— А что, эта курва — ягненок? — спросил Петр, и глаза его снова налились ненавистью.
— Не берите греха на душу, до конца дослушайте. Глаза, все лицо этой женщины говорят, что она не курва. В них теплота и нежность. Я орал, что она влезла в душу к старому человеку и отнимает отца у детей, мужа у жены. Разглагольствовал, как поп с амвона. Вырядилась, мол, в платья чужой жены и воображает себя госпожой.
— Ну хорошо, а она тебе что?
Тут Павел как-то сник, устало задумался, словно сам себя спрашивал: что же она ему сказала?
— Сперва сказала, что в дом ее привел Трифун, она же собиралась идти в Темишвар, чтоб ее расстреляли как жену убийцы. Но Трифун коварно и хитро ее обманул. Уверил, будто должен ее на несколько дней спрятать от судей. И уже на другую ночь пришел к ней. Даже смеялся над своей женой. Говорил: «Она-то думает, что ты в Темишваре под арестом». Что ей оставалось? Кричать? Она считала, от Трифуна зависит жизнь ее мужа — убийцы. Трифун говорил: «Влюбился я в тебя. А когда отпустят Зековича, ты, мол, с ним уйдешь. Если будешь молчать!» И скрывал, пока она ему не отдалась, что мужа убили. А потом все: и дождь, и вёдро, и жену Трифунову, и ее детей — заволок туман. Только и остается ей диву даваться. А Трифун сумасшедший. «Пока жив, говорит, хочу спать на твоей руке под акацией». И сколько она ни твердит, что у нее немеет рука, все напрасно.
— И не стыдно ей перед Кумрией?
После отъезда жены Трифун силой хотел поселить Джинджу в своем доме, потому как жена его все равно уехала, но она слезно молила его этого не делать. Уедут в Россию, и она там будет счастлива. И тут же добавила: «Что же это за счастье такое, которое бог посылает мне после смерти мужа?»
— А ты говорил ей, чтобы шла себе с богом в свой Дрниш?
— Говорил, твердил не переставая, но она только грустно улыбалась. «Некуда мне, — говорит, — идти. С тех пор, как увели и заковали в кандалы бунтарей Мальковича и Меанджича, меня вся Махала проклинает. Виновата, мол, что живая осталась. Носа из домика Анания не могу высунуть. Хлеба поднялись, кругом песни поют, всюду люди, а мне в Махалу хода нет. Нет уже и хижины Зековича. А Трифун пугает: не доберешься никогда до Дрниша! Да вы сами спросите Трифуна».
Анна спросила, уверен ли Павел, что она не лжет.
— Джинджа тихая и разумная женщина, — продолжал Павел, — улыбаясь сквозь слезы, она говорила мне: «Дети в Махале швыряют в меня комья земли. Как в вурдалака. Знаю я, что у Трифуна красивая и богатая жена, дай бог счастья их детям. Знаю и то, что Трифун прогонит меня, когда я ему надоем. Но куда? Куда уйти? Даже если бы я могла убежать, куда податься? Не по мне быть забавой для старого человека. Не о том мечтают девушки из Дрниша. Был у меня молодой красивый муж. Знаю я, что такое счастье. Никто никогда в Махале не покушался на честь женщины, видно, то, что с ней стряслось, колдовство какое-то. И ради бога, предоставь меня моей судьбе и не оскорбляй так!»
Дочери сенатора Богдановича и Стритцеского и их мужья Петр и Юрат имели, разумеется, каждый свое собственное мнение по поводу того, что рассказывал Павел об этой женщине. Анна жалела Кумрию, Варвара — женщину из Махалы, Юрат — Трифуна, но все сошлись на том, что Джинджа Зекович растрогала Павла своими слезами.
Юрата возмущало, что женщину, которая отнимает мужа у матери шестерых детей, Павел называет несчастной.
— Эх, Павел! — кричал он. — Да у нее отец гусляром был. А ты и уши развесил!
Варвара спросила, где дети этой женщины?
Оказалось, что детей у этой молодой женщины с Зековичем не было, потому что, по ее словам, она проклята богом. Зекович, когда она сбежала к нему от родных, бросил старую мать и ушел с ней в Потисье.
А Юрату Павел сказал:
— Я твердил ей сто раз, что слезами делу не поможешь, что, в конце концов, ее заберут у Трифуна, отведут в тюрьму и отправят в Дрниш. Грозил всякими карами. Но она только грустно улыбалась. «Диву, говорит, даюсь, что благородный офицер, родич Зековича, приказывает мне бросить Трифуна, отряхнуться, словно курице, когда она из-под петуха вылезает и сходит с кучи навоза. Неужто у тебя нет сестер?» Подошла ко мне со своей печальной улыбкой и погладила по щеке.
Будь Зеко жив, она ушла бы, если бы даже знала, что от палок в три погибели согнется. Отдалась она Трифуну, чтобы спасти жизнь мужу. И знает, что старик прогонит ее, как натешится вволю.
Но уйти от него сама не может.
«Неужто не в силах смекнуть, — сказала она, — прочитать в глазах у меня, что тысяча причин не дает мне уйти от Трифуна, хотя достаточно и одной — главной. С Зековичем я не могла родить, а вот с Трифуном зачала тотчас и, как говорит Ананьева старуха, через семь месяцев рожу. Куда же мне такой уходить? Надо бы прежде Трифуну сказать. А сказать боюсь. Лучше уж вы сами скажите. А там — что бог даст».
Потом она горько заплакала.
Услыхав это, заплакала и Анна, а Варвара молчала, словно окаменев.
Петр же расхохотался во все горло.
И только Юрат, жалея Трифуна, забормотал:
— Эх, Трифун, Трифун! Куда ты, старик, ни ткнешься, всюду ребенка оставляешь.
Тут появилась новая забота: задержать Павла, который отправился заказывать лошадей.
— Хочу, — сказал он, — сегодня же вечером добраться до пристани на Беге. Больше ноги моей в Темишваре не будет!
Тщетно плакала Анна, и умоляла Варвара. Тщетно просили братья отложить отъезд, хотя бы на день-два, чтобы еще раз встретиться с Трифуном. Но Павел пришел в такую ярость, что все поспешили уйти с его дороги. В трактире «У золотого оленя» поднялась суматоха. Однако золото отворяет все двери. В том числе двери конюшни.
Не прошло и часа, как экипаж для Павла стоял напротив трактира в тени монастырской церкви.
Таким образом, невзирая на мольбы родичей, Исакович покидал Темишвар. Его несговорчивость и желание как можно скорее их покинуть обидели всех. Но Павел спешил уехать из города.
Братья обнялись, однако не проводили его до экипажа.
Анна плакала в своей комнате.
Не вышла и Варвара.
Павел Исакович просил братьев лишь об одном: сообщить Трифуну, что он берет свою угрозу назад и не станет препятствовать его отъезду в Россию, как он собирался, из-за якобы недостойной офицера семейной жизни. А напротив, сделает все возможное, чтобы тот получил паспорт как можно скорее. Пусть вписывает в него и везет с собой кого хочет.
Но что касается его, Павла, то он не желает больше видеть Трифуна ни живым, ни мертвым.
Павел Исакович уселся в экипаж, когда луна уже зашла и Темишвар погрузился во мрак; у входа в «Золотой олень» никого не было. Подняв глаза к окнам, где жили братья, он увидел Варвару. Она держала над головой подсвечник. Вероятно, Варвара его не видела, но Павлу показалось, что она смотрит на него широко открытыми, полными слез глазами. Это было последнее, что запечатлелось в его памяти. Лошади тронулись.
XIVЕго благородие Павел Исакович был неловок только с женщинами
Судя по его письму к больному родичу лейтенанту Исаку Исаковичу, Павел прибыл в Осек, в Генералкоманду{4}, первого сентября 1752 года по новому стилю, в день святого Эгидия. А по православному календарю — в день мученика Андрея Стратилата.
Из Осека Павел заехал в Градишку, куда он был переведен в пехотный полк, чтобы предъявить документы об отставке, русский паспорт и рассчитаться за порционные деньги, которые он получил в прежнем месте службы.
Благодаря выданным Энгельсгофеном бумагам, все прошло без сучка и задоринки. Затем Павел поставил в известность караульного офицера о своем намерении поехать в Руму и остановиться у своего родственника, одеяльщика Гроздина, с тем чтобы оттуда наведаться в Хртковицы, где продавались земля и конский завод Исаковичей, а также в Митровицу, где продавался дом.
А из Румы — через Вену — он уедет в Россию.
Что же касалось городов, в которые он заезжал по дороге, Павел сказал, что останавливался в Нови-Саде у свояков-сенаторов Богдановича и Стритцеского.
Навестил он и могилу жены в Варадине.
Долго нигде не задерживался.
Цель его поездки — продажа имущества.
Павел был не единственный, кто в то время переселялся в Россию, и его приезд, даже после всего ранее с ним случившегося, не вызвал подозрений.
Подобных случаев в ту пору в Славонии встречалось немало.
Переселение, словно буря, опустошило Темишварский Банат и Поморишье, но еще не достигло Славонии и Карловацкого военного округа. Австрия, будучи союзницей России, до недавнего времени спокойно взирала на то, что уезжают офицеры некогда знаменитых сербских полков милиции. А венгерские власти и имущие сословия в Поморишье и Потисье ликовали. Возвращение этих провинций под власть Венгрии согласно параграфу восемнадцатому Пожунского собора{5} таким образом значительно облегчалось.
Reincorporetur![5]
Однако, когда в начале осени лихорадка переселения охватила провинции вдоль Савы и Границы, Военный совет в Вене забил тревогу.
«Этому следует положить конец. Конец. Быть посему!» — решила и Мария Терезия.
И поэтому в Среме уже после приезда Исаковича кое-кто из офицеров, требовавших в Осеке паспорт, был арестован, как в свое время был арестован и он.
Один из них, капитан Пишчевич из Шида, в царствование Екатерины II ставший генералом, описал все, что происходило в Среме. Из его записей мы об этом и знаем.
Однако и Пишчевич многого не рассказал.
Больше всего говорят приходившие в ту пору из России в Срем письма. Например, одна жительница Футога писала из России к себе домой:
«Кому живется плохо, тому здесь будет хорошо!»
А жительница Вуковара написала:
«…Потому отправляйте шурина Джордже и не беспокойтесь: будет благодарить бога!..»