Трифун получил неподалеку от Петра ланацев триста угодьев, пять водяных мельниц и целую деревню русских крестьян, среди которых он поселил и прибывших с ним своих солдат. Те сразу открыли торговлю, продавая привезенные с собой лопаты, косы и мотыги, бывшие здесь в большой цене.
В этом краю, где в недрах лежало столько железа, топоры были редкостью.
Павел, самый из них в Киеве богатый, земли получил меньше всех.
За картами он подружился с весельчаком и очень популярным среди картежников в Киеве казачьим есаулом Укшумовичем.
Этот молодой офицер, земляк Исаковича из простой крестьянской семьи, познакомился на балу с богатой русской девушкой и женился на ней. Есаул был красив, силен и ловок, мог перескочить через двух лошадей. Его всегда смеющиеся глаза умели многое сказать женщине.
Укшумович уговорил Павла заказать себе сруб, как заказывают голубятню, из липового дерева. Дом уже был готов и ждал Павла у околицы Бахмута. Все, кто покидал этот укрепленный город, обязательно проезжали по мосту, откуда вела дорожка к дому Исаковича. Дом стоял в глубине сада, неподалеку от принадлежавшей Павлу рощи. Согласно плану выделенный ему участок, заросший травой, полого спускался к городу.
Укшумович говорил Павлу, что здесь, на пересечении дорог в Бахмут и из Бахмута, через несколько лет все будет засажено фруктовыми деревьями. Поселятся плотники и кузнецы. В Бахмуте же будет стоять его, Павла, гарнизон.
Этот молодой мот и картежник с мальчишескими повадками казался несерьезным. Он говорил Павлу, что у него одна мечта, чтобы жена купила ему четверик и он, как Рашкович, взяв вожжи в руки, доказал бы русским, что следует ездить не на тройке, а на четверике.
Почти неграмотный, он подал Костюрину проект записать всех сербов-переселенцев в казаки.
Пасынка Вука Исаковича Укшумович очень уважал и уговаривал его жениться на русской.
— Хороши, — говорил он, — лучше жен не бывает!
Странное чувство охватило досточтимого Исаковича, когда он во время маневров отправился взглянуть на дом, где будет отныне жить.
Дом, по сути дела, ничем не отличался от прочих домов в Бахмуте и Бахмутском уезде. Крепко срубленный из липовых бревен, еще не утративший запаха липы, он стоял пока без окон и дверей.
Он светился на солнце над дорогой в Бахмут бело-желтым пятном перед тронутой золотом рощей. Первые сгоревшие и увядшие листья опадали с деревьев. Дом как дом, только совсем пустой.
В нем не было ни обстановки, ни живой души.
Укшумович подыскал Павлу двух слуг — сербов, женатых на русских, которые построились тут же на поляне. Они уже начали межевать его землю. Павел объехал на лошади свой надел. На корчевье вокруг дома было много белок.
Малиновки чуть ли не прыгали к Павлу на руки, когда он уселся на пороге.
«Тут, значит, я проведу первую зиму, — думал он. — Тут отныне буду жить».
Этот безлюдный дом, без окон и дверей, среди высокой травы, произвел на Павла гнетущее впечатление.
Как потерянный бродил он по комнатам.
Его шаги по дощатому полу отзывались глухим эхом. И ему казалось, будто за ним кто-то ходит, но держится всегда в соседней комнате.
Павел останавливался у зияющих окнищ.
Внизу лежали поля и город, вверху желтела роща, чернели поваленные стволы деревьев и торчали из травы голые пни.
Никаких соседей поблизости не было.
Когда он в сумерках выглядывал из этих проемов, и Бахмут, и дорога, и тропы, и пожелтевшие рощицы сливались в степном полумраке. На небе рано проклюнулись звезды, но бледные, неясные. В те дни в России, в Бахмутском уезде было новолуние.
Под впечатлением всего виденного Исакович, вернувшись в Киев, почувствовал, что настал конец одной жизни и начинается новая и для него, и для его братьев. Юрат, как предполагал Павел, все больше и больше будет жить армией, своим полком, и только по ночам станет возвращаться к Анне. Трифун все больше будет меняться и найдет смерть в этой новой для него разгульной жизни вдовца, которую Павел скрывал от людей, но которую в то время, не прячась, вели все вдовцы. Когда в Бахмуте появится Андреович, Трифун вместо госпожи Софики Андреович отыщет себе новенькую, но тоже молодую.
Пока где-нибудь не сложит голову или его до смерти не заколотят земляки.
Павел не хотел больше об этом думать.
После маневров он вернулся в Киев с чувством тщеты и бренности жизни, которое обычно на какое-то время овладевает людьми, чьи замыслы терпят крах: все получается не так, как хотелось. Павел думал, что он, а не случай и не судьба заставили Исаковичей переселиться в Россию, и сейчас, увидев, чем заканчивается их переселение и где завершится их жизнь, обескураженно грустил. Этот честолюбивый, запутавшийся человек нисколько не ценил землю и богатство, которые они, по плану генерала Бибикова, получили. Тщеславный Исакович стремился к другому.
Он хотел выдвинуться. Хотел рассказать о страданиях своей Сербии.
Хотел отомстить Гарсули.
Хотел, чтобы в Вене увидели, кого они потеряли!
Как и Петр, Павел лелеял в сердце страстную мечту быть представленным русской императрице Елисавете. Кое-кому из переселенцев это удалось, и Павел тоже на это рассчитывал.
Однако после неприятной истории с Костюриным он начал терять надежду когда-либо попасть в Санкт-Петербург.
Вряд ли его желание, его мечта когда-либо исполнится.
Он чуть было не угодил в инвалиды.
С капитанским пенсионом в триста рублей годовых.
Будущее предстало перед ним в образе Бахмута с его беззаботной жизнью, подобной той, которую вел Укшумович, где главное — карты, верховая езда, охота, маневры.
Тот, кому это не нравится, может отправляться к Азову и резаться по ночам с татарами.
Петр Текелия избрал снежный Кавказ.
Во время маневров под Миргородом досточтимый Исакович должен был признаться, что, во всяком случае, он кое-что постиг, хоть и не был особенно грамотен и начитан.
Глядя на вещи философически, он понял, что́ ждет их всех в России, в том числе и его самого.
Понял, что конец будет таким же, каким бы он был в Австрии.
Одни будут нести службу на польской границе и станут, подобно полицейским ищейкам, хватать крестьян, бегущих с Украины от крепостного права. Другие оставят свои кости на молдавско-турецкой границе. А русский народ, Москву, Санкт-Петербург им так никогда не увидеть и не узнать. Между ними и русским народом стоит какая-то колдовская сила — они так и останутся наемниками и никогда с ним не встретятся, не обнимутся. Их соседи — казаки и татары.
А от своей Сербии они теперь гораздо дальше, чем были в Среме и на Морише.
В какую-нибудь ненастную осень он прольет свою кровь и сгинет в глухой приазовской степи.
Однако ни один живой человек в расцвете сил не отказывается легко от надежды, от мечты, которую лелеял в сердце с юных лет. Пловец, заплывший далеко к противоположному берегу, не может вернуться, хотя и чувствует, что у него не хватает дыхания и сил. Поэтому вторая половина жизни Исаковичей была, как это обычно случается у мужчин, более драматической и волнительной, чем первая. Волнительней, чем в молодости.
Но эта вторая половина жизни Исаковичей нам почти неизвестна.
После маневров под Миргородом б документах того времени Исаковичи еще упоминаются два-три раза, а потом бесследно исчезают, подобно стольким переселенцам, покинувшим свое отечество.
Известно только, что Исаковичи, увидев свою судьбу на Донце, от России не отреклись. Ни в каких документах не говорится, что они вернулись в Австрию. Значит, решили до конца жизни остаться верными своей мечте о России.
И хотя в ту пору русскую армию наводнили иностранцы, нахлынувшие в Санкт-Петербург, сербских переселенцев приняли хорошо. В австрийской армии, что в начале XVIII века освобождала Сербию и занимала Сербию, теряла и предавала Сербию, тоже командовали иностранцы. Принцы Савойские и Лотарингские, Гамильтоны, Марули, Гогенлоэ, Валлисы, Суковы. Так было и в России. Досточтимый Исакович тем не менее не терял надежды, что все это кончится появлением русских в Сербии и Черногории. Ни Хорват, ни Шевич, ни Прерадович в самом деле не могли пожаловаться на то, как их приняли в Миргороде. Они тоже были иностранцы, но иностранцы, которые русским приходились братьями, близкими по крови, потому с ними так и носились. И хотя в те времена в русской армии вводилась жесткая дисциплина и для иностранцев, проекты и предложения Хорвата, Шевича, владыки Василия и Бестужева были отклонены лишь спустя несколько лет, как пока неосуществимые. Завещание Петра Великого, завещание, которого никто не видел, но о котором все знали, не было забыто. Знали о нем и при дворе, знали о нем и императрица, и Шуваловы, и, конечно, Костюрин.
В 1753 году царица еще подписывала любой документ в пользу сербских переселенцев в России. Вернее, подписывал канцлер Бестужев. Царица была ленива писать; хотя она и сочиняла элегии, но для того, чтобы написать письмо, ей порой требовалось три года.
Досточтимый Исакович при всех возникших с ним в Киеве неприятностях не мог не понимать, что виноват он сам, а не русские в том, что ему не удалось попасть в Санкт-Петербург и рассказать о своей Сербии.
Он не скрывал, как не скрывал и его брат Петр, что хотел бы быть принятым на аудиенции у царицы, чтобы донести до ее слуха правду о своем народе, который ждет ее, плача и стеная в турецкой неволе.
Другие его соплеменники были приняты и царицей Анной и Елисаветой. И если это не удастся ему и он завершит свой жизненный путь в одиночестве в доме без окон в Бахмуте со служанкой Жолобова, другим его соплеменникам это удастся. Павел стал известен всем офицерам в штаб-квартире тем, что хочет говорить с императрицей, будто императрица обязана быть для них матерью. А ведь у нее не только бесчисленное множество бриллиантов, но и земли до самой Камчатки, и армия, что твоя Сибирь, необъятная.
Возвратившись из Миргорода в Киев в начале осени, Павел в числе немногих своих соотечественников в России понял и еще одно.