Обводя взглядом их загорелые, грубые, но еще детские лица, их широко раскрытые глаза — а они так и таращили их на него, их лохматые головы, потому что ехали они без шапок, Юрат спрашивал себя, что ждет этих мальчишек в будущем?
И вдруг почувствовал себя намного старше. Какая судьба ожидает их там, думал он, в далекой братской империи, в России? Но человеку не дано ни предвидеть грядущее, ни предсказать свою будущую судьбу.
Единственное благо, данное человеку, — не знать, что сулит ему рок. Это и лучше.
В противном случае майор Юрат Исакович, уезжая из Токая, мог бы увидеть, что ждет его, что ждет этих мальчишек в ближайшие годы, и, конечно, ужаснулся бы этому.
Потому что он увидел бы, словно сквозь мглу, как через пять лет и он и они скачут в новенькой с иголочки блестящей русской униформе сербско-венгерского полка у городка Гросс-Егерсдорф{17}, как он и они переходят на мелкую рысь и, наконец, как он взмахивает саблей и они карьером мчатся на неприятеля.
Юрат увидел бы, как еще через год он и они недвижимо стоят у деревни Цорндорф{18}, а под звуки труб мимо них скачет в атаку первый эскадрон их тридцать пятого Новосербского полка, несется в сторону мельницы, вокруг которой сгрудилась несметная прусская кавалерия.
Как мертвым упадет с коня корнет Марко Зиминский.
Как на пригорке будут сверкать на солнце прусские латники.
Юрат мог бы увидеть себя еще через два года, увидеть, как он и эти юноши — в ту пору уже усатые лихие гусары — медленно движутся с конницей Тотлебена и Чернышева{19}.
Когда граф Фермор решит двинуться на Берлин{20}, Юрат уже будет подполковником. Берковцем прозовут его русские.
Как-то вечером он встретит и узнает этих гусаров и крикнет им что-то по-русски, потому что тогда они будут говорить только по-русски.
Однако на другой день он уже не услышит, как они кричат по-сербски и плачут, словно дети, увидев, как его, лишившегося чувств, проносят вдоль первого эскадрона с разбитой ногой, которую после захода солнца русские военные врачи до колена ему отрежут.
Никогда ему не встретить закат солнца в генеральской перевязи; только, выезжая из Токая, Юрат этого не знает.
Когда гусары по его команде взобрались на возы и кони тронулись, Юрат снова проехался взад и вперед.
Варвара встала и подбежала к невестке. Они обнялись, схватились за руки и не разжимали их, пока рыдван не покатил быстрее и у Варвары не подогнулись колени. Она бы упала, если бы подбежавший муж не подхватил ее под руки.
Петр с женой еще долго стояли, глядя на удалявшийся в сторону виноградников и далеких гор небольшой караван, пока он в тучах пыли не скрылся в придорожном леске. Потом они молча возвратились домой.
Павел выехал раньше Юрата, желая получше разузнать и изучить все ведущие в Польшу из Токая дороги.
Юрат гарцевал верхом на лошади рядом с экипажем Анны. Оба молчали.
Хотя прошлой ночью Юрат силой овладел майоршей, супруги уже несколько дней были в ссоре и не разговаривали.
За Токаем начались гористые места. Ехали без обычного смеха, словно воды в рот набрали.
Вишневский снабдил майора не только подковами и вином, но и дал ему лучшего вожатого, который должен был проводить их до Ярослава. Дал и кучера для экипажа Анны.
И простился Вишневский с ними так, словно они были гостями императрицы.
А перед отъездом устроил у себя в доме для Юрата и Анны несколько вечеринок с музыкой и фараоном. За столом присутствовали и его, по этому поводу особенно пышно разряженная жена Юлиана, и грудастая свояченица, громко распевавшая песни. Больше всего внимания Вишневский уделял Анне.
Варвара и Петр заметили, что за ужином он усаживал Анну, словно черную паву, справа от себя и, как завороженный, то и дело поглаживал ее руку, а потом, когда они прогуливались, брал за талию.
Юрата он сажал по ту же сторону стола, слева от свояченицы, за высокой грудью и рюшами которой тому было не видно, как хозяин ухаживает за его женой. Юрат видел только, что Вишневский все время наклоняется к Анне, но не подозревал, что тот нашептывает ей на ухо любезности, вдыхая запах ее волос.
Когда Вишневский приглашал гостей прогуляться после ужина по саду, он неизменно восклицал: какое несчастное создание мужчина, ведь это зверь, которого могут приручить только черные глаза прелестной женщины!
Слава богу!
Анна в своем черном кринолине была красива, как никогда, но головы не теряла, несмотря на то, что подтянутый, стройный, высокий и красивый хозяин дома в роскошном мундире был весьма привлекательный мужчина, пусть уже стареющий, но полный силы и огня. И когда Анна шла с ним рядом, у нее было такое чувство, будто они танцуют какой-то, как он однажды выразился, полуночный полонез.
Однако этой страстной женщине, вполне счастливой и довольной своим браком, удавалось заставить своего кавалера вести себя с ней так, будто она королева. Трудно сказать, что было тому причиной — сильные ли руки Анны, или ее змеиная талия, или ее глаза, но Вишневский никогда не пытался, оставшись с ней с глазу на глаз во время прогулок по темным аллеям, прижать ее к себе. И в саду он вел себя как в бальном зале. Лишь время от времени восклицал: «Как чудесно пахнут резеда и левкои». И когда Анна говорила, что хочет вернуться в дом, Вишневский, склонив голову, отвечал:
— Слушаюсь!
Безумство его оборвал Павел.
В один из вечеров он без обиняков заявил, что ему тошно смотреть, как русский офицер, представитель императрицы в иностранном государстве, преследует женщину в интересном положении.
Вишневский побледнел и, казалось, был готов броситься на Павла; с того вечера он резко переменился.
Все это время жена Вишневского не только не выказывала признаков ревности, но явно покровительствовала мужу. Устраивала так, чтобы муж и Анна оставались наедине, особенно в саду. И если Павел шел за Анной или спрашивал о ней, Юлиана неизменно находила повод его задержать и, взяв под руку, громко смеясь, уводила его в другую сторону. А если Павел сердился, она твердила, что так прогуливаются и в доме Костюрина в Киеве — в России, мол, так всегда проводят вечера.
Павлу это напоминало Вену и г-жу Божич.
Меньше всех замечал все это муж Анны, Юрат.
Правда, Варвара, очень напуганная, делала все возможное, чтобы Юрат ничего не видел. И старалась держать его возле себя.
Впрочем, еще сильнее к этому стремилась свояченица Вишневского. Уж очень нравился Юрат этой молодой грудастой девице. Во время танцев она прижимала его к своей высокой груди. Юрат, хохоча, тщетно старался от нее отделаться, но Дунда не отставала от него ни на шаг — ни в доме, ни в саду. Брала у него во время ужина с тарелки лакомые кусочки. Стояла за его спиной, когда он играл в фараон, и поглаживала его по голове. А когда он выигрывал, подливала ему в бокал вина — словом, просто висла у него на шее.
Юрат диву давался, что за глупая история с ним приключилась, однако успокаивал себя тем, что в семье Вишневского люди хорошие, но с придурью.
Вечером, за день до их отъезда из Токая, Вишневский предложил всей компании спуститься в его погреба, где хранятся вина. Вскоре все очутились в подземелье лишь при фонарях, свет и тьма менялись, точно день и ночь.
Дунда, изображая шаловливого ребенка, села на колени к Юрату. И как раз в эту минуту появились Вишневский, Анна и Юлиана. Анна, потрясенная, остановилась. И тотчас попросила, чтобы ее отвели домой. Никто не понял, что случилось.
До самой зари доказывал Юрат жене, когда они остались вдвоем, что он ни в чем не виноват, что это была обычная шалость, что Бирчанская из Мохола — настоящая мохолчанка, у нее и без того ветер в голове, а тут еще хватила лишнего. Все было тщетно: Анна не отвечала ни слова.
Она дважды гасила свечу, которую Юрат, полный отчаяния, зажигал снова, чтобы продолжить разговор и попытаться убедить жену, что ему самому стыдно, что проклятая девка села к нему на колени так неожиданно, что он не успел и опомниться.
Анна молчала.
Впервые после стольких лет ничем не омраченной супружеской жизни жена повернулась к нему спиной на людях, а теперь уже несколько часов неподвижно стояла, прижав голову к окну, словно что-то видела в темноте.
И наконец холодно, ледяным тоном процедила, что не в силах позабыть виденное до самой смерти.
Что их отношения уже не могут оставаться прежними.
Слушая ее, Юрат обомлел. Он смотрел на жену так, будто она сошла с ума. Потом постоял немного, ожидая, что она еще скажет.
И недоуменно спрашивал себя, кто перед ним — жена или ночной призрак?
И, не дождавшись, молча вышел из комнаты.
Утром Павел застал его сидящим у порога на седле, которое он, приехав в Токай, чинил и зашивал. Всю ночь Юрат не сомкнул глаз.
Когда брат спросил его, куда он так рано собрался, Юрат встал и, пробормотав что-то, повернулся к нему спиной, пошел за дом на поляну и растянулся на сене.
В следующую ночь, накануне отъезда из Токая, оставшись с женой наедине, он еще раз попытался извиниться, но Анна опять повернулась к нему спиной, как вчера. Тогда Юрат силой повалил ее на постель. Поначалу она сопротивлялась, как дикая кошка, и била его по щекам, потом горячо задышала и отдалась ему со всей страстью.
Но сейчас при свете дня, когда тронулись в путь и Юрат заговорил с ней как ни в чем не бывало, словно они и не ссорились, Анна, холодно поглядев на него, сказала, что не нужно обманываться, она понимает, что их до конца дней связывают дети, но то, что случилось, навек изменило их отношения. И она никогда этого не забудет.
Разбитый бокал не склеишь. Никогда уж не зазвенит он хрустальным звоном.
Юрат в недоумении выругался, обругал и самое слово «хрусталь», которое он впервые услышал от жены.