Знает ли Исакович, как пробуют вино?
И прежде чем Павел успел ответить, Вишневский позвал стоявшего у двери гусара, приказал принести несколько вин, назвав сорт и возраст каждого. Вскоре перед Исаковичем поставили стеклянные графины, в которых краснели, как рубин, или желтели, как червонное золото, различные токайские вина. В свете множества стоявших на столе свечей графины переливались, а бокалы, которые Вишневский, отослав гусара, расставлял в ряд, мелодично звенели.
Потом он предложил Павлу отхлебнуть из первого, второго, третьего и четвертого бокала.
Оставшись наедине с Вишневским среди роскошной обстановки, так напоминавшей ему Вену и дом г-жи Божич, Павел насупился, пришел в дурное настроение и сердито посматривал на хозяина.
Исакович решил, что тот задумал его напоить.
Верно, он ищет ссоры.
Павел недоумевал. Вишневский — глава миссии, так сказать, владыка жизни и смерти на пути сербов в Россию. Кроме того, Павел гость в его доме. Как же ему все-таки поступить?
По своему характеру Павел был строг к мужчинам и с сердечной нежностью относился к женщинам. Он многое прощал людям и был с ними терпелив, за исключением тех случаев, когда его охватывал приступ ярости. Тогда он никому не давал пощады. Павел решил покориться и пить, но, улыбаясь, одновременно прикидывал, как бы в случае чего половчее схватить Вишневского за горло.
А тот добродушно на него поглядывал и наполнял бокалы. Потом спросил, какое вино ему больше понравилось и какое он считает самым благородным.
Исакович сказал, что не видит особой разницы.
Вишневский огорченно посмотрел на Павла и сказал:
— Не обижайтесь, капитан, но все, что вы сказали о вине, не говоря уже о женщинах, этих чудесных созданиях, этих полевых цветах, неверно. Надо быть последней свиньей, чтобы не видеть в них разницы. То, что вы, капитан, пили из первого и второго бокала — обычный токайский ordinarius[18]. Его подают у меня за ужином по будням. То, что налито в четвертый бокал, — благороднейший самородный токай. Его подают только в день святого Александра Невского. А то, что я налил в третий бокал и дал вам попробовать под конец, это толчванское вино, которое мы покупаем только для государыни. И как русский офицер, бывший серб, я пью за здоровье государыни императрицы Елисаветы. Здешние монахи, — продолжал он, — научили меня разбираться в винах. Так и с женщинами! Нельзя останавливаться на первой, надо перебрать нескольких, чтобы найти настоящую, которая сверкает словно звезда в небе. И я ищу.
Тогда Исакович, впервые посмеявшись над пьяными речами Вишневского, спросил:
— И как? Нашли?
Вишневский сел, отодвинул бокалы и тихо и глухо ответил:
— Нашел, но она мне не досталась: в тот день, когда я пришел ее сватать, ее уже просватал другой.
Чтобы как-нибудь выбраться из гостей, Исакович, рассыпаясь в извинениях, стал уверять Вишневского, что он несомненно найдет себе заместителя в Токае.
Вишневский поклонился и любезно сказал:
— Не беспокойтесь, капитан. Хоть вы и лишаете меня последней надежды. Санкт-Петербургская Коллегия не переводит меня по службе, несмотря на то, что я уже не раз об этом просил. Требуют сначала подыскать себе замену. Но как только я кого-нибудь предлагаю, они его отклоняют. Говорят, будто он не может быть persona grata[19]. Но вот если бы вы, капитан, согласились, я уверен, что все было бы в порядке. Судя по письмам Волкова, вы вполне подходите для того, чтобы возглавить миссию в Токае. А ведь место главы миссии в Токае весьма важное. Человек, отличившийся на этом посту, сделает блестящую военную карьеру. И будет представлен самой императрице.
Павел снова сказал, что он не подходит для этой роли.
Вишневский искренне удивился.
— Вдовец, — воскликнул он, — в Токае все бы имел! Жил бы здесь несколько лет как король!
Павел, понурившись, заметил на это, что жизнь давно уж ему немила. После всего того, что он и его братья пережили, уйдя из Сербии, у них осталось одно желание: если начнется война, прославить свое имя саблей в русской армии. В России они хотят умереть, а не начинать жизнь сначала. Пусть это сделают их дети и их народ. А им уже поздно. Им бы только устроить свои семьи там, где поселились их соплеменники, в провинции под названием Новая Сербия. Они слышали, что земля им уже отведена на реке Донец. Они же зовут ее Дунаец! Ничего другого им не надо.
Вишневский рассмеялся Павлу прямо в лицо и сказал, что не стоит загадывать, пройдет время и капитан будет думать иначе, когда увидит сербов-офицеров на русской службе: расфранченных, богатых, расхаживающих по Петербургу, словно князья, в расшитой серебром униформе.
Вишневский вдруг показался Исаковичу каким-то упырем, с которым он повстречался на своей могиле. Таким, значит, будет и он?
Значит, скоро и он забудет свою милую Сербию, никогда больше не увидит свой Цер, свою Црна-Бару, и будет расхаживать, как сказал Вишневский, по Петербургу разодетый, разукрашенный, богатый, в мундире сербского гусарского полка.
У Кейзерлинга и Волкова в Вене Исакович видел роскошь, видел, как безбожно сорят они деньгами, не чета Энгельсгофену. В русском посольстве и Кейзерлинг, и Чернёв, и Волков сверкали бриллиантами, как и их путешествующие по Европе гости. Павел хорошо помнил, как один из тех молодых господ, гостивший в Вене у Чернёва, некий Левашов, которого Исакович, обратясь к нему, назвал русским братом, сказал, что его брат промотал имение, отбил у него любовницу, подделал отцовское завещание и потому он, Левашов, на дух не переносит тех, кто называет его братом. А что касается славянского царства, о котором капитан распространялся, пусть знает: он, Левашов, путешествовал на аглицкий манер по всему свету, но о Сербии ничего не слыхал и в глаза не видел эту турецкую провинцию, да и видеть не желает.
— Тем сербским офицерам, с которыми я познакомился в Вене, — сказал Вишневский, — прежде всего нужно было доказать русским, что они нуждаются и приехали в Россию, чтоб выкарабкаться из нищеты, и таким образом пробудить к себе сострадание. И Россия порадеет о том, чтобы смягчить их участь, и заставит турок позволить сербам строить села на пожарищах. Русское государство богато и могло бы помочь бедноте, которую режут турки, но для этого переселенцам необходимо образумиться и не болтать о каком-то никому не ведомом своем царстве в Европе. О котором только они, вероятно, и знают. Слишком они малы, чтобы иметь собственное царство!
После таких ужинов у Вишневского Павел обычно проводил целые дни один в нанятом с помощью почтмейстера Хурки доме. По старому календарю осень в Токае только начиналась, а по новому была уже в разгаре. Но розы еще цвели.
Все было покрыто пышной листвой: рощи на горе, тополя у реки, деревья в саду. И лишь под окнами дома появились первые желтые листья.
Солнце, пробиваясь сквозь ветви, сияло каждый день.
Павлу казалось, что он не на пути в Россию, а вернулся в милый его сердцу Варадин. Там в сентябре тоже часто бывало тепло. Если же, случалось, и выпадали ранней осенью внезапные ливни, а порой даже снег, то очень редко. Как и крупный град в мае. Тщетно варадинцы выносили перевернутые вверх дном стулья во двор, чтобы град перестал. Тщетно таскали на совке рдеющий жар в дом — против раннего снега. На его родине не помогало и колдовство.
Там — за облаками — господствуют более могущественные силы. И зима приходит, никого не спрашивая. Внезапно. Недаром говорится: «как снег на голову».
Исакович надеялся, что в Токае такого не будет.
Розы цвели здесь и в октябре, а виноград только начали собирать. У слияния рек было тепло.
Честнейший Исакович проводил дни в ожидании братьев неплохо. Он изучал, как мог и умел, по топографическим картам, которые ему дали почтмейстер Хурка и Вишневский, седловины Карпат. При этом он с горечью вспоминал слова Вишневского, что для Исаковичей он — Карпаты!
Ориентироваться в этих картах Павлу было нелегко, но в австрийских войсках он кое-чему научился, и вот теперь путешествовал по ним при помощи пальца. Тогда-то ему в голову пришла сумасшедшая мысль: не трогаться из Токая осенью, как это делают все переселенцы, ведь в эту пору года в горах их встретят дожди, свирепые бури и грозы, а дождаться снега. Снег все выровняет. Стоит морозу сковать землю, погода установится, всюду воцарится покой, и тогда кати себе на санях быстрее ветра. Осенью же подстерегают и ураганы и наводнения. На дорогу валятся деревья, скатываются камни.
Вишневский этот план не одобрил.
— Все останется так, как было испокон века, — сказал он с улыбкой. — Карпаты вам придется переходить либо перед тем, как выпадет снег, либо сидеть в Токае до весны.
Человек, рассуждал Вишневский, одинокое, несчастное создание, Вишневский помогает только Вишневскому. Кроме Вишневского, никого у него нет.
— Вот вы, капитан, все заботитесь о семействе, о народе и бог знает еще о чем. Всего, чего я добился, я добился сам и для себя. И добился один, без чьей-либо помощи. Так же, как я, скажем, сам себе купил эту блестящую униформу, я без чьей-либо помощи сделал карьеру в русской армии. Даже отец мне не помогал. Человек одинок. Нет у него настоящих друзей. Даже бог не поможет тебе, если сам себе не поможешь. На днях я жду производства. Я себе, слава богу, сам создал положение и заплатил за него. Когда я скажу, тогда и поедете!
В те дни Павел увидел первую партию своих соотечественников, переселявшихся в Россию. Это были люди лейтенанта Петра Боянаца из Канижи. Двадцать пять мужчин, семнадцать женщин и множество детей. Было у них всего три телеги да девять лошадей. Голь перекатная. Тащились медленно. В Венгрии они намучились и теперь отдыхали на противоположном берегу Тисы. Всюду их принимали за цыган, что водят медведей по ярмаркам. Были среди них и больные.
Переехав через реку и увидев виноградники Токая, они было возликовали, но услыхав, что придется еще переваливать через горы, испугались пуще прежнего. Стали возмущаться, что их так быстро изгоняют из Токая. Уж очень