Дольше всех глядела вслед Анне Варвара. Она плакала, вспоминая темные от печали глаза невестки, словно та кого-то или самое себя схоронила в Киеве. Но и повозка, и черный, будто траурный, плащ, и Анна вскоре скрылись в утренних сумерках.
Весь май Варвара провела в ожидании родов и наконец, в Духов день, на заре, родила Петру Исаковичу сына.
Но если роды у Анны прошли легко, то Варвара промучилась целый день и целую ночь. От ее криков и воплей Петр совершенно обезумел, вообразив, что сбывается проклятье тестя и ребенок родится мертвым.
Увидав наконец младенца живым, он без ума от радости принялся отплясывать и не только в душных комнатах купца Жолобова, но и во дворе, насмешив служанок и перепугав стоявших в конце двора коров, которые смотрели на него, подняв головы, своими большими черными глазами.
Позднее по поводу Варвариных родов в семье Исаковичей было много разговоров, сохранились и письма об этом событии.
Анна, родившая в материнском доме дочку и сына, тряслась от страха, что ей придется разрешаться от беременности на чужбине, без матери. Однако роды у нее прошли легко: она лишь чуть сильнее сжала руки Юрата, испустила два-три стона да на лбу выступили горошины пота, которые утер муж.
Родила она девочку — кровь с молоком, черный хохолок спадал на лобик. На редкость здоровенькую.
Варвару же всю дорогу до Токая тошнило, ей хотелось пить, а от Токая до Киева она умирала от усталости. Ее часто рвало. Она не знала, ни когда зачала, ни когда родит, и, когда начались родовые схватки, не понимала, что с ней происходит. Лежала полумертвая, как в обмороке, боролась с повивальной бабкой, которую Юрат разыскал в Киеве, и вопила от боли. Ее широко раскрытые глаза вышли из орбит и уставились в матицу, на которой ножом было вырезано имя Христа. Ей чудилось, будто на нее навалились дом с крышей и чердаком, весь Киев и вся земля. Ей не хватало воздуха и представлялось, будто ребенок сломает ей ребра.
Когда Варваре показали ребенка, глаза ее наполнились слезами.
Только она одна увидела, как мал, слаб, некрасив и жалок новорожденный, совсем как голубенок-слепыш в голубятне.
Чутье матери тотчас подсказало ей, что ее первенец не жилец на этом свете. Но она не стала ничего говорить Петру, а лишь долго смотрела на вырезанное на матице солнце, у которого были глаза и большой рот.
Совершенно неожиданно и при странных обстоятельствах Варваре при родах оказала помощь женщина, на которую та меньше всего могла рассчитывать. Это была Юлиана, жена Вишневского.
Исаковичи слышали, что глава русской миссии в Токае находится в Киеве и выдает свояченицу за переселившегося в Россию офицера. Слышали и о том, что Вишневский — частый гость Костюрина, но волею случая ни разу с ним там не встретились. Словно по какому-то волшебству они приходили тогда, когда Вишневские уже ушли или уходили перед их приходом. Петр, не имевший понятия, что произошло с его женой в доме бывшего серба, а теперь русского, интересовался Вишневским. Юрат боялся встретиться с Дундой и отошел от компании, с которой водился в Токае. А Павел скрежетал зубами при одной только мысли, что встретит Вишневского и не сможет схватить его за грудки. И поэтому, когда в один прекрасный день веселая и улыбающаяся Юлиана в сопровождении Петра внезапно пришла к ним с визитом, Павел просто онемел.
Варвара просила его молчать о том, что произошло в Токае.
Он, мол, успеет еще расквитаться с Вишневским. И без того в семье достаточно огорчений, а сколько забот в Миргороде! Когда они пустят корни в русской земле, тогда и расправится с Вишневским.
Застигнутая врасплох, Варвара согласилась принять Юлиану. И даже была с ней любезна, как бывают подчеркнуто любезны светские дамы, когда им приходится разговаривать с гулящей женщиной.
Юлиана сказала, что ей стало известно о близящихся родах Варвары и о том, что невестка оставила ее одну. Вот она и пришла, чтобы заменить ей мать, сестру, невестку и подругу. Все женщины, дескать, сестры.
И самым удивительным было то, что жена Вишневского, которой Варвара гнушалась, внесла в их семью какую-то радость, которой давно не было в доме. Ее смех несколько дней звучал в их доме, словно она стала членом их семьи.
Удивительно было и то, что эта надушенная, роскошно наряженная женщина проводила у изголовья Варвары целые ночи без сна и наравне с повитухой выполняла малоприятные обязанности, о которых муж не имел понятия. И хотя Варваре было неудобно, потом она рассказывала, что лишь эта женщина помогла ей родить, только она облегчала страдания и, не будь ее Варвару нашли бы возле повитухи мертвой.
Свою умелость в обращении с роженицей Юлиана объясняла одиночеством, в котором она провела много лет. Ей, когда она рожала, никто не помогал. Она сама перегрызла пуповину. И лежала одна-одинешенька с ребенком на груди в темноте. Вишневский только спустя месяц удостоил ее своим посещением.
У нее, кроме сына, нет никого на свете.
Когда после благополучного исхода родов Юлиана ушла, у Исаковичей осталось впечатление, что это опасная обольстительница, по которой мужчины сходят с ума. Стройная, не первой молодости, черноволосая, похожая на цыганку женщина, с утра наряженная в роскошный кринолин, была весьма привлекательна, а по вечерам, когда играли в фараон, просто неотразима. Утром она сидела полуголая на постели роженицы и показывала из-под желтой нижней юбки свои крепкие цыганские ноги, а вечером открывала свою красивую загорелую грудь, когда со смехом поправляла волосы и вдетые в них красные гребни. Варвара сразу же заметила, что Петром она нисколько не интересуется и расставляет свои сети Павлу. Он должен был поднимать ей платки, снимать с плеч и надевать шаль, водить под руку, сидеть у ее ног, пока она разматывает клубок, и покорно сносить, когда, подкравшись сзади, она обнимала его за шею и закрывала глаза своими длинными тонкими и смуглыми, как у цыганки, пальцами.
— До каких пор этот человек будет ходить по свету вдовцом и притворяться при встречах с женщиной? — спрашивала она громко. — Варвара, право! Его давно уже следовало оженить.
Что эта женщина явилась в дом не без причины, выяснилось в день ее ухода. Но Варвара об этом не знала. Юлиана устроила так, чтобы после обеда остаться с Павлом наедине.
Она отправилась в комнату, где поселился Павел, чтобы якобы посмотреть весь дом, который после их отъезда она бы охотно сняла для Вишневского. Петр весело сопровождал ее, благодарный за помощь при родах Варвары. Впрочем, в присутствии жены других женщин для него не существовало. С Трифуном Юлиана очень быстро завязала теплую дружбу. Она даже заставила его как-то плясать.
Павел, несмотря на все ее обаяние и привлекательность, относился к ней презрительно, и, будь его воля, он выгнал бы ее, из дома как последнюю шлюху.
Смех этой женщины казался ему омерзительным, отвратительна была ее красота, разговаривать с ней ему было противно. Когда они на какое-то мгновение остались наедине, Павел хотел выйти, но она, расставив руки, преградила ему дорогу. И стояла так в своем черном, сильно затянутом в талии шелковом платье, словно черная тень на белой стене, вперив в него неподвижный взгляд, как поднявшая голову змея. Ей надо, сказала она, с ним поговорить. Она к нему хорошо относится и знает, что он всегда и всюду оставался честным и порядочным человеком. Между тем Вишневский сказал ей вчера вечером, что намеревается засадить его, Павла, в каземат, откуда его уже не спасут ни Костюрин, ни Виткович и никто другой. Вишневский сильный, властный человек, подлый и коварный. Распутник, даром что отец ее ребенка, он и с ее сестрой жил. Сестра сейчас вышла замуж. Нашла дыра заплату! Пусть же он берется за ум и остерегается Вишневского. Если Вишневскому удастся спровадить его в каземат, не поможет ему ни бог, ни ее, Юлианы, мольбы и слезы. Лучше всего покориться Вишневскому. Если Павел этого не сделает, то он будет не первым, которого загубит ее муж. А Вишневский о нем, Павле, высокого мнения. Очень его ценит!
Павел стоял перед этой красивой женщиной у порога своей комнаты, словно онемев. Юлиана напоминала ему г-жу Божич, а Вишневский — ее мужа. Однако Исакович был не из тех людей, кого может испугать тень на стене.
Что Вишневский — распутник, ему известно, сказал Павел, хоть он перед ним в Токае и бахвалился и уверял, что для него он, дескать, гора, под стать Карпатам. Но и она шлюха, это тоже не секрет. И сводница, руку мужа своего держит. Деревенская тетеха в шелках, которая разыгрывает барыню. А кто под арест попадет, еще неизвестно. Пусть лучше Вишневский поостережется, чтоб не пришлось мылить себе петлю на шею. Так пусть и передаст, а он, Исакович, не для того сбросил ярмо одного тирана, чтобы на него надели другое. Вишневский — мелкая сошка, будь их даже трое, а не один, что к тому же посылает свою жену его запугивать. Пусть сам явится. Ее величество позвала нас, Исаковичей, в Россию не к Вишневскому и людей наших из Австрии — не для блуда Вишневского, а дабы всему крещеному народу протянуть могучую руку помощи.
Юлиана побелела как полотно. Она, мол, передаст его слова Вишневскому, но то, что он сказал о ней, не передаст никому, а говорит он, точно надутый индюк, привыкший к ласкам тех, кто стирает ему белье. Знает она от почтмейстера Хурки, в чьих объятиях в Токае он наслаждался любовью. Не была она шлюхой до тех пор, пока Вишневский не отправил под арест и не загубил ее мужа, а ее, беззащитную, не задержал в Токае. Ходила она вдоль реки с рассвета до ночи, все искала омут поглубже, себя оплакивала, да не смогла, не хватило духу в воду прыгнуть. Молода была.
Исакович услышал это в ту минуту, когда начал было подталкивать Юлиану, вежливо, но решительно, к выходу, услышал и обмер. Перед его глазами встала Джинджа Зекович, которую он заставил кинуться в Бегу, когда вот так же осудил ее любовь. Он отпрянул как ошпаренный, потом взял Юлиану под руку и вышел с ней из дома с таким видом, что и Петр и Трифун не могли понять, куда это он отправился.