Павел заметил, что он делает глупость, говоря так о своей дочери. Текла чистая, милая, умная и очаровательная девочка.
— Все это хорошо и прекрасно, — сказал Божич, — но вы рассуждаете о детях, хотя у вас их не было и вы их не знаете. Живем мы ныне по французской моде, которая любит наготу, и капитаны на всем белом свете, в том числе и в Австрии, забавляются с женщинами в постели. Да и я, хоть и постарел, ничуть не лучше их. Двадцать лет тому назад и сорок лет тому назад наш народ захлебывался в крови. То были времена героев. Теперь времена танцев, менуэта, шпината, духов и вееров. Любви нет — одно лицемерие! Знаю я, каковы барышни в Вене, в Италии и во Франции, знаю и каковы сомборки, варадинки, будинки и вуковарки. Всех их, чуть подрастут, уже дырявят. Приятно слышать, что девочка не пострадала. Иначе вы, капитан, живым не вышли бы из дома и закончили свою жизнь в одеяле, залитым известью, а в Леопольдштадте был бы замурован еще один колодезь. Кто коснется моей дочери, долго не живет.
Исакович потом вспоминал, что во время этого скабрезного разговора с человеком, который смотрел на него пьяными глазами, его начал бить озноб. Он встал и заорал — хватит с него, дескать, таких разговоров, но Божич стал его удерживать:
— Сейчас мы можем спокойно поужинать. Прошу простить меня, что я недостаточно гостеприимен, но уж очень я испугался, что вы, капитан, отняли единственное, что еще осталось в моей жизни. Нет большей любви на свете, чем любовь отца к дочери.
Он подошел и обнял Павла.
— Хочется мне выдать дочь замуж и не хочется. Мой богатый тесть, Деспотович из Буды, вдов и стар. Мечтает при жизни видеть внучку устроенной. И денег на это не пожалеет. Каждое божье творение имеет право на последнее желание. А Текла говорит: «Если хотите выдать меня замуж, пожалуйста, за Исаковича я пойду с удовольствием». А жена криком кричит, кто знает почему, при одном упоминании о том, чтобы я вас, капитан, взял в зятья. Что же касается меня, то я нашел для дочери прекраснейшую партию. Господина Траушенфельса, брата госпожи Монтенуово, очень богатого человека. В Вене у него четыре игорных дома. Ему уже перевалило за семьдесят. Через годик-другой оставит жене после смерти груду дукатов. А что может быть лучше жизни, которую ведут богатые вдовы в Вене? Мы, Божичи, — одни из немногих хорватов и сербов, принятых в высшем венском обществе, а Текла была бы первой представленной ко двору. И вы, капитан, все испортили!
Исакович горько раскаивался, что пришел к Божичу. Внутри у него все дрожало от бешенства, что он должен выслушивать все эти бредни. Но Павел хотел дождаться и последнего вопроса, полагая, что Божич спросит и о приходе в «Ангел» Евдокии. Он решил все вытерпеть, если только сможет, лишь бы обелить Теклу, лишь бы отец оставил ее в покое. Павел был счастлив, что разговор о появлении Теклы в «Ангеле» кончился благополучно. В его сердце росла нежность к дочери Евдокии. Как живая стояла она у него перед глазами, и в ушах звучал ее веселый смех.
Но такого отца среди своих соплеменников Павел встречал впервые. Божич становился ему все отвратительней и внушал все большее презрение, что было не так уж трудно заметить и прочесть в его глазах. Видимо почувствовав это, Божич надулся и предложил сойти вниз.
Он знает, сказал Божич, о чем думает капитан с той минуты, как вошел в его дом, и знает, что говорят о нем, Божиче, эти голодранцы из «Ангела». Со своей стороны, он много думал о капитане, когда сидел в тюрьме. Поначалу ему даже хотелось выдать за него свою дочь.
При этом Божич громко, но как-то хрипло захохотал.
Удивительно, но ни Божич, ни Евдокия не умели смеяться.
— А позже, — продолжал он, — мне подумалось, будто капитан считает возможным не принимать всерьез старого Божича. И приударить за его дочерью. Приятно сознавать, что я ошибся и капитан так не считает.
Потеряв терпение, Исакович сказал, что ему известен кодекс чести и если бы он захотел жениться, то сумел бы, как положено, посвататься к дочери человека, которого почитают в армии и в народе.
Божич взял Павла под руку и подвел его к двери в сад.
— Вы, капитан, — сказал он, — без конца уверяете, будто живете так, как учат десять господних заповедей. Сказки мне рассказываете, убаюкать меня хотите, точно я ребенок, который никогда не был молодым, не был волокитой. Поглядите, капитан, как вон там, в саду, сгибаются под ветром ветви. Так и мы сгибаемся, и даже, капитан, во сне. В молодости я был и пьяницей, и развратником, и игроком, во мне сто пороков, но я никогда и никому не уступал дороги. Этому учила меня мать. Ни перед кем не склонял головы. Это признали даже митрополия и наш общенародный секретарь Ненадович{13}. И вот теперь дочка все поставила с ног на голову. Пришло время выдавать замуж дочь, последнюю радость в жизни, и тут вдруг является кто-то бог знает откуда и только потому, что молод, лишает старика последней радости.
Божич погасил трубки. Исакович понял, что Божич неспроста читает ему проповедь. Он ему словно бы угрожает. Так порой и убийцам доставляет особое удовольствие держать посмертное слово перед лицом своей будущей жертвы.
Тем временем разразилась гроза. Небо заволокло тучами, гремел гром, поднялся ветер.
Павел удивленно посмотрел на себя в зеркало, поднял с полу черную гусарскую треуголку, распрямил плечи и улыбнулся. К Божичу он испытывал презрение, какое появляется в каждом молодом человеке, когда он вынужден слушать угрозы и отповедь пожилых людей. В таких случаях молодые силы в нас бурлят и клокочут, точно грозовые тучи над землей.
Он спокойно объяснил Божичу, что ни о какой женитьбе не помышлял и не помышляет. Он уезжает в Россию. И собирается уехать туда один, без жены, вдовцом.
Павел увидел, что Божич, остановившись в дверях, которые отворил, вздрогнул, как вздрагивают псы, глядя на него с несказанной злобой своими сумасшедшими глазами.
Но тут же снова засмеялся.
— Капитан, черт побери, госпожа Божич будет сильно огорчена! Пора бы вам знать, что венские дамы, у которых мужья состарились, не любят отпускать своих хахалей так далеко. Они предпочитают держать их поблизости, ни одна не позволила бы уезжать бог знает куда да замерзать в снегах у москалей.
Но, по крайней мере, теперь известно, что к чему. Капитан, значит, никогда не помышлял ни о женитьбе, ни о Текле! Значит, это всего лишь досужие бабьи сплетни! Сейчас Исакович его гость, хватит всяких вопросов! Когда капитан садился к нему в карету, ему, майору Божичу, никогда и в голову не приходило, что между ними может произойти такой разговор, но ему очень приятно, что разговор кончился таким образом. Он не забудет того, что сказал ему капитан. Любой другой на его месте поспешил бы посватать Теклу. Из нее будет хорошая верная жена. Однако Исакович прошел мимо нее, как мимо турецкого кладбища!
— Эх, капитан, не знал я, кто вошел в мой дом. Живые женщины вас домогаются, а вы смотрите на ту, что в гробу. Некромант!
Божич сказал это тихо, но Исакович услышал.
Павел не знал, что означает это слово, но когда Божич повел его вниз по лестнице, ему в полумраке почудилось, будто его держит за руку скелет.
Ужинали они на ярко освещенной террасе, откуда можно было сойти прямо в сад. Прислуживали молчаливые гусары. Разлегшиеся вокруг собаки не спускали с Павла глаз и тихо рычали. Тем временем полил дождь.
Исакович никогда еще не сидел за столом человека, с женой которого жил, и никогда не думал, что такое может с ним случиться, хотя в жизни ему пришлось пережить всякое. И он все спрашивал себя: «Не сплю ли я? Где я? Куда я попал? Кто этот Божич, кто эта женщина, что холодно смотрит на меня и ест как птичка?»
Павел привык есть, как едят крестьяне после тяжелого труда, — не торопясь, молча, кусок за куском.
А у Божича за ужином много болтали и мало ели.
Желая тоже что-то сказать, Исакович принялся объяснять, почему они едут в Россию. В России, говорил он, они надеются начать новую жизнь, ибо здесь видят одни унижения и несправедливости. Крестьян хотят закрепостить, сделать паорами, заставить обрабатывать чужую землю. Шестьдесят лет они верой и правдой служили Австрии, проливали кровь, на всех войнах шли впереди, а теперь их гонят, как ненужных слуг.
Божич угрюмо заметил, что глупо покидать просвещенную страну. Отсюда с австрийскими войсками еще можно надеяться вернуться в Сербию. А Россия слишком далеко, из нее не воротишься. И если Исакович в последнюю минуту решит остаться, он, Божич, составит ему протекцию. Оренги, господин Оренги из имперской комиссии, сделает это охотно.
Негоже быть и вдовцом. Почему бы ему здесь, в Вене, не жениться?
Вскоре снова начнется война с Пруссией.
Переселенцы пользуются жалостью, которую испытывают в России к нашему несчастному народу, но нехорошо, когда отдельные лица наживаются на страданиях всего народа.
Павел решил молчать и терпеть, что бы тот ни говорил. Досточтимому Исаковичу временами казалось какой-то чертовщиной и то, что он спутался с этой женщиной, и то, что сидит сейчас у Божича. Скоро-скоро он покажет спину и Божичам, и Вене с ее просвещенностью, и имперской комиссии по делам иллирийских народов, и всем прочим.
Госпожа Божич, встретившись глазами с Исаковичем, точно обожгла его взглядом и дерзко выпалила, что уезжающий из Австрии офицер, в сущности, совершает предательство. Такого мнения придерживается и господин Монтенуово.
Павел, точно набрав воды в рот, выслушал еще сентенцию Божича о том, будто спасение сербов — в Марии Терезии и австрийском троне. Что так же думают и венгры. Что голоштанные друзья Павла съехались в Вену хлопотать о каких-то своих правах, каких-то деньгах и наградах, а обивают пороги русского посольства. И потом еще удивляются, что городовая стража гоняется за ними по всей Вене.
Надо быть благодарным австрийскому трону.
Притворство, с каким Божич, тот самый Божич, которого он так презирал, заговорил об австрийском троне, о просвещенности и благоденствии в Австрии, остановило Исаковича как раз в ту минуту, когда он хотел уже вскочить. Он понял, что так будет тянуться до конца. Божич твердил то, что они целый год слушали в Темишваре, Варадине и Осеке.