Однако в хорошем настроении Павел пребывал недолго, достаточно было ему посмотреть на Евдокию. Она была хороша и со спины, но вела себя непристойно… Павел подумал, что из-за этой женщины попал в беду, которая закончится позором. Рано или поздно молва о том, что с ним приключилось, дойдет и до Темишвара. В семье Исаковичей не поверят своим ушам, что он стал игрушкой в руках г-жи Божич. Куда, скажут, девался прежний Павел?
Для этой замужней женщины он один из многих любовников, который лишь должен сыграть свою роль. Такие женщины не пощадят даже родных дочерей. Они жалят, они рычат и так и норовят укусить.
«Съем тебя!»
Так восклицала, лежа в объятиях, Евдокия, в минуты высшего наслаждения.
Он сходит с ума от отчаяния, а ее глаза, встречаясь с его глазами, смеются. Павел убежал из ложи, чтобы не видеть больше этой женщины.
Но когда начали ставить на лошадей и наездников, ему пришлось вернуться. Божич хотел заключить с ним пари. И они несколько раз бились об заклад.
Павел выигрывал.
Тогда приятели Божича принялись его задирать, и Павел понял, что они специально для этого и пришли.
Николу Ладжевича, статного брюнета с лицом, словно высеченным из мрамора, можно было бы назвать красавцем, если бы не козлиная черная бородка, черные, коротко подстриженные усики и не уродливая глубокая и злая морщина на лбу между бровями.
Божич сказал, что у Ладжевича голова Аполлона.
Исакович не знал, кто это, но спрашивать не стал.
Ему было известно, что у Ладжевича в «Ангеле» слава драчуна и пьяницы. Был он весь взлохмаченный, хотя сзади и свисала длинная черная косица.
Мужчины его сторонились, а женщин он бил.
Теодор Филиппович, родственник митрополита, в отличие от Ладжевича, казался воплощением нежности. Молодой, красивый, ни дать ни взять церковный дьякон. Он постоянно улыбался, и глаза у него были голубые и совсем детские. Мужчины, играя в фараон, отодвигали от него свои деньги, а женщины их ему одалживали. И охотно ерошили ему волосы.
У Ладжевича и голос был злобный. Он смеялся над Исаковичем, который якобы случайно уселся на свою треуголку. Филиппович говорил только по-немецки.
— В «Ангеле» известно, — сказал он, — что капитан тайком ходил в русское посольство.
Павел в ответ на это добродушно заметил, что потому и выехал из «Ангела», что там занимаются болтовней даже лейтенанты. Так в ложе разгорелась одна из тех сербских ссор, которые начинаются с перебранки и заканчиваются дракой.
Ладжевич грубо бросил, что, по его мнению, капитан не имеет права оскорблять младших по званию и лейтенанты в «Ангеле», бывает, говорят справедливые вещи. Следует выслушать и тех, кто не хочет переселяться в Россию.
Филиппович засмеялся и сказал:
— Хоть я только лейтенант, но мне известно, что капитан тайком получил уже от русских паспорт. Лейтенанты вовсе не такие слепые… Ясно, что Исаковичи уезжают, а что будет с теми, кто остается? Им, видно, наплевать на то, что из-за них погибнут те, кто еще ждет паспорта.
Партия, которая ратует за переселение, кинулась в Россию, как коза в капусту, продолжал гнуть свое Ладжевич. Исаковичи рассчитывают стать там графами, но за это жестоко заплатит оставшаяся в Карловацком военном округе и в Среме — простая сербская Soldatenvolk[15].
Несомненно, так оно и будет, но им и горюшка мало.
Филиппович добавил: он, родственник митрополита, рад, что вместе с безусым Ладжевичем мог ему все это высказать.
Исакович сквозь зубы пустил их по матери.
И только Божич и крик Евдокии не позволили им при всем честном народе тут же затеять драку.
Ладжевич с руганью вышел из ложи, а Филиппович хохотал.
Божич смотрел на все это посмеиваясь, обнимал Павла и кричал, что с младшими препираться не следует. Молодо-зелено. И дабы не опозориться в глазах света, капитану надо заехать к нему сыграть в карты. В фараон. Выпить чего-нибудь. Он может ни о чем не беспокоиться, на заре его экипаж отвезет капитана домой.
Тщетно Исакович просил Христом богом отпустить его. Не прошло и пятнадцати минут, как Евдокия взяла его под руку.
Когда они вышли, у крыльца среди экипажей, между кучерами, которые прятались в каретах от дождя, Павел увидел знакомую фигуру, словно свою тень.
Это был Агагияниян. Он предложил ему сесть в карету.
— Русские господа вас ждут! — сказал он.
Тогда Павел, сам не зная почему, попросил его после того, как он отвезет русских, подъехать за ним к дому Божича. Ему-де хочется побывать сначала в трактире «У ангела», потолковать кой о чем с сербскими господами. Исакович был вне себя.
И все-таки, сидя напротив Евдокии в катившем экипаже, Павел все еще вспоминал наездников и лошадей в манеже, которые с достоинством, словно танцоры в полонезе, сходятся, обходят друг друга и расходятся.
С каким удовольствием бросил бы он этих выродков — Божича и его жену, вернулся бы в манеж, сел на лошадь и поскакал бы к барьерам, которые так давно не брал.
— Вот теперь вы и сами убедились, как хорошо жить в просвещенном венском обществе, — прервал его мысли Божич.
Не успели они войти в освещенный дом Божича, как прибыл и ветеринар де Ронкали.
Пока гусары прислуживали, Божич разглагольствовал о том, что капитан Исакович полагает, будто счастье — в верности женщин в браке.
Де Ронкали, приняв его слова за чистую монету, принялся неторопливо втолковывать капитану по-немецки, что счастье заключается в науке, в анатомии, в возможности любоваться красивыми лошадьми, природой и приятно провести вечер. И напрасно он так много грустит. Это вредно. Причина грусти — в душе человека.
А счастье — следствие хорошего воспитания.
Как в школе верховой езды, счастье — взятие барьера, каприола жеребца, красивая рысь или галоп. Счастье — в здоровье лошади. В здоровье.
Исакович в полном недоумении смотрел на молодого человека в трауре и заливался смехом.
Госпожа Божич удалилась в свои покои, но вскоре вернулась и, улучив минуту, когда они остались с Павлом наедине, шепнула, что завтра заглянет к Гульденпергу, как прежде — в «Ангел».
Павел только окинул эту пылкую женщину холодным взглядом и ничего не ответил.
А тем временем ветеринар навалился на Павла, вероятно потому, что мало его знал, и, пока они садились за ломберный стол, принялся доказывать, что ему обязательно надо жениться и остаться в Вене. Здесь он мог бы жить преотлично.
По мнению ветеринара, всю мудрость мира можно свести к одной итальянской поговорке, которую можно передать так: на свете есть две категории людей: одна, мудрая и лукавая, живет припеваючи, другая, глупая и легковерная, так задницей и остается.
Ветеринар стоял перед Исаковичем, объяснял на пальцах и твердил:
— I furbi! E fessi![16]
Словно делил человечество.
Во время игры Исакович был молчалив и хмур и проиграл все, что у него было при себе.
Только поздно ночью Божич, зубоскаля, согласился отпустить его домой.
— Уверен, — сказал он, — что вы, капитан, не забудете школу верховой езды графа Парри.
Прощаясь, Евдокия точно преобразилась и с нежностью снова горячо прошептала, что завтра придет к нему в трактир.
Исакович взял свой плащ и саблю и, прощаясь, заметил, с какой ненавистью смотрит на него Божич, стоявший за женой рядом с де Ронкали.
Тут он наконец понял: либо муж все знает, либо слышал, о чем шептала ему Евдокия, или просто обо всем догадывается.
Однако майор проводил его любезно.
— Черт побери, капитан, — сказал он, — я всей душою к вам привязался. Все-таки жаль, что вы не посватали дочь. Получили бы хорошую, верную жену, глядишь и полюбили бы ее. А Текла любила бы вас, как положено всякой жене любить мужа, как любит свою супругу капитан, хоть она и лежит в земле. Всех нас ждет земля.
Павел размяк и с умилением смотрел на этого отвратительного человека, — то ли потому, что Божич так и не спросил о Евдокии и о ее посещениях семьи Зиминских, то ли потому, что они много выпили, играя в фараон, и вино его веселило.
И Павел принялся объяснять ему, что ничего он украдкой не делал. Писали они, Исаковичи, и в имперскую комиссию, и придворному советнику при дворе Малеру, только все без толку. И вся их партия, что переселяется в Россию, ничего тайком не делала и несколько раз подавала из Варадина и Темишвара письменные челобитные. Такие же прошения посылали и его родичи в Карловацком округе. Писали, что собираются в Россию, и другие — из Лики и Бании. Писали венскому двору (Исакович сказал: «am Hof»), писали, что жалуются открыто. От имени и больших и малых! Пусть знают все! Вена хочет отобрать у них добытое саблей («mit dem Säbel!»)! Хочет превратить их в горемычных паоров. (Исакович сказал: «Vertauschen zu arme Bauern!») В Темишварском Банате в дни католических праздников им не позволяют заниматься ремеслами, торговать, работать. Трудиться в поле! А из Сербии их выманили обманом!
Тут Божич вдруг насупился, выругался и закричал, что только в Австрии на границе Сербии, на турецкой границе, будущее их народа, а не в снегу где-то далеко на севере!
Божич проводил Исаковича до двери дома.
До калитки он не пошел.
Не предложил остаться переночевать на одном из диванов-гробов, которые вечером превращаются в постели для нечаянных гостей. Впрочем, Исаковичу отвратительна была даже мысль провести ночь в доме, где его жена перед богом спит с Божичем, своим мужем перед людьми.
И, словно спасаясь бегством, он быстро распрощался с Божичем.
Гусары проводили Исаковича до калитки.
На дворе все еще гремел гром, сверкали молнии и шел дождь.
Время приближалось к полуночи.
Исакович при свете фонарей тщетно искал взглядом у подъезда карету Агагиянияна.
Кареты нигде не было.
Гусары Божича утверждали, что Агагияниян приезжал и снова уехал и что карета ждет его у школы верховой езды, фонари которой горели в темноте в четырехстах шагах от дома. В аллее было темно, освещали ее только молнии.