Он торопился и ехал напрямик, в гору ли или под гору.
Мимо Исаковича вновь проплывали придорожные вековые дубы, молодые буки, каштаны, а далеко на горизонте белели снежные вершины гор. Зелень в перелесках была тут густая, и экипаж все чаще нырял в прохладную густую тень.
По обочинам дороги в высокой траве пестрели пахучие цветы.
Карета время от времени проезжала мимо дома, фруктового сада или пчельника.
Как это обычно бывает в пути, жизнь представлялась Исаковичу каким-то подобием ветряной мельницы. И хотя он сердился на Кейзерлинга и на Волкова за то, что они отправили его в это путешествие, только со службой в русской армии связаны были все его надежды. Исаковичи и их родичи не так-то легко решились на переселение, хотя Австрию в последнее время во всем Среме возненавидели. Мысль о переселении, охватившая жителей пограничья, вызывала одновременно и смятение. Связи с австрийской армией, с которой они ушли из своей Сербии и с которой отступали до Буды и Острогона, рвать было нелегко. С ней они бились за Белград, с ней связывали надежду на возвращение домой. И лишь уразумев, что их обманывают, что вся эта война Вены против нехристей — наглое надувательство, они возненавидели Австрию.
Русская армия, возросшая слава которой совпала с их юностью, стала, подобно французской или прусской, легендарной, но главное, она была православной, и поэтому обнищавшие, измученные народы Балкан увенчали ее почти неземным ореолом. И как только Павел вспоминал, что принят в эту братскую армию, он выпячивал грудь, и гордо вскидывал голову. И говорил себе, что все-таки есть в его жизни утешение. Как бы там ни было, он остался кавалеристом, и путь его, хоть и окольный, а все-таки ведет в Россию.
«В конце концов, — думал он, — если я и погибну, то в лихой кавалерийской атаке, которыми так славятся русские, а не старым уродливым беззубым стариком — ведь именно такая участь ждет всех этих купцов, торговцев и адвокатов в Руме, Митровице и Осеке. Исаковичи должны умирать красиво».
С этой мыслью, пока лошади отдыхали, он с удовольствием растянулся на траве неподалеку от экипажа и спокойно уснул.
Переночевав в Леобене, на рассвете отправились дальше.
Дорога оказалась тяжелой, без конца лил дождь, приходилось то и дело останавливаться в каких-то убогих трактирах, а уж хуже этого нет ничего на свете.
В Леобене Павлу приснился сон, который позже не раз вспоминался ему наяву. О том, как он был на могиле жены, когда ездил в Руму.
Павел остановился в Неоплатенси по дороге из Темишвара в Срем и провел день в гостях у сенаторов Стритцеского и Богдановича. Заехал он и в Варадин, чтобы посетить гробницу, построенную братьями над могилой его жены. Сыщик из штаба корпуса, следивший за ним в Неоплатенси, сообщил лишь, что в Варадине капитан ходил только на кладбище.
Донесение с удивлением пришили ad acta[7].
Однако так все и было.
Павел поехал на могилу жены не по религиозным побуждениям и не обычая ради, а потому, что был полон восхищения этой женщиной — сейчас он любил ее мертвую больше, чем живую. И этот человек, обычно не признававший слез, долго стоял над могилой в лазури летнего дня и трясся от рыданий. И даже теперь, когда он был так далеко от нее, при одном воспоминании у него перехватывало горло.
Он снова и снова вспоминал, как молча шагал вдоль насыпей освещенных солнцем батарей, по узким проходам крепости, где не могла проехать и повозка, как издали увидел кладбище, а еще дальше за ним — Фрушка-Гору.
Гробница жены была на холме, в тени сливового сада, и ее синий жестяный купол проглядывал в зелени. Перед ней, окруженная вечнозеленым самшитом, стояла скамейка, отсюда открывался вид на скошенные поля, далекий лес и долину Дуная.
Постояв какое-то время у могилы, Павел сел на скамейку, вытянул ноги и закрыл глаза. Он чувствовал, как ветерок с Дуная гладит его волосы и лицо. Потом он рассказывал братьям, что эти минуты у могилы жены были для него самыми сладостными в жизни.
Он содрогался, думая о том, какое должно быть сейчас тело его молодой жены, но это не мешало ему мысленно обнимать и целовать ее еще с большим жаром, чем при жизни. Представив себе труп жены, а повидал он в жизни множество трупов — Павел на мгновенье в ужасе вытаращил глаза, но тут же успокоился. Всё в мире — суета сует, всё — тлен, всё преходяще, как и это лето, что минет с его отъездом в Россию. В том году, будучи все время в дороге, Павел особенно чувствовал поступь лета: на скошенных нивах, кровлях Варадина; на кладбище; во всем Среме; на себе самом; во всех странах и государствах.
В родных местах лето было еще жарким, но с Дуная уже тянуло свежим осенним ветерком. Смерть жены соединилась в его сознании с быстротечностью всего сущего, всего, что составляло его жизнь. Темишвар, Сирмийский гусарский полк, земля, дом — он все оставляет, и провожает его, гладя по волосам и лицу, лишь мертвая жена. У братьев есть дети, братья могут тешить себя тем, что дети продолжат их жизнь и таким образом она будет тянуться вечно. Он же так не мог думать, ему казалось: все, что с ним происходит, происходит во сне. И все же из Варадина Павел уехал без грусти. Напротив, он увез оттуда песни — парни как раз ввели в обычай водить хороводы в лунные летние ночи. И услышанные мелодии неизменно приходили ему в голову, когда он вспоминал о жене.
И это было прекрасно.
Из найденных после смерти лейтенанта Исака Исаковича бумаг видно, что Павел вернулся в Вену из своей поездки по Срему и Посавью семнадцатого сентября 1752 года. В день святого Франи. По православному календарю это был день великомученика Вавилы.
Слава богу, что и по одному, и по другому календарю это была пятница.
Таким образом, мы знаем, когда это произошло.
На этот раз обошлось без всяких дорожных происшествий.
В Леобене ему показали чудо: божью матерь, которая один раз в году проливает слезы. Ее лицо из белого фаянса понравилось Павлу, как и надетый на голову венок из лилий. Ее черные глаза немо смотрели на него. От всего ее облика веяло святостью, которую он воспринял всей душой.
И тут в Леобене, в трактире, где он ночевал, Павел слушал часы с кукушкой, которые во мраке отсчитывали время, и думал о его быстротечности и о том, что кукушка эта будет куковать часы и тогда, когда он уедет из Леобена, и тогда, когда его уже не будет на свете.
Дороги в Австрии в ту пору были хорошие, и ехал он быстро; багаж проверяли лишь в Леобене. Но ответы на вопросы, куда и зачем он едет, и здесь занесли в почтовую книгу.
И только перед самым отъездом из Леобена Павлу довелось увидеть на базарной площади нечто такое, что запомнилось ему на всю жизнь. Вешали вора. Подмастерье портного. Несчастный воровал сукно. Хилый паренек отбивался и кричал так отчаянно, что, несмотря на грохот барабанов и женский визг, его голос звенел в ушах. Толпа запрудила площадь, изо всех окон торчали головы. По обычаю того времени, чтобы скорей свернуть шею повешенному, палач, точно обезьяна, прыгнул ему на спину и раскачивался на нем, будто звонил в большой немой колокол.
Павел был счастлив покинуть Леобен. Но до самой Вены он уже ничего не видел, хотя глаза его и были открыты. И только бормотал и бурчал что-то себе под нос, разговаривая сам с собой.
Путешествие тем временем близилось к концу и становилось по мере приближения к Вене приятным. Когда они спустились в утопающую в садах долину и миновали Венский лес, Павел увидел наконец пестрый ковер цветов, виноградники и сады с красно-белыми домиками и гнездами аистов на крышах.
Выросший в нужде, непрекращающихся бедах и войнах, в дикости, Павел Исакович понимал, что в царящих в его краю невежестве, грубости и неграмотности ничего хорошего нет, что в просвещенной стране жизнь лучше, хотя и там многое неладно, глупо и отвратительно.
При въезде в город его задержали, но тут же отпустили.
Бумаги с большими свисавшими печатями были в порядке.
Внезапно при въезде в Вену налетел дождик. И когда Павел выходил у трактира «Золотая гора», с кареты еще капало.
Трактирные слуги, приставившие было к запяткам кареты лестницу, чтобы снять с крыши багаж капитана, услыхали, что никакого багажа нет. У Исаковича была лишь кожаная сумка, которую ему купил Агагияниян.
Поскольку господин капитан приехал без предупреждения, сказали ему, и его не ждали, а постояльцев в трактире много и свободных номеров нет, ему придется немного подождать — скоро освободится небольшая комната в конце галереи, над воротами. А пока ему пригласят парикмахера.
Трактирный двор, выложенный булыжником, напоминал пологую, спускавшуюся к сточным канавкам, перевернутую пирамиду. Несколько часов Павел провел в просторной кухне, служившей одновременно и столовой, куда вела лестница с железными перилами. Потом ему отвели уютную, обставленную на французский манер комнатку над воротами.
В ней было три зеркала.
Павлу вдруг почудилось, что из них вот-вот выйдет поджидающая его г-жа Божич.
Уже на следующее утро он входил в кабинет конференц-секретаря графа Кейзерлинга с нескладно написанным на немецком языке рапортом о положении на южных границах империи. Барон Аш — помощник первого секретаря посольства Чернёва — переписал и выправил этот рапорт для посла.
Спустя два дня Исаковича повели к Кейзерлингу.
На сей раз граф к изумлению Павла принял его без всякого парада, без орденов, полураздетый, в утреннем халате, подбитом мехом. Он был болен. Исакович позднее рассказывал, что Кейзерлинг без конца чихал, а его голые, обросшие шерстью ноги были опущены в таз. До конца аудиенции посол держал ноги в воде, от которой шел пар, а лакей утирал ему со лба пот.
Кейзерлинг принял Исаковича милостиво. Встретил его как старого знакомого и тотчас предложил им с Волковым сесть.
Волков сел сзади Павла, держа в руках кипу бумаг.
— Я познакомился с вашим докладом, — сказал граф, — и доволен им. Вы осветили положение на австрийской границе — наводненной солдатами и хорошо охраняемой, и на турецкой — безлюдной, слабо укрепленной и необъяснимо пустой. Понравилось мне, капитан, и ваше описание крепости на острове, название которого я забыл, и список офицеров с данными о них. Хотите ли вы еще что-нибудь добавить?