XIXСмеются и плачут, но переселяются, бедолаги, в Россию
Осенью 1752 года последние транспорты переселенцев пересекали Венгрию и переправлялись через Тису, напоминая то сватов на сербских свадьбах, то плакальщиков на сербских похоронах. Под смех и причитания, под хохот и плач. Во главе их, как прежде на войнах, шли офицеры, а счет им вела и сообщала в Киев об их прибытии русская миссия в Токае. Правда, никто толком не знал ни их имен, ни того, кто едет, а кто остается, ни того, кто их направляет, а кто задерживает. Походило их передвижение на бурю или паводок.
Подобно порыву осеннего ветра, что несет увядшие листья, то срывая их с ветвей придорожных деревьев, то поднимая с земли, толпы переселенцев шли из Бачки и Баната через венгерскую равнину и гористую Словакию и исчезали за хребтами Карпат.
Одни проходили весело, просили у крестьян вина, другие — в венгерских селениях — порой отказывались платить даже за еду. Кровью, мол, нашей за все плачено и переплачено. Одни шли точно на похоронах, другие — будто танцуя. И коло отплясывали на каждом ночлеге.
Кое-кто ночевал в придорожных корчмах, но большинство — под открытым небом.
На другой день угрюмые, невыспавшиеся люди продолжали шагать за своим возом с коркой хлеба в руке и вскоре скрывались вдали. После одной или двух недель пути, узнав, что до России еще идти и идти, они начинали браниться и кричать: «До каких же пор?!»
Подобно нищим на поминках, они наелись перед тем, как тронуться в путь, а теперь их мучил голод — съели бы, если б только нашли, даже просаленное одеяло.
А даром им давали только напиться.
Самыми оборванными и жалкими были те, кто отставал от изнеможения или болезни. Потом они неслись, точно одинокие увядшие листья, чтобы нагнать своих, пугая диким видом женщин и детей. Кругом было все чужое. Одиночество наполняло их души страхом. Они ковыляли, точно нищие, перевязывая распухшие ноги тряпками, и, заблудившись, растерянно что-то бормотали. А порой начинали выть, вращая глазами, потому что никто их не понимал.
Люди испуганно шарахались в стороны, когда они, как сумасшедшие, размахивали своими дубинами.
Многие из них остались навеки лежать между Темишваром и Дуклей на придорожных кладбищах. Еще больше их осталось в снегу между Дуклей и Киевом.
Этот исход, длившийся уже третий год, был непостижим для человеческого ума.
Среди транспортов двигался со своими людьми и Трифун (Вишневский называл его «Трофим»), его-то в Токае и поджидал Павел. Большинство поморишан к тому времени уже прошли, но люди из Бачки, Баната и Потисья все еще шли и шли.
Изредка попадались также транспорты из Лики и даже из Паштровичей и Албании.
Беда заключалась в том, что поначалу Вена одобряла переселение сербов в Россию, как некий военный маневр между союзными империями. Однако в 1752 году оно уже было запрещено и каралось смертью.
Последние группы, которым было разрешено переселиться, устраивали сходки, спорили, уходить или оставаться, и голосовали, словно выбирали депутатов в собор.
Споры о переселении, особенно той осенью, заканчивались иногда и бедой: повальной дракой, а то и бунтом. Россия этим несчастным представлялась теплой, солнечной страной, вроде Италии. Она стала для них фата-морганой.
Целый народ, сбитый с толку, раздраженный, обиженный и обезумевший, народ, который держали в неизвестности «эти задницы при императрице», как во всеуслышание называл в Темишваре придворных советников фельдмаршал-лейтенант Энгельсгофен, хотел покинуть Балканы. Двор создал такую неразбериху с реорганизацией администрации, с осушением болот, прокладкой каналов, переселением людей из Эльзаса и Лотарингии, что никто уже ничего не понимал: кто куда идет, кому можно переселяться, а кому нельзя, какие села уходят, а какие остаются. В течение всего 1752 года в Бачке и Банате били в барабаны и глашатаи громко и ясно объявляли указы, но никто их больше не слушал и не понимал. Ранней осенью некоторые села поднялись и самовольно двинулись, невзирая на приказы, в путь. Вышли как на парад. Даже под колокольный звон.
Сербы потеряли веру в разум тех, кто ими управлял.
Ада, процветавшая еще тридцать лет тому назад, в которой жителей тогда было как пчел в улье, теперь все больше пустела. Если житель Ады в ту осень на переселенческих путях встречал на свадьбе или похоронах другого адинца, он растроганно, со слезами на глазах спрашивал: «Неужто суждено нашим адинцам, встретясь, плакать под чужой крышей?»
«Бьют и плакать не дают», — говорил в ту пору преосвященный Живанович, владыка арадский{21}.
И всю эту неразбериху учинили в тот год ближайшие советники Марии Терезии.
В начале года австрийским послом в Санкт-Петербург был назначен барон Претлак — фельдмаршал ничего не смыслил в дипломатии. Он первый заявил, что переселение сербов в Россию можно со спокойной совестью запретить. Русская императрица Елисавета о сербах, мол, больше не спрашивает и ими не интересуется. Это сообщение главным образом и подтолкнуло Марию Терезию на то, чтобы раз и навсегда запретить всякое переселение.
И она повелела с этим покончить.
Однако, как это бывает при дворах, православные сербы как раз в это время весьма заинтересовали русскую императрицу. Русское правительство потребовало от своего союзника, причем очень настойчиво, разрешить свободу вероисповедания в Трансильвании. Оно потребовало также «liberum exercitium religionis!»[22] и открытия большого числа греческих церквей в Турции. Был сделан запрос о положении православного населения в Австрии.
Ведь те же самые «задницы при венском дворе» за год до упомянутых событий выдали полковнику Хорвату паспорта на двести восемнадцать душ с тем, чтобы он как можно скорее убрался из Австрии.
Люди его отправились с песнями.
Транспорт Хорвата промаршировал через всю Венгрию, распевая знаменитую песню времен войны с Францией, когда Хорват командовал ротой:
Боже, дай здоровья Соломону, (Венгры звали Хорвата «Шамуэль»)
Нашему лихому командиру!
Солнце ясное, высоко ты,
Мать родимая, далеко ты.
Хорват старался брать в Россию лишь тех, кто мог держать в руках оружие, и неохотно принимал в транспорт женщин и детей, не говоря уже о старухах.
Теперь же советники Марии Терезии дали обер-капитану Янике Антоновичу 145 ланацев[23] плодородной земли и австрийское дворянство, чтобы он только отказался от переселения в Россию.
Как выразился упомянутый выше владыка Живанович: «Заерзал перед нами, бедняками, всемогущий канцлер в Вене, как черт перед крестом!»
Но и это австрийскому двору уже не помогло.
В тот день, когда Яника Антонович получил дворянское звание и землю, капитан Сима Рунич из Сентамаша попросил в дворцовой канцелярии разрешение на выезд для себя, своей семьи и еще для семидесяти трех душ. Капитан Георг Голуб — для себя, для семьи и еще для пятидесяти душ, а также для своего лейтенанта, Бодерлицы. Для всех — mit Familien! И для лейтенантов Брановацкого и Тешича. А для обеспечения благосклонности (captatio benevolentiae) приложил бочонок карловацкого вермута и бочонок карловацкого розового.
Вышеупомянутый фендрик Йоцич хотел даже со своими людьми унести из церкви потиры и епитрахили. И принялся снимать колокола, заявив:
— У меня есть паспорт для переселения, стало быть надобно переселять и церковь. Ибо церковь — это люди, — кричал он, — а не стены, где мы служили богу!
Этот призыв подхватили потом по всем селам Потисья, где переселяющиеся одержали верх, и шуму вокруг этого было немало.
Прибывший из Вены в Варадин Энгельсгофен знал сербов лучше, чем Гарсули, который, начав свой жизненный путь на острове Корфу, добрался до Вены. Безумие переселения, охватившее в тот год Поморишье, Темишварский Банат и Бачку, вовсе не было ни новым, ни скоропреходящим. Сербы легко забывали несправедливость и обиды, но помнили ласковое слово, помощь, человечность и нелицеприятие. За добро этот народ платил необычайной благодарностью, особенно если оно исходило от иностранца.
Сербы, как прежде, так и сейчас, когда они начали переселяться в Россию, не переставали писать Марии Терезии, пытаясь образумить сильных и могучих мира сего. Писали они и Леопольду I:
«Не успели мы еще утереть слезы по недавно убитым сыновьям и братьям нашим, павшим за Австрию, а от нас требуют уже новых мертвецов, и всех нас опять ждет горе да убогая старость».
Исаковичи вовсе не первыми надумали переселяться.
Павел еще четыре года тому назад слышал, что хлопочут о переселении сирмийские гусары Атанас Рашкович и младший сын вице-дуктора Монастерлии Иосиф.
Но те, кто переселялся, и в России требовали отвести им Новую Сербию! Устроить судьбу народа на отведенной им территории!
Покуда Павел ждал Трифуна, через Токай непрерывно шли переселенцы. Кое-кого Павел знал, о некоторых только слышал, но суматоха в ту осень была превеликая.
Первый сбор переселенцев был два года назад в Бечее.
Старосты и выборные переселенцы еще тогда, в сентябре, два года назад, кричали, что хотят остаться на своей земле, потому что невозможно им бросить хозяйство, сколоченное после стольких лет и с такими муками. И они отказываются идти на земли гершафта!
Не одни только простые солдаты кричали да жаловались.
Жаловались и офицеры, еще задолго до Исаковичей.
Все, что с ними делают, великое несчастие! Никогда не ожидали они ничего подобного от венского двора. Их деды, отцы, братья проливали кровь, не щадили живота своего и за эти земли, где они сейчас осели, заплатили своей кровью в десять крат.
«Нам не ведомо, — писали они Марии Терезии, — в чем мы провинились, какое предательство совершили, какой позор или бесчестие императрице нанесли».