Гроздин сам вмешался в «чрезвычайные дела» Павла и обошел чиновников от Митровицы до Земуна. Все это были его дружки, с которыми он в молодости и кутил и дрался. Они тоже подтвердили, что в Турции все спокойно и никаких войск вдоль берега нет. Границы никто не нарушает. На турецком берегу лишь кое-где стоят сонные часовые.
Павел на коне проехал вдоль всего берега от Земуна до Митровицы. Осмотрел все обозначенные Волковым на карте места. Поглядел на стоявший на отмели «Св. Деметер». Крепость Шабац на острове и рядом с ней крепость Дринавар. На турецкой стороне, кроме зеленого тальника, не видно было ничего. Ни одной живой души. Побывал он и там, где на карте был обозначен Келпен и крепость Уйвар в устье Дрины. Кроме нескольких траншей и палисадов среди болот, Исакович не обнаружил ни одного укрепления, достойного этого названия, не считая кое-каких развалин.
Глухая тишина царила на противоположной стороне — с ее плавнями и далекими синеющими на горизонте горами.
Огромная унылая пустыня.
Лодочники его перевезли на турецкую сторону, и Павел увидел, что и там никого нет. Притаившись в кустах, он мог наблюдать, как низкорослые лошаденки, навьюченные вязанками дров, в сопровождении высоких людей спокойно идут по дорогам и скрываются за перелесками.
Спокойно было и на австрийской стороне. Лишь в новых немецких поселениях все кишело, как в муравейнике или улье.
Мертвое безмолвие напомнило Исаковичу слова Энгельсгофена: когда они уйдут, Австрия заселит край лотарингцами. Гроздин утверждал, что его знакомые — таможенный инспектор Шнур в Митровице, почтмейстер Чирич и полицмейстер Терстяк — дружно утверждают, что никаких черногорцев тут нет. К тому ж полицмейстер посоветовал об этом не расспрашивать и не вмешиваться в эти дела. Кое-кто, уверял он, вербует бедняков-сремцев и выдает их за черногорцев.
Павел вместе с Кумрией, воспользовавшись экипажем Гроздина, решил объехать своих родичей в Митровице. Старый одеяльщик, наслаждаясь запахом дегтя, собственноручно смазывал и мыл экипаж и выходил за ворота поглядеть, как его дочь уезжает в Митровицу.
По словам Кумрии, ее приезд из Темишвара без мужа стал притчей во языцех среди женщин Митровицы. У нее там много товарок, с которыми она в девичестве водила дружбу, ныне уже замужних. Надо заехать и к ним. Их мужья расскажут ему о черногорцах гораздо больше.
Когда они начали выезжать, Кумрия ожила и повеселела. Павлу нетрудно было убедиться, что с особой радостью она бывает в доме своей подруги детства, жены капитана Перича, переведенного в то время из полковой штаб-квартиры в Осек. Кумрия и жена Перича давно не виделись. И как это нередко случается с подругами детства, встретившись, они опять сблизились.
Однажды, возвращаясь от нее, Кумрия обратилась к Павлу:
— Слыхал, как госпожа Перич сказала, когда мы выходили из экипажа? «Хорошая была бы пара!»
В тот летний вечер Кумрия всю дорогу была задумчива и молчалива.
В Митровице у Исаковичей было много родичей и приятелей, и Павел, чтобы не обидеть их, старался никого не забыть, Кумрия с удовольствием ездила по гостям. Она не показывалась там уже несколько лет.
На следующий день Кумрия, возвращаясь домой, снова завела разговор о том, что, куда бы они ни приехали, все думают, что он Трифун.
— Смотрю я на тебя, и так мне тяжко становится. Такой ты рассудительный с людьми, спокойный, красивый. И, да простит меня бог, думаю, что уж ты-то, верно, не опозорил бы меня, будь у нас шестеро детей. И не осталась бы я сейчас без мужа и без дома, если бы за тебя вышла.
А другой раз, садясь как-то вечером в экипаж, Кумрия заметила:
— Смотрю я на тебя, Павел, и думаю, почему бог не дал мне встретить тебя до Трифуна!
Павел же все пытался уговорить Кумрию вернуться к мужу.
Однако, когда они опять были в гостях у госпожи Перич, Павел обратил внимание, что у нее и на этот раз, якобы случайно, оказался брат, красивый и скромный, как послушник, двадцатилетний лейтенант Вулин. Он не отходил от Кумрии, следил за каждым ее движением и смотрел ей в глаза, словно это были звезды. Было видно, что он влюблен в Кумрию по уши.
По дороге домой Павел сказал об этом невестке.
Ответ ее был совершенно для него неожиданный.
Хотя, мол, двоюродному брату мужа признаваться в этом неловко, но она надеется, что ее признание останется в тайне. Если бы ей пришлось выйти замуж после отъезда Трифуна в Россию, она бы уж выбрала человека ее лет или даже моложе. Она теперь многое поняла. Трифун дал ей хороший урок. Может ли себе Павел представить упоение женщины, вновь переживающей то, что было в молодости? Вместо любви пожилого человека, которая еле-еле тлеет, ощутить объятия пылкого, сгорающего от страсти юноши! Этот молодой офицер следует за ней как тень. Г-жа Перич уверяет, что с той минуты, как он увидел ее, Кумрию, другие женщины перестали для него существовать. Может ли Павел представить себе, какая пьянящая радость для обманутой, покинутой женщины еще раз услышать страстные искренние признания? Почувствовать, что она делает мужчину счастливым. Видеть, как он весь дрожит от страсти. Слышать его воркование. Пусть Павел расскажет об этом Трифуну, когда его увидит. Сначала она только смеялась над молодым человеком, влюбившимся в женщину, у которой шестеро детей, но теперь уже больше не смеется. Может быть, она скоро снизойдет к его мольбам. Пусть он и об этом скажет Трифуну.
К Трифуну она никогда не вернется. Если ей и придется еще ходить брюхатой, то, по крайней мере, зачнет от этого молодого и красивого юноши. Если ей суждено быть стельной коровой, так, по крайней мере, пусть это будет с молодым мужем.
С Трифуном она больше не желает рожать, если забеременеет, то это уже будет как в молодости — плод истинной чистой любви.
В тот вечер Кумрия вышла из экипажа у отцовского дома в слезах. Гроздин в недоумении смотрел на дочь. Павел молчал, сказал только, что нынче будет спать под открытым небом. И расстелив одеяло в саду под сосной госпожи Анчи, лег спать там. Гроздин, испугавшись, что между его дочерью и Павлом что-то произошло, отправился спать, чтобы ничего не видеть и не слышать.
Павел Исакович чувствовал себя на вольном воздухе превосходно, словно он снова был на маневрах. Он лежал на спине и смотрел на звезды в высоком небе. Над Румой звенели песни, не смолкавшие до полуночи. Под них досточтимый Исакович и решил, подобно Гроздину, поскорее заснуть, чтобы не думать обо всем, что он увидел и услышал в городе и по возвращении оттуда.
Кто знает, сколько дней потерял бы еще Исакович тут, в окрестностях Митровицы, если бы на следующий день его не разбудили на рассвете. Старый одеяльщик стоял у его изголовья.
— Там, на улице, экипаж, спрашивает тебя какой-то офицер, — сказал старик.
Неумытый, поеживаясь от утреннего холода, Павел вышел за ворота; из стоявшего перед домом экипажа выглядывали сапоги. Офицер не показывался из-под кожаного верха. Остановившись у подножки, Павел увидел незнакомого офицера, который назвал себя Перичем и сказал, что приехал вчера вечером из Осека домой к жене. Она-то и послала предупредить его, чтобы он как можно скорее уезжал из Румы. В Осеке напали на след агентурной сети русского майора Николая Чорбы, подбивающего людей переселяться в Россию. В Среме и Славонии набирают бедняков, выдавая их за бежавших из Турции черногорцев, переправляют их в Токай, а оттуда в Россию{7}. Он, Перич, видел, что и его, Исаковича, фамилия стоит в списке тех, кого приказано арестовать. Услыхав от жены, что капитан бывает в Митровице и в их доме, он поспешил предупредить его, чтобы тот немедленно уезжал.
Сейчас среди офицеров никто больше о переселении не помышляет, поскольку известно, что некоторые из записавшихся посажены в грацскую крепость Шлосберг.
Павел обнял Перича и сказал, что уедет в тот же день.
Капитан Перич в общих чертах обрисовал положение в Среме и заклинал его не возвращаться сюда. Из Вены пришел приказ о смертной казни.
Кучер, стоявший все это время перед лошадьми, перешел было на другую сторону, но Перич крикнул ему, что уже можно ехать.
Исакович долго смотрел вслед экипажу, поднимавшему пыль и удалявшемуся все дальше и дальше. Он понял, что наступил конец и надо как можно скорее уезжать, причем уезжать одному, а не во главе тысяч людей, как ему когда-то мечталось. Переселение соотечественников, вначале казавшееся бурей, тучей поднявшихся листьев, превращалось в жалкое бегство одиночек.
Австрия в самом деле начала в это время распутывать аферу с переселением черногорцев, но Исакович уехал, прежде чем расследование военных властей распространилось на всю территорию Срема и Посавины. Целая банда зарабатывала немалые деньги на «черногорцах», якобы перебегающих из Турции в Митровицу и желающих переселиться в Россию. Кто знает, до каких пор продолжалась бы эта торговля людьми, если бы одна из партий переселенцев не передралась в трактире посреди Митровицы. Да так, что, как говорится, на седьмом перекрестке были слышны удары дубин. И сразу стало ясно, что это сремцы.
Старый одеяльщик не очень опечалился, когда Павел неожиданно попросил экипаж, чтобы ехать в Варадин, но Кумрия расстроилась. Даже заплакала. Ей казалось, что лето в обществе такого приятного гостя никогда не кончится.
Сперва, словно обезумев, она принялась уговаривать Павла вовсе отказаться от переселения в Россию. Даже поняв, что уже поздно и сделать ничего нельзя, она чисто по-женски продолжала жалобно умолять:
— Неужели мало нам великой беды, когда мы оставили нашу милую Сербию? Зачем же усугублять ее переселением в далекую Россию? Уезжать в неведомую, занесенную снегом страну? Там месяцами трещат лютые морозы и веют метели. И костей потом не соберешь!
Тем временем Павел быстро собрал свои вещи и вышел во двор. Лошадей должны были вот-вот подать. Выпустили на минутку, чтобы проститься со своим «ослом», и детей. Они плакали так горько, как только могут плакать дети, теряя дорогого им человека. Дети привыкли вместе засыпать, вместе играть и говорили все разом. Поодиночке никто из них никогда не говорил, и никто не ждал, когда другие замолчат. Все они говорили хором. Теперь они в один голос плакали и кричали, пока Гроздин с большим трудом снова не водворил их в дом, чтобы Павел мог спокойно уехать.