— Чего вы стонете? — смеясь, сказал Петр. — Трифун не первый и не последний жену прогоняет. Расходились и наши отцы, если брак не задавался. Зачем вам в это дело вмешиваться?
Варвара считала, что всему виной частые роды. И кроме того, Исаковичи мало помогали Трифуну. Бедность-де во всем виновата. Кумрия в Петроварадине была красавицей. А ныне стала злой, неряшливой и в супружеской жизни невыносимой. Все время ходит тяжелая. Но ведь бедняжке всего тридцать второй год пошел. Будь они богаче, и Трифун был бы повеселее. Вот и приходится ехать в Россию, как цыгану в кибитке.
— Роды или делают женщину красивее, или ее уродуют! — продолжала Варвара, повернувшись к мужу. — У меня была богатая тетка, Мальвина Стритцеская, по мужу Родич, она тоже родила шестерых. А все офицеры сходили по ней с ума, и двоим это стоило жизни. И только после седьмого ребенка вдруг подурнела.
Все это время Павел сидел задумчиво и молчал.
Петр исподтишка наблюдал за ним.
Потом он встал и беспокойно заходил по комнате. Его красивое, точно майская роза, девичье лицо потемнело, добрые голубые глаза налились злобой. Подойдя к горевшей на столе перед Павлом свече, он принялся ковырять в погасшей трубке и разжигать ее. На мгновение свеча осветила его ангелоподобное лицо, на котором теперь появилось что-то дьявольское.
Обернувшись к жене, он с усмешкой бросил:
— Слушаю я, Шокица, как ты болтаешь, и думаю, чего это ты себе накапала в глаза? И ради кого так принарядилась и суешься в разговор, который тебя не касается? Неужто о детях станем пустовку спрашивать?
Все вздрогнули.
Правда, он и раньше подозревал, что Варвара употребляет какие-то французские капли, чтобы придать больше блеска своим глазам, но говорил об этом только в шутку. О том же, что она бездетна, Петр никогда при других даже не заикался.
Варвара, широко открыв глаза, словно окаменела.
Анна взвизгнула и закричала на Петра.
Юрат поднялся и подошел к брату, собираясь ему что-то сказать.
Однако прежде чем кто-либо успел что-либо сделать, Павел стремительно вскочил со стула, оттолкнул Юрата, встал во весь рост перед Петром и схватил его за грудки. Он был выше его почти на голову и заслонял его своими широкими плечами, поэтому никто не видел, что между ними происходит. Однако между ними ничего не происходило.
Трясясь от бешенства, Павел только бормотал что-то невнятное.
Петр, по-прежнему улыбаясь, старался скинуть руку Павла со своего мундира и говорил ему прямо в лицо со спокойной ненавистью:
— Отойди, тебе говорят! Чего, каланча, вмешиваешься? Если ты решил стать нашим квартирмейстером и переселить нас в Россию, то ведь ты еще не следственная комиссия, чтоб смотреть за нашими женами! Уж не хочешь ли ты защищать жену от мужа? Лучше бы свою берег!
Юрат бросился между ними, но Павел внезапно отпустил Петра.
Хотя Юрат был тяжелым, как слон, Петр легко оттолкнул его и крикнул, впиваясь в него глазами, полными ненависти:
— Отойди! Не лезь в это дело, если тебе жизнь дорога. Сам видишь, что у нас тут происходит. И все из-за этого подстрекателя, этого вдовца. Словно я виноват в том, что у него умерла жена. Уйди, толстяк, добром тебя прошу!
А когда Юрат, потрясенный злобным взглядом Петра, нехотя отступил, Петр, ни на кого не глядя, вышел из комнаты.
Анна громко заплакала.
А та, которой это больше всего касалось, сидела молча, только в глазах ее можно было прочесть, что́ произошло мгновение назад. Все это время она не спускала глаз с Павла и с мужа. На ее лице играла непонятная улыбка. Видела она одного Павла и говорила, похоже, одному Павлу. Когда Петр вышел, а невестка подошла к ней и, плача, обняла ее, Варвара спокойно сказала:
— Ну вот, показал себя. Дитя. Глупое дитя! Ребенок!
Однако Павел не слышал ее слов. Его обуял гнев, это случалось редко, но если гнев охватывал его, то доводил до безумия. Казалось, он бросится за братом. Но вдруг он застыл посреди комнаты.
— Не слушай его, Шокица, — бормотал он. — Пройдет это. Молодая кровь в нем играет. Значит, я во всем виноват? Так он тебе сказал, Юрат? Покуда Рашковичи владели княжеством, все было у них честно и благородно. А сейчас? Наемники, и ведут себя как наемники. Переселение в Россию закончится, Юрат, нашим расселением, позором и скотством!
Варвара тем временем поднялась и молча вышла вслед за мужем.
Юрат сел, махнул рукой и, видимо, чтобы успокоить Павла, начал рассказывать, что между Петром и Варварой тотчас же после его, Павла, отъезда из Темишвара начались нелады. А тесть добавил. Старый Стритцеский требует, чтобы Петр, если решил уезжать, оставил Варвару в Нови-Саде. «Хочу, говорит, чтобы дочь была рядом, когда умирать буду. Хоть какое-то утешение в жизни и мне останется. А ты иди себе на все четыре стороны. Вы-де, сербы — цыгане, а не привилегированная нация! Ступай себе, а дочь оставь в родительском доме. Весной посмотрим. Может, и она найдет свое счастье! Ты не единственный красавец на свете! Я выдал ее за тебя, но жестоко ошибся. Не отдам я свое дитя белому медведю, москалю!»
Анна со своим чисто женским даром читать в сердцах в гневе Петра ощутила ревность. Она не сказала, к кому он ревнует, но покосилась на Павла. А Исакович сидел с таким видом, будто это не может к нему иметь никакого отношения.
Анна утверждала, что невестка скорее умрет по дороге в Россию, чем откажется ехать. Заявила-де отцу, что ни за что на свете не оставит тех, кто стали самыми милыми и дорогими ее сердцу. Исаковичи, словно высокая волна, унесли с собой эту красивую, златокудрую католичку.
Только среди них она была весела.
В доме отца она скучала.
Варвара, по словам Анны, почитала своего престарелого отца, но сказала ему, что москали не на луне живут и что она приедет к нему в гости, как только родит первенца.
Негоже, говорила Анна Павлу, что у нас, сербов, слишком много объятий и поцелуев между родственниками и родственницами. У католиков это ведет к браку.
Павел, оторопев, посмотрел на Анну и даже рот раскрыл от удивления.
Бедняга Юрат и сам хотел деликатно объяснить Павлу истинную причину ревности Петра и стал укорять жену, что она вообще в это вмешивается. Дело не в том, что Варвара не может родить, не это приводит Петра в бешенство, хотя ему и не легко. И не ревность к кому-то определенному. Никто ни в чем не подозревает Варвару. Но она попала в трудное положение. Беда в том, что она все время говорит о муже как о безусом юнце. Петр не может этого перенести. Конечно, он еще зеленый и слишком уж мнит о своей красоте. Но если распалится гневом, то уж надолго. Как пожары на Цере: начнутся с искорки, а там все шире и шире.
И плохо, разумеется, что Варвара бесплодна. Ведь они уже три года в браке.
Петру трудно. Сирмийские гусары ведут себя по-свински. Стоит только ему появиться в их компании, они давай острить: «Слушай, Петр, что нового? Поднатужься, брат! Мальчик будет, угостишь!»
Если на пути в Россию оставить супругов наедине, все еще, может, и образуется. Это не первый и не последний брак, который, бог даст, склеится. Но если Варвара останется в Нови-Саде, а Петр уедет в Киев, он, Юрат, думает, что тогда уж ничем дела не поправишь. Жену ни приветами, ни любовными посланиями из Киева в Бачку не удержишь. Женам другое нужно!
И если бы Анна в испуге не закрыла ему быстро рот рукою, крикнув: «Юрат!» — он, вероятно, сказал бы, чем удерживают жен.
Павел все это слушал, но мысли его витали далеко.
Когда Юрат замолчал, он спросил:
— А я-то чем перед ним виноват?
И видно было, что его недоумение искренне.
Анна и Юрат переглянулись.
Павлу и в самом деле не приходило в голову, что Петр мог приревновать к нему жену. Это же немыслимо! Даже малейшая тень не могла упасть на Варвару. Она была сущий ангел. Павел все еще полагал, что Петр возненавидел его из-за переселения в Россию, ревность тут ни при чем. Что случилось с Петром? Ведь он, Павел, держал его на руках, когда они в лодке впервые переправлялись через Саву, и заслонял от глаз мальчика трупы. Никогда, ни одной минуты Павел в Нови-Саде не ухаживал за Варварой Стритцеской, с первых же дней своего поступления в Сирмийский гусарский полк он решил жениться на ее бедной, но красивой и привлекательной родственнице. И теперь этот молокосос смеет называть его подстрекателем! Вот чего он дождался!
Павел, так измучившийся в Вене, сейчас был до того подавлен, что казался намного старше своих лет. На висках у него появилась седина, все отметили это про себя, ничего ему не сказав.
Он сидел, понуро подперев, по своему обыкновению, голову ладонями и слушал Анну и Юрата.
Когда Варвара вернулась, Павел вздрогнул и сказал:
— Пора освободить вам номер. Передай Петру, что я уже позабыл, что он говорил, и завтра все тут происшедшее буду считать пустым сном, не достойным того, чтоб его помнить.
И, даже не взглянув на Варвару, вышел.
Варвара молчала и не стала задерживать ни Анну, ни Юрата. Бросила только, что Петра в трактире нет, ушел, как всегда, поостыть. Вернется как ни в чем не бывало. Ребенок! Сущий ребенок!
Но если он ребенок, то она нет. Она решила, как и Кумрия, уйти от мужа и вернуться к отцу.
Юрата это настолько поразило, что он на мгновение обомлел, потом, махнув рукой, выбежал из комнаты. И, вероятно, чтобы выразить свое мнение о женщинах и браке, хлопнул дверью так, что все кругом задрожало.
Анна же бросилась успокаивать Варвару. Со слезами на глазах она говорила, что буря, поднявшаяся так внезапно в их семье, скоро пройдет, как летняя гроза в Темишваре, когда только попусту сверкают молнии и грохочет гром.
Варвара, усевшись на свою кровать, спокойно ее выслушала.
— Ты, Анна, — сказала она, — сильно ошибаешься. Я решила уехать, лучше мне вернуться к отцу, чем ждать, чтобы Петр меня когда-нибудь ночью убил, как какую потаскуху. Напрасно я пыталась урезонить мужа, ночи напролет, до самой зари, уверяла, что ему не в чем меня упрекнуть, что я ничем не нарушила супружеской верности. А он знай одно твердит: мы несчастны с тобой и не созданы друг для друга!