В мире его соплеменников, куда Исакович вступил в Киеве, были увечные, чахоточные, киластые, захворавшие по дороге в Россию и не сумевшие вернуться домой. Они стояли перед мясными лавками и зарабатывали себе на хлеб тем, что отгоняли собак.
Или шли от дома к дому и чистили нужники.
Когда он заводил с ними разговор, они твердили:
— Боже! Боже! Никогда больше не видать нам своей семьи! Кто закроет нам глаза?! Боже! Боже!
Сперва он почти не слышал их возгласов. Потом они входили в одно ухо и выходили в другое. «Боже! Боже!» Спустя две-три недели этот шепот, это бормотание, эти восклицания стали невыносимыми. «Боже! Боже!»
Однажды ночью Павлу приснилось, будто весь этот убогий люд собрался вокруг его дома. Павел слышал, как они завывали: «Боже! Боже!» Проснувшись, он подумал, что кричит какой-то незнакомый голос. И лишь потом сообразил, что кричал он сам.
Юлиана была удивлена, когда он вдруг заявил, что больше не намерен посещать своих соплеменников в Подоле.
Она заставала его сидящим за челобитными. Исакович писал Костюрину. Просил направить его в Санкт-Петербург, в противном случае грозил написать своему покровителю и защитнику сербов графу Кейзерлингу.
В конце октября 1753 года Исакович решил повторить в Киеве то, что сделал в Темишваре: бежать без бумаг, на этот раз — к царице.
И хотя это может показаться невероятным, в штаб-квартире Витковича помечены октябрем 1753 года десять челобитных капитана Исаковича с просьбой об аудиенции у царицы.
Исакович был из тех людей, которые, живя на одном месте, вечно стремятся в другое. Человек, вечно не довольный своей кожей и постоянно, как змея, ее меняющий. Как волк, что каждый год линяет, да обычая не меняет.
Спустя год, зимой, Павел рассказывал братьям, что тогда в октябре он совсем ополоумел от горя, увидев, куда он их привел, когда ему показалось, что ему откажут в аудиенции.
Трудно ныне в это поверить, но Павел, как и многие его соотечественники, никогда не видел моря. Море для Исаковича и всех сербов-переселенцев было подлинным чудом.
Во время войны Павел дошел до Праги, до Франции и даже до Голландии, но на берегу моря ему побывать не удавалось. Море воспринималось Павлом, как и всеми этими переселенцами в Россию, как символ утешения, надежды, подобно поющей птице или яркой игрушке для умирающего ребенка. Но не вообще море, а русское море, на котором стоит русская столица — град Петра.
Разговаривая об этом, они не отличали Неву от Финского залива, реку от моря. Петербург и царица для переселенцев были неземным видением.
Почему же только Вишневский едет в столицу?
Почему только Вишневский увидит царицу?
Чем этот винодел лучше его, Павла, который уже в Австрии носил кандалы за Россию?
Исакович стал во всеуслышание кричать об этом в штаб-квартире.
Тщетно Ракич и другие офицеры, сторонники Вишневского, ему шептали, что предстоит посещение Киева императрицей Елисаветой и ее величество будет давать аудиенции.
Как это милостиво делала в Москве прошлой зимой.
Исакович часами сидел у дома, глядел вдаль и размышлял о том, как бы все-таки добраться до Петербурга и до царицы.
И хотя эти люди были своенравны, невежественны и малообразованны, и не только Павел, но и прочие офицеры Витковича, они знали, что Петербург — такой город, какого нет и не может быть в Европе.
Прочие города, подобно Белграду, были детищем войны — крепостями.
Или, подобно Вене — шумными поселениями, создаваемыми кротами. Торговыми центрами царства или королевства. И существовали они веками. Громоздились этаж на этаж, будто гора кирпичей, бревен или кадок с капустой или солониной. Улицы и дома там пропахли мочой, а закуты — нужниками.
Между тем град Петра Великого возник как в сказке.
Придуманный и созданный человеческой фантазией, русской фантазией. Его построил царь Петр, непостижимо, точно по волшебству.
То, что ему, Исаковичу, хотят помешать добраться до этого города, прежде чем он навсегда уедет в Бахмут, а он знает, что многим его соплеменникам это удалось, хотят лишить его аудиенции у царицы, было для него главным разочарованием и огорчением в России.
И хотя сербские офицеры жили в просвещенном восемнадцатом столетии, в эпоху рококо, стремились они в Санкт-Петербург вовсе не для того, чтобы жить в столице или на нее поглазеть.
Для них это был город Петра Великого. Город во льдах и снегах, на море.
Это не было и стремлением к роскоши, к вазам с цветами величиной с зонт, к креслам, которые превращаются в постели для гостей, к губкам, которыми моются и которые продавались там в лавках как последняя мода.
Исаковичей, которые в постели спали голыми, а под открытым небом — на сене, не интересовали ни собачки, возлежавшие на шелках в спальнях, отделанных в стиле рококо, ни табакерки, хотя они уже и начали нюхать табак. Эти табакерки порой стоили столько денег, сколько эти офицеры в своей жизни и не видели.
Не видели они и пантомим, в которых дети играли роли ангелочков.
Ни живых картин любви Марса и Венеры, когда мужчины и женщины были почти совсем раздеты. Ни часов, из которых выходили ангелы с трубами, чтобы протрубить время, или петухи, чтобы его прокукарекать. Они не стремились увидеть, как ломают кости преступнику на колесе за кражу нескольких локтей грубого сукна или за два-три хрустальных бокала. Осужденные с переломанными костями еще дня два после этой пытки живут. И профессоры Сорбонны сидят возле них и изучают их агонию.
Живя в Европе, эти офицеры, в том числе Исаковичи, кое-что слышали и знали, но в большинстве своем они были простаки и неучи, полуграмотные люди, читающие книги по слогам.
Век, в каком они жили, не очень их устраивал.
Они изо всех сил оттирали друг друга, стараясь первыми попасть к императрице и предложить руку царя Лазара, которая перенесена во Фрушка-Гору и которую они мечтали перенести в Россию. Того же добивался и честнейший Павел Исакович.
Орел в клетке; толпа нищенок, что шествуют по Вене с пением, а потом идут из города в город просить милостыню; мосты, поднимающиеся при помощи воротов, — все это Исаковичи видели и обо всем этом были наслышаны. Павел знал и о том, как в Темишваре развратничали с мальчиками капуцины. Ел он и орехи, засахаренные в меду. Видел и сумасшедших в смирительных рубашках. Триста человек. В доме умалишенных. Зимой был и в оранжерее.
В доме Витковича он кое-что слыхал и о Петербурге.
Жена бригадира упоминала посла Пьемонта, которого звали граф де Бернес (госпожа Виткович выговаривала: «де Дрнеш»). Она уверяла, что бельгийский посол в столице — граф Линар. А саксонский — генерал Арнхем. Рассказывала, что Линар румянится, как женщина, и ходит в зеленом сюртуке, а медик регулярно пускает ему кровь.
И хотя Исакович никогда не был в Санкт-Петербурге, в ту осень он кое-что узнал об этом городе. В резиденции висел портрет Костюрина, написанный в тот год каким-то итальянцем.
Исаковичи видели этот портрет.
Павел даже простаивал перед ним целыми днями, когда только мог.
Ему представлялось, как это случается с сумасшедшими, что он жил в этом городе, хотя он никогда в нем не был.
Город на воде, как в сновидении.
Исакович не знал, стоит ли город на Неве или у моря, видел только, что он на воде. А зимой, ему говорили, вода покрывается льдом и весь город ледяной.
Костюрин был изображен на взятой в гранит набережной, отгороженной железной, словно бы тюремной решеткой, сквозь нее можно было видеть недосягаемые пределы. Налево от моста, где он стоял, высилась заросшая плющом стена, зеленели кусты и виднелась калитка.
Точь-в-точь такая, какие ведут в сказку.
Широкая каменная лестница поднималась к опоясывающей дом мраморной террасе, над ней — окно и балконы, а на крыше — огромные печные трубы, точно узкие башни.
Оттуда открывалась широкая панорама.
Дома, бесчисленные дома вдоль реки, а вдали в мареве тумана купола.
Костюрин объяснил Исаковичам, что эти большие здания так же, как Петропавловскую крепость или Смольный, построили архитекторы из далекой просвещенной Италии Доменико Терцини и граф Бартоломео Растрелли, но Исаковичи, и в том числе Павел, давно уже забыли эти иностранные фамилии.
Они помнили одно — как поразило их, что царь Петр и его потомки могут позвать к себе кого угодно из далеких стран, чтобы воплотить собственные мечты в камне.
Портрет был нарисован на фоне больших челнов, плывших по реке и нисколько не походивших на их челны на Дунае и Тисе, скорей они напоминали итальянские барки, которые кирасиры Сербеллони притащили на Бегу.
На картине были изображены офицеры в треуголках.
Костюрин, указывая на них перстом, говорил, что Преображенский полк во время турецкой войны уже в 1697 году был там, где они скоро будут проливать кровь, — на Азове.
«Пейзаж там гораздо красивее зимой, когда все оледенеет», — добавил Костюрин.
Вот в какой город Исакович собирался уехать осенью.
Когда Павел глядел на картину, ему чудились далекие тонущие в прозрачной синеве купола, огромные — наверно огромные, а между тем это всего лишь осуществленный замысел, осуществленное желание русских царей.
Город, который воздвигла Россия как игрушку, на море, во льдах.
Туда Павел надеялся уехать через несколько дней, чтобы сказать царице, как его народ, плача, ждет ее и что он принес ей весть о руке царя Лазара. Потом он станет на колени и поцелует ей руку.
И хотя ничего не сбылось из того, что он обещал братьям, и из того, что ему обещали граф Кейзерлинг и Волков в Вене, и хотя его жизнь уже прошла и, как он видит, закончится в Бахмуте, в том городе во льдах он исполнит свое главное желание.
Тот город станет его утешением.
Город из камня стоит на воде. Из далекой дали видны его купола, такой далекой, что и представить себе нельзя и глазом не достать. Синеют в мареве купола, манят его, им ведомо, что они, Исаковичи, вышли в путь год тому назад, а народ их идет к ним вот уже больше шестидесяти лет.