — ее кожа, стан, смех, дыхание — излучала какой-то мягкий свет. В самые тяжелые месяцы беременности веселье било в ней ключом, а после родов она худела и дурнела, становилась тихой и крутой со слугами и служанками. Две недели назад она приехала за ним на берег Дуная, чтобы уже не расставаться до отъезда. А на последние два дня, оставив дочек в селе, перебралась в маленькую, крытую камышом хатенку неподалеку от скотного двора и реки, чтобы только побыть с ним ночь. Часами лежала она у него на груди, шептала невразумительный вздор и, как безумная, целовала его грудь, шею, глаза, губы, уши.
Кривоногий и грузный, в эти последние дни он снаряжал солдат и с утра до вечера не сходил с седла, мысленно посылая ко всем чертям эти ее объятья и поцелуи.
Дни он проводил в мучительных распрях с рекрутами, которые являлись пьяными и без оружия, а вечера просиживал с писарями, готовившими списки Славонско-Подунайского полка. Однако подлинный ад начинался ночью. Ее объятья, безумная жажда ласки, длинные, не знающие устали пальцы. Ее неземная при свете очага красота, ее взгляд, ее рыдания. Огромный, толстопузый, косая сажень в плечах, он в полном изнеможении, весь в тревоге о детях, крестился и диву давался ее неистовству, а порой громко хохотал.
Увидав при слабом свете ночника жену, еще не пришедшую в себя после сна, он понял, что нынче утром, в час расставания, будет труднее всего. Порывистые, безумные поцелуи, которыми она его осыпала, были мокрыми от слез. Поднявшись, чтоб сподручнее было обнять хмуро отбивавшегося мужа, она топталась на разостланных на земляном полу подушках, шкурах и коврах и, неожиданно наступив голой ногой на жабу, истерически взвизгнула. Выведенный из себя этим бабьим исступлением, он оттолкнул жену — ему хотелось швырнуть ее наземь — и вразвалку, словно нес на спине бочку, двинулся к двери, опрокинув по дороге чашу со святой водой и базиликом, которые она приготовила, собираясь поутру окропить его.
На дворе моросил дождь. В серых сумерках утра он тотчас увидел собак, кинувшихся к нему, лошадей под шелковицами, а у скотного двора — на другом конце выгона — целый табор расположившихся там с вечера людей. Костры еще чертили в тусклом сумраке призрачные тени, но едва лишь грянул первый выстрел, все словно разом вскочило с земли и заплясало. Одни с пением и ревом кинулись умываться к колодцу и корытам, другие, неся на руках детей и кутая их в тряпки, спускались с кручи к баркам. Женщины, ударяя себя в грудь, заголосили, замахали белыми холстинами, платками, портянками. А из-за скотного двора, над кручей, в мутном, дождливом рассвете он увидел не беспредельный голубой круг и звезду в нем, как во сне, а неоглядные заросли лозняка и камыша.
Пробегая мимо лошадей и заплаканных женщин, которых на берег к лодкам не пустили, собирались, окликая друг друга, солдаты. Иные отставали, со слезами на глазах прощались и крестились. Один подошел к нему с посиневшим от холода грудным младенцем в меховой шапке и попросил разрешения положить ребенка у очага. Собаки носились вокруг женщин и стариков, стоявших на круче, прыгали по лужам, р