— Пусть я вам не приглянулась, не по сердцу, не мила, но неужто вы, раз я уже пришла к вам в дом, так и не воспользуетесь моей любовью? Ни один мужчина не отпустил бы меня голодной!
Но Исакович, даже не поцеловав свою гостью, выпроводил ее из дому, однако согласился сопровождать ее при обходе больных. Вечные угрозы Вишневского поколебали волю упрямого вдовца, в жизни которого оставалась одна-единственная мечта: быть представленным царице. Боясь, как бы месть Вишневского не сорвала его планов, Павел согласился при людях здороваться с его женой. Он ругал себя за трусость, но понимал отлично, что если Вишневский — и не Карпаты, то все же достаточно силен, чтобы его здесь, в Киеве, загубить.
Так и получилось, что Павел, отпраздновав в Киеве день патрона своей семьи святого Мрата, несколько раз сопровождал Юлиану, когда она объезжала на великолепной тройке Подол и раздавала бедноте подарки от имени Вишневского.
В начале октября 1753 года в Киев прибыли последние партии получивших паспорта переселенцев из Потисья. Прибыли как нищие даже офицеры. Австрийские власти реквизировали у переселенцев все добро, не выплачивали порционных денег и арестовывали за всякую мелочь.
В ту пору из Подола на новые земли уехали все, кто мог носить оружие, их жены, дети и любовницы, бросив на произвол судьбы никому не нужных стариков, старух, больных и умирающих.
Госпожа Юлиана Вишневская водила с собой Павла с упорным желанием во что бы то ни стало его покорить — с упрямством отвергнутой, оскорбленной женщины. Она была уверена, что после отъезда мужа в один прекрасный день ей удастся вскружить капитану голову. Вишневский стал известен во всем Киеве как величайший сердцеед, и ей была приятна одна мысль, что в обществе узнают, что и ее кто-то любит. Мужа Юлиана не боялась, ей казалось, что любовь женщины для него ничего не значит. Нередко случалось, что у него ужинали две, три, четыре женщины, и не только ужинали, но оставались на ночь и делили с ним альков.
Он предлагал ее и Костюрину.
От нее он требовал одного — сблизиться, как можно теснее, с Варварой.
И расспрашивал о Варваре.
Услыхав, что у той умер ребенок, заметил, что мать нужно утешить. А следующего ребенка сделать лучше.
Так говорил о детях этот человек, рассчитывающий, подобно Исаковичу, быть представленным осенью императрице. И уверенный, что чин генерала ему обеспечен.
Вытаскивая Павла из дома, где он засел как улитка, Юлиана добилась совсем не того, чего ждала и на что рассчитывала. Дважды в неделю они объезжали больных и голодных, оставаясь наедине и в экипаже, и в домах, и на берегу Днепра, однако Исакович за все это время ни разу ее не коснулся и относился к ней даже холоднее, чем в Токае.
Женское чутье подсказало ей наконец, что этот офицер — сердцеед только на первый взгляд, на самом же деле, как сказал Вишневский, он прирожденный жук-могильщик. Она приходила в ужас, что у статного, прямого, когда он не горбился, красивого, моложавого и обаятельного человека, более привлекательного, чем Вишневский, холодные руки, пожатия которых не чувствуешь. Он ни разу не коснулся ее груди, даже когда подсаживал в экипаж. У нее порой возникало жуткое чувство, будто она ездит с мертвецом, который только делает вид, что живой. Смотрит, как мешком трахнутый, и улыбается.
Она хотела прекратить поездки, но, как всякая женщина, если она к тому же мать, начала все больше и больше его жалеть. Ей хотелось утешить, развеселить этого всегда глубоко печального человека, а поскольку Павел в ее глазах становился все стройнее, красивее и привлекательней, и отдаться ему.
— Павел! Дурачок. Один раз на свете живем! Не знаю, что за причина, но так хочу тебя, как не хотела мужа, когда выходила за него в Омоле! Чистосердечно тебе признаюсь, милый.
Тем временем они видели впавших в нужду соплеменников, обносившихся, живущих в сараях. Зарабатывали они себе на хлеб тем, что кололи армянам на Подоле пни. Женщины были с обвислыми грудями, желтыми от бед и голода лицами. Хромые калеки таскали мешки, грузили барки на Днепре. Многие с приходом вечерних сумерек начинали кашлять, кашлять.
Все эти мужчины и женщины повторяли одно-единственное слово: «Боже!.. Боже!..»
Целая толпа оборванцев бежала за ними, когда прошел слух, что Исакович ищет работников в свое имение.
Костюрин распорядился выдавать этим людям в монастырях похлебку, поначалу ее раздавали каждый день, потом дважды в неделю, а потом один раз в неделю. В Киеве скапливались и другие бедняки, ведь переселенцы прибывали из Австрии уже два года.
Костюрин говорил, что в России никто не голодает.
В домах, в конюшнях, в овинах Подола зимой все-таки голодали.
Госпожу Виткович особенно огорчало то, что юные девушки из бедных семей начали торговать собой. Такого раньше не было. Она плакала и твердила:
— Боже! Боже!
Тщетно утешал старуху Вишневский, говоря, что в Вене рождается в год шесть тысяч незаконных детей.
Однако упрекать русских было не в чем. Никто из просивших не вышел из русского дома без куска хлеба. Но пришельцы не хотели милостыни. И они начали громить мясные лавки.
Самым невероятным было то, что русские офицеры, гренадеры, дворяне оказались ближе этой бедноте, чем их соплеменники. Русские только посмеивались, слыша о кражах и нападениях на мясные лавки. А Виткович, сгорая со стыда, избивал людей до полусмерти.
Потом хватался за голову, рвал седые волосы и твердил:
— Боже! Боже!
Исакович поначалу слышал эти возгласы, тихие и громкие, только когда они раздавались вблизи, но позднее ему чудилось, будто он слышит их издалека, даже когда их шепчут, и, куда бы он ни ездил с Юлианой, его уши ловили неизменное: «Боже! Боже!»
Во время одной такой поездки Юлиана сказала, что диву дастся и сама в это с трудом верит, но Вишневский ее уверял, будто скоро предстоит посещение Киева императрицей.
Он строго-настрого запретил об этом говорить. Но сказал, что Исакович, значит, сможет получить у императрицы аудиенцию в Киеве. Если ей удастся узнать что-нибудь новое, она сообщит об этом Павлу.
Исакович, хоть и обещал об этом молчать, но спросил Витковича, известно ли ему что-нибудь о предстоящем приезде царицы в Киев? Виткович сказал, что слышит об этом впервые, но что это не исключено. И посоветовал родственнику помалкивать и ни одной живой душе о возможном приезде императрицы не говорить.
— Кто болтает о царице, отправляется в Сибирь с отрезанным языком!
Не прошло и нескольких дней, как к Павлу пришел с визитом фендрик Ракич, с которым он недавно познакомился у Витковича, и рассказал, что получил через штаб-квартиру письмо от своей родственницы Евдокии и ее отца. Евдокия спрашивает о нем, Исаковиче. Потом, как бы случайно, вскользь заметил, что в Киеве ждут вскоре приезда императрицы. Все сербы, дескать, попытаются ее увидеть. Однако она заедет по пути в Елисаветград, тайно. Ракич только просил об этом молчать. Головой можно поплатиться!
В те дни Павел избегал дом бригадира. Старуха Виткович втемяшила себе в голову, что его надо женить на старшей дочери подполковника Жигича, очень хорошенькой девушке, которой понравился Павел, хотя сам он не сказал с ней и трех слов.
Словно сговорившись привести его в хорошее настроение, несколько офицеров, которых он встречал в доме Витковича, сказали ему, что предстоит посещение Киева Елисаветой Петровной и он, вероятно, получит аудиенцию.
Его выберут, сказали они, так сказать, представителем от целой группы. Будет, видимо, принят и Вишневский. Все же не могут быть приняты!
Исакович был смущен и ждал дальнейших событий.
Никому больше об этом он не проронил ни слова.
Позднее честнейший Исакович рассказывал, что точно помнит, как Юлиана сказала ему двадцатого октября — в день казни великомученика Артемия, что, по утверждению Вишневского, императрица приедет наверняка и в самом недалеком будущем.
В ту пору Исакович чувствовал себя совершенно потерянным и несчастным и походил на человека, лишенного собственной воли. Ему больше не хотелось ни ехать в Буду, ни встречаться с г-жой Божич, ни поглядеть в последний раз на Теклу, не хотелось ни ехать к семье, ни обосновываться в Бахмуте, он махнул рукой на чины и на армию. Последнее и единственное его желание, не дававшее ему покоя, была аудиенция. Если личная его жизнь не удалась, если ему даже придется уйти в отставку, эта аудиенция даст ему возможность рассказать царице все, и тогда их переселение в Россию обретет смысл и достойное завершение. Не говоря никому ни слова, он начал тайно готовить к аудиенции новую треуголку, перчатки, роскошные сапоги, а также думать о том, что́ сказать царице и как сказать.
Неизменная улыбка, блуждавшая на его лице, говорила о том, что он все больше впадал в безумие.
Когда Юлиана — особа она была упорная — приезжала в своем экипаже за ним, чтобы отправиться на Подол к сербской бедноте, она заставала его во дворе перед домом, он сидел на пне и обычно строгал какую-нибудь ветку или хворостину.
Его гусар сказал ей, что так он сидит часами.
Юлиана и надеялась на успех именно потому, что он был в таком состоянии.
Этот еще совсем не старый человек в начале октября, как дуб осенью теряет листья, лишился всего: и силы, и веселости, и воли, и здоровья. Сильный кавалерист жаловался, как ребенок, на головную боль. Юлиана смеялась и говорила, что от головной боли она хорошо лечит.
До сих пор она заходила только в те сербские семьи, которые гусары Вишневского отмечали как добропорядочные. Павел же стал заглядывать и туда, где случались драки, кражи и пьянки. С этими поселившимися в конюшнях и сараях людьми, которым не удалось записаться во вновь образованные сербские полки, Виткович уже не знал, что делать. В те времена отбор на военную службу производился не докторами и фельдшерами, но все-таки и в Киеве брали не каждого. И хотя в те времена унтер-офицеры рекрутов набирали просто: хватали где попало людей, поили их до одури в корчме и всовывали первые порционные деньги. Те, кто напивался с унтер-офицерами, утром оказывался в казармах, где на них надевали тяжелые сапоги и вскоре отправляли на границу в занесенное снегом караульное помещение с соломенной кровлей. Но больных в армию не брали. Хворые поступали в Киеве в услужение и работали, пока однажды их не находили мертвыми. А до смерти они сторожили свиней, стирали белье, чистили нужники.