Костюрин был доволен.
Закончив, Петр подскакал на своей кобыле к помосту, Костюрин громко спросил его, какова была бы его команда, если бы с фланга по нему открыла огонь гренадерская пехота?
Петр смущенно ответил, что подал бы команду к атаке.
Костюрин задал еще несколько вопросов, а потом, обратившись к Витковичу, заметил, что офицер этот хорошо воспитан и что понравился его жене и дочерям. Они слыхали, будто жена у него дворянского рода.
— Я намереваюсь оставить его при штабе, когда он вернется из своего поместья на Донце. Уж очень хорош! Красавец!
Петр Исакович тем временем отъехал к стоявшим в жидкой грязи и талом снегу позади помоста вахмистрам и коноводам, которые привели артиллерийских лошадей. Кобыла под ним заартачилась, когда к ней подошел конюх, и тот погрозил ей кнутом. Испугавшись, видимо, мелькнувшего внезапно перед ее глазами красного рукава, лошадь встала на дыбы. Петр съехал набок, ударил кобылу ладонью по шее и хотел тут же спрыгнуть на землю.
Не знал Петр, кого он ударил!
У кобылы была скверная привычка внезапно ложиться на спину и подминать под себя всадника. Петр упал навзничь на землю, а кобыла лягнула его копытом в голову. И хотя удар был не сильный, Петр вскрикнул и лишился чувств.
Подбежавшим коноводам пришлось его унести.
Позванный фельдшер велел везти его домой и уложить в постель. В санях Петр пришел в себя и, услыхав, что его везут домой, стал просить не делать этого: дома у него беременная жена, она очень испугается. В замешательстве никто толком его не услышал, а он снова потерял сознание. И только стонал.
Ни Костюрин, ни Виткович, ни Исакович не видели, что произошло с Петром. И не обратили внимания на его отсутствие.
Падение с лошади на смотре обычно строго наказывалось, но смотр был неофициальным. Для Костюрина это было скорее развлечением.
Генерал знал, что новоприбывшие скачут на чужих артиллерийских лошадях, и он не столько интересовался тем, как они ездят, сколько тем, как они командуют.
Лошади, выделенные артиллеристами, были сущие бестии. Тугоуздые, брюхатые, с длинными хвостами и низко опущенными мохнатыми головами.
Под незнакомым ездоком они лягались, как старые упрямые ослы.
Шевич стоял перед помостом и вызывал по своему списку офицеров; совсем так, как через своих вахмистров вызывал гусаров на чистку конюшен.
Когда пришел черед Юрата Исаковича — ныне Георгия Исаковича-Зеремского, тот подскакал к Костюрину — ни дать ни взять красавец цыган.
Ему предстояло провести боевое учение с двумя ротами гренадерского полка: они стояли с надетыми на ружья штыками, которые были введены лишь в последние годы.
Пехота маршировала, отбивая шаг, прямо на Юрата.
Георгий Зеремский, как он это делал в свое время на парадах, выстроил своих гусаров в две шеренги и двинул эскадрон церемониальным маршем, точно искрящуюся стену, на пехоту.
Приблизившись, гусары по команде дали залп по пехоте из пистолетов. Все заволокло черным дымом.
Потом по его команде гусары выхватили сабли.
Костюрин приказал остановиться.
Обернувшись к своим офицерам, генерал сказал:
«Вы видели прошлое. Коллегия запретила такие приемы. До недавнего времени гренадеры приближались к неприятелю на лошадях. После этого спешивались и готовились к метанию гранат.
Это была сложная операция.
Даже в России больше так не делают.
Конница, приближающаяся к пехоте так, как мы видели, едва ли сможет ее победить.
Капитан выполнил экзерцицию хорошо, так, как ему было приказано. Я хотел только вам показать, что конница без казачьей пики победить не может! Я за пику, хотя Коллегия и возражает.
Пусть же господа запомнят то, что видели, и чтобы ни один офицер не смел и думать привести на маневры кавалеристов, не владеющих пикой!»
Потом, вспомнив вероятно, что этот толстый офицер получал чины за взятых в плен неприятельских офицеров, на которых устраивал засады, он вдруг крикнул, чтобы тот подъехал ближе. А когда Юрат подскакал к помосту, сказал, чтобы он пошире открыл глаза и внимательно оглядел окраины Подола, реку и приднепровскую равнину.
Там, по равнине, к берегу подъезжает штаб неприятеля, наступающего на Киев, их дозорные уже вошли в город и захвачены в плен. Штабу об этом неизвестно. И он движется на санях в сопровождении гусар к берегу.
Где бы капитан устроил засаду?
Юрат, никогда не боявшийся неприятеля, вдруг испугался этого могучего вельможи, от которого, как ему казалось, зависела его судьба в России. И не только его, но и жены и детей.
Юрат полагал, что в маневре с гренадерами он показал, как неустрашимо движется конница на пехоту, показал ее умение залпами стрелять из пистолетов.
И в самом деле, две шеренги его гренадеров напоминали в ту минуту кентавров, их атаки были незабываемы. Ему казалось, что перед этой стеной, лесом всадников, изрыгающих огонь, никакая пехота не устоит.
Услышав новое задание, Юрат вздрогнул, осадил коня, повернул его и перед его глазами встал зимний день, Днепр с лодками, покрытая тающим снегом равнина, испещренная черными деревьями. На Днепре, возле Труханова острова, у берега стояло несколько обледенелых паромов, в шагах в трехстах темнел среди сугробов небольшой сумрачный лесок.
— Там, ваше высокоблагородие, — заорал Юрат. — Я дожидался бы там, пока штаб не погрузится на паромы и не начнет освобождать их от наледи. И налетел! Перебил бы сопровождение, а штабных офицеров постарался бы взять в плен живыми.
Костюрин посмотрел, как толстый Юрат поднялся в седле, поглядел на его тяжелый зад и засмеялся.
Ему понравилось, как Юрат двинул своих гусар стеной на гренадеров. Строй всадников в голубых с черным гусарских мундирах, с белыми русскими кокардами, производил впечатление. Казалось, пехота не сможет не дрогнуть перед наступающими на нее всадниками. И вот сейчас, когда Юрат так быстро нашел удачное для засады место, Костюрин снова остался доволен.
Повернувшись к своим офицерам, он сказал, что этот толстяк вовсе не так глуп, как кажется. Он хороший офицер. Могло бы, конечно, случиться, что подъезжавший к Днепру неприятельский штаб послал бы нескольких гусаров на разведку, чтобы убедиться, не прячется ли кто в этой роще, но это маловероятно. Капитан прав. Лесок — удобное для засады место. И хотя он голый, в его чаще, в снегу можно хорошо укрыться и устроить немалый сюрприз.
Единственно, что вызывает сомнение, это уверенность капитана, что он захватит офицеров живьем. Не следует рассчитывать, что неприятельские офицеры сдадутся. Офицеры-неженки, бонвиваны, может быть, и сдаются. Но русские, — Костюрин поднял голос, — никогда!
Когда пришел черед Трифуна, стало ясно, что Костюрину больше всех из Исаковичей нравится он. Генерал одобрял каждый его маневр, каждую команду. Наконец он позвал Трифуна к себе на помост. И, повернувшись к офицерам гренадерского полка, сказал:
— Поглядите хорошенько на этого офицера. Он уже несколько раз ранен, у него шестеро детей и любимая жена, но он все оставил только ради того, чтобы быть в России, и по пути сюда уже участвовал в стычках с неприятелем.
— Величайшая благодать и счастье, — продолжал он, — что у России в мире есть тайные друзья и братья, о которых она и не подозревает. Я глубоко уверен, что Трифун Исакович будет с честью служить в Ахтырском конном полку, куда отправится заместителем командира, после того как устроится на новом месте. Земли для поселения Исаковичам уже отведены и утверждены, почва там плодородная, чернозем. Зеленый чудесный край на Донце.
Место называют Раевка!
Трифуна, одетого в неприглядный старый русский мундир, нельзя было в тот день назвать элегантным, и все-таки загорелая шея на фоне белого жабо, хмурое лицо, большой нос, усищи, высокий рост и русская белая кокарда на треуголке придавали ему вид настоящего воина.
Он стоял перед Костюриным, расставив ноги и вытянувшись, и смотрел на него своими большими водянистыми глазами стального цвета, устало и опустошенно. И никак не мог понять, почему на первых же шагах с ним так внимателен и любезен этот вельможный и, в общем-то, строгий человек.
Тем временем Костюрин велел ему снова сесть на коня. Он хочет, чтобы офицеры послушали, как Трифун прекрасно командует по-русски.
Трифун побежал к лошади, вскочил на нее и начал с гусарами учения так, словно никуда и не уезжал с темишварского ипподрома.
Он громко и хрипло выкрикивал русские команды.
После каждой Костюрин только кивал головой.
Когда он закончил, Костюрин снова позвал его на помост и спросил:
— А какова будет ваша команда, если вы наткнетесь на кавалерию, которая окажется вдвое сильнее, чем ваш отряд?
Трифун, намотавший себе на ус рассказ Живана Шевича о том, что Костюрин требует, чтобы всегда нападали, заорал:
— В атаку!
— А какова будет ваша команда, если при захвате Киева, среди горящих улиц, вы наткнетесь на гренадеров? — задал Костюрин новый вопрос и улыбнулся.
Трифун снова заорал:
— В атаку!
— Хорошо, а если появится арти…
Не дожидаясь окончания фразы, Трифун снова рявкнул:
— В атаку!
Костюрин подошел к нему и громко засмеялся:
— Правильно! Такие офицеры нам нужны!
Офицеры гренадерского полка за спиной Костюрина подталкивали друг друга локтями и тихонько хихикали. (У них было заведено внезапно спросить у своей жены, или на балу, или во время кутежа: «Ну, князь, какова будет ваша команда?» Об этом Живан Шевич и рассказывал Исаковичам.)
В самом конце учений, когда Костюрин уже собирался на обед — полдень давно миновал, Виткович напомнил ему о Павле Исаковиче, который стоял в толпе офицеров перед помостом.
После скачек с препятствиями Виткович гордился Павлом.
Бригадиру хотелось также выдвинуть родича, которого он считал рассудительным, весьма воспитанным офицером и ценил как приемного сына своего родственника Вука Исаковича.
Костюрин велел Павлу сесть на лошадь и показать, что ему нравится и что, по его мнению, он хорошо усвоил из австрийской муштры.