У него было несколько слуг, но он собственноручно расчесывал хвосты и гривы своих вороных, которых уже знал весь Киев.
Целые дни Павел проводил на своем дворе.
Жизнь для него, казалось, остановилась.
Однако, как это часто случается, вдруг все сдвинулось с мертвой точки.
Совершенно неожиданно на третьи сутки после сообщения из Миргорода о смерти сына Петра Костюрин в день Александра Невского весь киевский гарнизон погнал в церковь.
Совершенно неожиданно Исакович, хотя он и числился больным, попросил разрешения присутствовать на смотре. Костюрину это понравилось. И он распорядился, чтобы Исакович находился среди офицеров штаба.
Таким образом, Павел видел маневры в окрестностях Киева и Миргорода, начавшиеся в среду седьмого сентября, в день святого мученика Созонтия. Видел он в Бахмуте и свой уже готовый дом из липового дерева, срубленный по заказу капитана Укшумовича, того самого, с которым он покупал у татар лошадей и перепродавал их в Киеве. Дом стоял в балке среди акаций.
Вокруг росли кукуруза и подсолнухи выше человеческого роста.
С крыльца открывался вид на Бахмут. А за ним раскинулась необъятная степь.
Павел намеревался провести в нем зиму.
Поскольку Павел был прикомандирован к штабу и присутствовал на смотре, то, находясь возле Витковича, он видел в тучах пушечного дыма на Ингуле и притоках Днепра Глубочице и Лыбеде и маневры воинских частей.
Костюрин на этих речушках обучал солдат стычкам на понтонах и штыковому бою.
При одной такой карусели конницы и пехоты Павел углядел в пятидесяти шагах от себя Трифуна.
Тот сошел с лошади и с саблей в руке вел в атаку роту гренадеров, которых во время боя, то есть маневров, взял под свою команду наряду с ахтырцами.
День выдался невероятно знойный и душный. Трифун шагал сквозь тучи пыли под удары барабанов, как на параде. Треуголку он потерял, и его рыжие волосы спадали на лоб, а косица болталась на шее. За ним, отбивая шаг, маршировали триста солдат и как безумные кричали: «Ура! Ура!» Неодолимой стеной они наступали на какой-то лесок.
Никогда еще Трифун не был одет так блестяще.
Он шел в обтянутых лосинах, словно танцуя.
Сапоги его были начищены до блеска.
Сабля сверкала.
Он казался моложе на двадцать лет.
Позже офицеры рассказывали Павлу, что у Трифуна молодая любовница, барышня, которую он выиграл в фараон и теперь прячет у себя в шатре.
Костюрин в своем бюллетене для Коллегии дважды упомянул Ахтырский полк.
Павлу довелось увидеть на Ингуле и Юрата.
Его эскадрон застиг врасплох пехоту из шанца Крылов, загнал ее в реку, и солдаты бежали вдоль песчаного берега (глубоко в воду они зайти не могли), как стадо овец. А Юрат немилосердно их преследовал, врезавшись в перепуганную толпу спотыкавшихся людей, и, хотя это были только маневры, с каким-то зверским упоением молотил их плашмя саблей.
Павел с отвращением смотрел на вошедшего в раж широкогрудого толстяка, которому никогда не дашь его тридцати лет, будто он уже достиг полковничьего возраста.
Костюрин считал, что Юрат потопил бы и посек всю эту пехоту до последнего человека.
Петр вызвал у Павла глубокую жалость.
Новосербский полк Прерадовича был захвачен врасплох в одном селе, и полуэскадрон Петра вместе со всем полком оказался зажатым среди заборов и домов, попав в безнадежное положение. Пехота Хорвата, которую тот называл молдавской, настигла полк во время сна, неподалеку от угольной шахты. Живан Шевич орал во всю глотку и обвинял во всем Исаковича, который якобы не выставил дозоров, и Костюрин грозил наказать всех офицеров, а кой-кого понизить в чине.
Павел видел, как Петр стоял с тремя офицерами у забора.
Шевич подвел их к Костюрину, который, спешившись у небольшой деревянной церквушки, собирался перекусить на свежем воздухе.
Петр стоял бледный, осунувшийся и явно подвыпивший.
На губах его играла глуповато-грустная улыбка.
Павел никогда еще не видел его таким.
После маневров Костюрин с генералом Бибиковым разбирали в Бахмуте поведение каждого офицера. А на другой день вечером в Миргороде был дан большой бал.
С обязательным присутствием жен офицеров округа.
Согласно строгому распорядку, царившему в то время в русских войсках, Павел не имел права во время маневров встречаться с родными. И потому видел их лишь мимоходом.
Он был обязан неотлучно находиться при штабе Костюрина и Витковича, а ночью в постели — один.
И первое знакомство с Бахмутом и Миргородом запечатлелось в памяти Павла как узоры в калейдоскопе. Хорвата, Шевича и Прерадовича он видел лишь мельком.
С родичами провел минуту и мог перекинуться с ними лишь несколькими словами. Как во сне.
Анну Павел встретил на балу в Миргороде. Она поднималась со старой госпожой Шевич по деревянной лестнице, ведущей в зал, где пили, ели и танцевали. Все помещение было украшено полевыми цветами. Среди зелени краснели увядшие и опавшие маки. От маков и полевых трав воздух в зале был спертый. Дышалось трудно.
Анна показалась ему красивой. Она давно уже оправилась после родов, но рядом со старой мегерой выглядела невеселой. Это был первый выход в свет Анны в Миргороде, и ей пришлось даже танцевать полонез.
Юрат танцевал не с Анной, а с женой генерала Бибикова. Улучив минуту, Павел остался с невесткой наедине, они поднялись над танцующими на деревянную галерею с ложами, откуда доносился смех парочек, скрытых балюстрадой, увешанной подсолнухами, похожими на маленькие солнца. Анна, смахнув с глаз слезинки, взяла его под руку.
Она боялась, что вот-вот заплачет.
— Дочка здорова, — сказала Анна. — И до того хороша, что в Миргороде твердят, будто красивей девочки они не видели.
Павел поглядит на нее, когда приедет в Бахмут.
Бибиков твердит, что стоит поглядеть и на маму!
Юрат получил бумаги от Шевича, из которых ясно, что ее отец, сенатор Богданович из Неоплатенси, просит разрешения привезти детей. Следующей весной она их увидит.
Сейчас их уже трое.
И со странной и вовсе не веселой улыбкой заметила, что их, разумеется, будет больше. Все ей говорят, что это воля божья. И родители должны быть счастливы, ибо в родных детях находят свое продолжение. Что касается ее, то она этого не видит, да и Юрат тоже, не видит она и той любви, что была в Среме.
Нет дня, чтобы Юрат не оставлял ее одну — то играет в карты, то уходит на охоту, то в компании офицеров с госпожой Бибиковой отправляется верхом на прогулку. Он, не позволявший раньше жене танцевать полонез с посторонними, сейчас, в Миргороде, рад-радешенек сбагрить ее какому-нибудь офицеру.
«Пляши, мол, покуда молода и еще не ушло твое время. Потом, когда вырастут дети, уже не придется!»
Их семейная жизнь уж не та, что была прежде.
Павел попытался утешить Анну. Юрат, как ему кажется, понимает, что основал семью, пустил корни в русской земле и теперь думает о будущем, а это вовсе не плохо. Заботится о своих детях. Он хороший отец.
На что Анна только прошипела:
— Неужто?
Юрата волнует только его военная карьера, а не семья и жена. «Мне, дескать, Бибиков лично привезет из Санкт-Петербурга через год-другой полковничью, а там и генеральскую ленту. Не хочу отставать от русских. Хочу жить по-человечески, а не сидеть с пустыми руками!»
— Значит, он не только хороший отец, но и муж!
— Я отдала бы все эти русские генеральские ленты за одну улыбку Юрата, за то, чтобы увидеть его склоненным над колыбелью дочери. А он не успеет взять ее на руки, как уже храпит. Всю Россию отдала бы, чтобы только разок посмотреть, как он нежно целует ее маленькую ручонку, как он целовал, бывало, старших. Еще разок услышать, как он говорит: «Какую-то ворожбу или порчу напустили на капитана Радоевича. Снятся ему заколотые французы, являются во сне, хватают его, режут. Он просыпается весь в поту и кричит: «Чур меня, чур меня!» А я, как ребенок, засыпаю, стоит только опустить голову на твою, Анна, грудь».
Анна стояла перед Павлом в своем черном кринолине с красными бархатными бантами на груди. Ее длинные черные косы были обвиты вокруг головы и стянуты серебряной сеткой. Черные глаза горели каким-то диким огнем. Она была похожа на татарку.
Павел обещал как можно скорее приехать к ним.
— Далеко ты, милый, от нас! — шептала Анна. — Привел нас сюда и бросил. А я рассказала бы тебе о многом, о том, чего никто не знает. Не о генеральстве я пекусь и, да простит меня бог, не о детях. Вышла я замуж по любви, о ней больше всего тоскую. Для чего мне Юрат, если нет любви!
Павел хотел объяснить Анне, что не в силах ничем помочь, что сидит в Киеве как под арестом и что надо набраться терпения.
Тем временем старая госпожа Шевич громко позвала Анну, и Павел, так ничего и не сказав, расстался с невесткой.
Анна бросила на него грустный взгляд и ушла.
А госпожа Шевич собрала дам среди зала вокруг офицера, который с длинной палкой, завершавшейся букетом цветов, под крики и замечания публики, раскорячив ноги, показывал, кривляясь, новый танец.
Это был первый менуэт в Миргороде.
Павел об этом не знал.
Он еще раз увидел Анну, такую молодую и бледную, среди сборища дам, и тут же она затерялась в толпе.
На другой день в прозрачном вечернем сумраке при помощи казачьего есаула Укшумовича, Павел разыскал хатенку, в которой временно, пока ему отделают дом, жил в Миргороде Петр Исакович.
И Петр, и Юрат, и Трифун получили большие земельные угодья под стать поместьям. Но на тех землях, на Донце, кроме душистых, высоких трав, акации и лип, ничего не было. Не было и живой души. Лишь изредка на горизонте маячили всадники. Все офицеры ютились в Миргороде, где Хорват, Шевич и Прерадович продолжали свою свару.
Миргород, судя по письмам Юрата тестю, был в те времена чудесный, уютный городок, с деревянными церквушками, укреплениями, казармами и каменным зданием комендатуры.
«Большая деревня, — писал Юрат, — в которой живут князья и княгини».