Человек еще не все.
Хороший стрелок, попадая на горящую улицу, сумеет крикнуть неприятельскому офицеру: «Стой!» И пулю в лоб. То есть попасть из пистолета с двадцати и с сорока шагов. Сирмийские гусары отлично попадали и с восьмидесяти. Но в строю стреляли как пехотинцы в кампании.
Пистолеты начинали, а люди с саблями в руках заканчивали.
Павел выпалил все это по-сербски вперемешку с русским. Он хотел только доказать Костюрину, что сербские гусары будут не без пользы русской армии. И думал, что, подобно ему, те, кто его слушал, искренни.
Служа в сербской милиции и живя среди сирмийских гусар, Исаковичи привыкли к тому, что могут помянуть недобрым словом и мать, и самого владыку. Они не понимали, что перед Костюриным никто и пикнуть не смеет.
Позже они и сами убедились, что лучше проявлять послушание, но по прибытии в Киев они, как необъезженная лошадь под первым седоком, артачились.
Павел вовсе не намеревался сердить Костюрина.
К тому же Шевич, переводя, кое-что еще прибавлял от себя.
Исаковичу и не снилось, что на его счет зубоскалят и он поставил себя в смешное положение.
Его окружили весело смеющиеся офицеры.
Юрат крикнул ему:
— Да замолчи ты! Что проку говорить, как было у сирмийских гусар, только воздух зря сотрясать! Ты в России!
К удивлению Павла, один только Трифун его защищал. Он лучше всех говорил по-русски и громко объяснял окружавшим их офицерам, что его брат хочет лишь сказать, как они стреляли в Австрии, а не умалить русских.
Костюрин тем временем объявил, что стрелять довольно и пора отправляться к лошадям. В школу верховой езды. Австрийский капитан будет иметь возможность убедиться, что Россия нуждается не в оружейных мастерах и слесарях, а в офицерах, которые умеют ходить в атаку!
И через аркаду, где были засыпаны землей и конским навозом розы, Костюрин направился в находившуюся неподалеку от стрельбища школу верховой езды — окруженный дощатым забором ипподром с амфитеатром под азиатским шатром.
Вместо опилок на ипподроме был песок, который вздымался из-под копыт лошадей, точно песчаный фонтан.
На большом кругу были установлены препятствия — живые изгороди, бревенчатые барьеры с рвами, полными воды. А два последних представляли собой массивные, выше человеческого роста, оштукатуренные стены. Смертоносные.
Шестой барьер офицеры так и звали «Стена».
А седьмой — «Могила».
Напротив находилось несколько деревянных лож.
Со стрельбища Исаковичи уходили понурые, считая, что Павел осрамил их перед русскими.
Шевич и русские офицеры поспешили за Костюриным, который шел впереди, точно вожак перед стадом. Потом генерал взял под руку бригадира Витковича, который во всеуслышание извинялся перед ним за критические замечания Исаковича. В русской армии в те времена за такое поведение наказывали кнутом или по меньшей мере тюрьмой.
Однако Костюрин был человек рассудительный.
Сделав несколько шагов, он остановился и, словно желая оправдать Павла, сказал, что капитану из Австрии полезно знать, что в России ценят офицеров, которые стараются изучать оружие, вникают в тайны механики и тому подобное. Не надо также забывать, сказал он, что покровитель их полка, Петр Иванович Шувалов, — великий знаток оружия и заводов. Когда он, Костюрин, был у его высокопревосходительства в гостях, то видел в его мастерской настоящие чудеса. Невиданные пушки, гаубицу собственного изобретения его высокопревосходительства!
Поэтому следует выслушать всякого, особенно же бывших австрийских офицеров, приехавших верой и правдой служить матушке царице и преодолевших для этого столько невзгод. И если Исакович научится еще послушанию и перестанет заниматься пустословием, то в один прекрасный день благодаря своему знанию австрийского оружия заслужит благорасположение своих русских командиров и высокого начальства.
Надо только держать язык на привязи. Исаковичей в России наверняка ждет славное будущее.
А Павел между тем шел за толпой офицеров, и ему казалось, что он спит.
Он совсем приуныл, увидев, что оказался в полном одиночестве, что офицеры стараются держаться подальше от него.
Однако Костюрин, обернувшись, милостиво ему улыбнулся и вошел с группой своих офицеров на ипподром, точно в церковь.
Там готовились к скачкам с препятствиями.
Костюрин и Виткович заняли свои места в одной из лож, а офицеры разбежались по ипподрому к лошадям и конюхам. Светило солнце, и лошади брали препятствия под громкие крики всадников. Русские скакали, точно подхваченные бурей или точно они были дети. Всем распоряжался гостивший у Костюрина гвардейский полковник — он вызывал по списку русских офицеров и приказывал, какие следует брать барьеры. Список сербских офицеров Витковича был у Шевича.
Исаковичей он поставил в самом конце.
Павел стоял один-одинешенек неподалеку от ложи генерала и смотрел, пригорюнившись, на заезды. Как всякий истый кавалерист, долгое время не бравший препятствий, он обращал внимание больше на карусель коней, чем на всадников.
Почти все были хорошими наездниками, но скакали тяжело, применяя силу.
Препятствия же брали как пьяные.
И с лошадьми обращались грубо, бессердечно.
Это были скачки молодых сорвиголов, богатых офицеров, большей частью княжеских сынков, хотя никто из них этого не подчеркивал. Исаковичей они воспринимали как забавный курьез.
В русском посольстве в Вене над капитаном Исаковичем смеялись потому, что он не знал, кто такая Психея. В Киеве над Исаковичами смеялись потому, что они не знали ни одной родословной европейских принцев и графов и без конца твердили о семействе какого-то князя Лазара.
Однако никто, в том числе и лихие князья, не собирался их оскорблять.
Павел больше всего был поражен красотой лошадей, бравших барьеры. Таких скакунов арабских кровей он еще никогда не видел. Особенно понравились ему огромный вороной жеребец и могучая буланая, немолодая, но еще резвая кобыла.
Группа офицеров, окончивших скачки, громко кричала наездникам — те брали препятствия так, словно за ними гнался сам сатана. А если случалось съехать набок и брякнуться на землю, сразу вскакивали и снова садились на коня.
Странно, но ни одна лошадь не захотела взять барьер под названием «Стена», не говоря уже о барьере под названием «Могила».
Скакуны в последнее мгновенье сворачивали на полном карьере в сторону, начинали беситься, не повинуясь даже беспощадным ударам плети.
Юрат, когда пришел его черед, взял все барьеры до «Стены» и трижды тщетно пытался заставить буланую кобылу ее перескочить.
Шум и крик стояли страшные.
Петр скакал дерзко: беря барьеры, высоко взлетал над седлом, так что казалось, вот-вот полетит вверх тормашками. Но и он тщетно мучился, пытаясь взять «Стену». Жеребец, на котором он скакал, каждый раз останавливался как вкопанный, либо сворачивал так резко, что Петр на секунду-другую зависал в воздухе над его гривой.
Группа русских офицеров вежливо хлопала ему в ладоши.
Трифун выглядел величественно.
Он ехал спокойно, выпрямившись, как тому учила австрийская, вернее испанская школа, словно на параде или на прогулке в манеже. Беря барьеры, он сильно пошатывался, но не упал.
Костюрин похвалил запыхавшегося Трифуна.
Поскольку скачки не являлись обязательными, а были своего рода развлечением, Павел не считал нужным скакать подобно другим. Тем более, что он был в офицерском мундире, усыпанном серебряными пуговицами, высоких австрийских сапогах и треуголке.
Своей лошади для скачек с препятствиями у него не было, а понравились ему только черный жеребец и буланая кобыла. Но просить их перед такой уймой зрителей было неловко.
Он считал себя средним наездником в скачках с препятствиями.
Однако Шевич обратил внимание Витковича и Костюрина на то, что Павел Исакович портит компанию, не подошел даже поглядеть на препятствия, не проехался и держит себя надменно с товарищами.
И громко окликнул Павла по имени.
То, что Павел Исакович с первых же дней был дерзок с русскими и тем не менее быстро снискал явное расположение Костюрина, не давало покоя молодому, своенравному Шевичу, который сгорал от желания удержать в своих руках отцовский полк.
Шевич, наподобие француза, считал, что сформированный в России отцом полк — его личная фамильная собственность. Живану Шевичу даже удалось отдалить от Костюрина двух своих родных братьев.
Павел не отзывался на оклики Шевича, и тот принялся его громко вышучивать, причем шутки его граничили с оскорблением. Хладнокровие и надменность Исаковича, не удостоившего его даже взглядом, привели Живана в бешенство.
А Исакович тем временем горящими глазами смотрел на лошадей.
Большинство наездников, сделав по ипподрому несколько кругов, собралось у ложи генерала. Спорили о том, почему лошади так упорно не желают брать опасные препятствия, которые хорошие скакуны вполне в силах взять.
Все наперебой услужливо старались охаять лошадей генерала Бибикова и уверить Костюрина, что его два коня — они называли их по именам — наверняка с легкостью перелетят через эти самые высокие барьеры.
Павлу было противно смотреть на этих униженно подбегавших после скачки к Костюрину людей, напомнивших ему лошадей, что подходят к хозяину, чтобы получить из его рук кусок сахара.
Он стоял в нескольких шагах от Витковича дерзкий, замкнутый, одинокий и в смятении спрашивал: когда же это кончится? Уж очень затянулась эта кавалькада. Ему захотелось вдруг незаметно уйти и посмотреть конюшни.
Досточтимый Исакович совсем по-иному представлял себе первый день у Костюрина. Но когда он направился к конюшням и поравнялся с ложей генерала, тот увидел его и весело крикнул:
— Что это с сербским князем? Разве он не желает показать, как ездили сирмийские гусары? Что с вами, князь?
Костюрин сказал это в шутку, но его слова будто обдали Павла кипятком, потому что генерал ненароком повторил глупую остроту Шевича, который назвал Павла князем во время их первых семейных встреч.