К этим куполам, к этой воде, к этой реке, к этому морю.
К этому городу, который стал осуществленной мечтой того, по чьему зову они тронулись в далекий путь.
В конце октября до Исаковичей все чаще доходили слухи, что по пути в Елисаветград царица заедет в Киев. Об этом говорила госпожа Юлиана Вишневская. Говорили и фендрик Ракич, и приезжавшие из Миргорода офицеры. Твердил и капитан Живан Мишкович, его земляк, из Наджлака. Шепнул об этом и лейтенант Георг Новакович, который привез какие-то рапорты Трифуна. Сообщил о том же — как о великой тайне — и лейтенант Джюрка Гаич, который вел в Киеве тяжбу с Хорватом.
Странно было только, что и в доме Витковича, и в штаб-квартире об этом молчали. Мало того, как раз в эти дни Костюрин куда-то уехал. Все офицеры просили Павла, чтобы он хранил эту весть как их общую тайну.
Исакович молчал.
Эти люди, кстати сказать, все как один прихвостни Вишневского, начали вдруг заходить к Павлу, жаловаться ему, как им надоел Вишневский, говорить, что молодые офицеры хотели бы направить на аудиенцию к царице Павла. Даже создали тайное общество под названием «Бахмутский фонарь» и на собрании постановили выбрать Исаковича своим делегатом, чтобы он от их имени высказал все горести сербов императрице.
Исакович долго отнекивался, но потом согласился.
Они же пообещали выхлопотать ему аудиенцию.
По их словам выходило, что Вишневский больше не идет против Павла. Он враждует сейчас с Хорватом. Надо, мол, сорвать проект, который Хорват собирается представить императрице. В нем вместо названий полков вводятся номера; набор рекрутов распространяется на Молдавию, Венгрию и Болгарию; а полки называются «пандурскими», как это было в Славонии. Хорват утверждает, что главное набрать как можно больше рекрутов, а какое полки будут носить название, не суть важно.
Общество «Бахмутский фонарь» считает, что важно и название!
Следует также перевезти в Россию руку царя Лазара.
Наконец к Павлу с официальным визитом явился капитан Мишкович, чтобы спросить, согласен ли он от их имени отправиться на аудиенцию. Императрица на днях прибывает в Киев. Через своего покровителя, вице-канцлера Воронцова, они сделают все необходимое, чтобы был принят Исакович, а не Вишневский.
Они знают Павла и ценят его.
А полковник Теодор Вишневский в подметки не годится своему отцу-генералу.
Общество хочет, чтобы царица услышала об их бедах из уст капитана.
Павел как-то скис и растерялся, но пообещал все сделать.
В канун первого ноября — дня святых Космы и Дамиана — прибежал Ракич и сообщил, что императрица прибывает в Киев ночью. Завтра вечером они приедут за Павлом, чтобы отвезти его на аудиенцию. Все уже договорено.
Их покровитель — Воронцов{49}.
Он уже прибыл и все одобрил. Это настоящий отец сербам.
И к нему прислушивается сама императрица!
В ту ночь Исакович не сомкнул глаз, не в силах поверить случившемуся, но утро встретил бодрый и радостный.
Осуществится все-таки мечта, которая острым шипом засела в его сердце. Он наконец предстанет перед Ней, перед Той, к которой не дошел Вук, хотя столько о Ней говорил. Одним росчерком пера Она может их всех спасти, возвысить или низвергнуть, предоставив собственной участи, и тогда они навеки сгинут в чуждой им Австрии. Буде царица только захочет спокойно выслушать их мольбы и стенания, переселение сербов в Россию пойдет бурным потоком, как паводок, и не остановят его и сотни Гарсули и баронов Энгельсгофенов.
В Миргороде начнут формировать новые полки.
Новая армия будет расти и крепнуть.
И в один прекрасный день они вернутся в свою Сербию, которую их обманом заставили покинуть. Защищать якобы христианство, Австрийскую империю, Вену! И они ушли, взяв с собой руку царя Лазара.
Все, с ним происшедшее, начиная с первых слез и кончая переселением в Россию, обретет на аудиенции свой смысл. За все пережитые страдания, за все унижения он получит награду.
Завтра его народ будет говорить его устами, просить его глазами, сербы не будут больше одни-одинешеньки на всем белом свете, не будут бессмысленно рассеяны по чужой им Австрии.
День прошел как в лихорадке.
Хотя Исакович в Темишваре бывал и в высшем обществе, в кругу Энгельсгофена, посещал театр, видел Вену, видел другие страны во время войны, он был все-таки простой человек старого закала и не имел понятия о том, как ездит русская императрица, где останавливается на ночлег и каков церемониал аудиенции.
Поскольку ему было сказано в этот последний день никому не отворять ворот, никуда не выходить и помалкивать, Исакович сидел дома и ждал. Он долго стирал, мылся, причесывался, душился и одевался. И трясясь как в лихорадке, много пил в тот день водки.
А чтобы от него не пахло, полоскал рот и чистил зубы гвоздикой. Он был готов задолго до назначенного срока. И сидел, опустив голову, в ожидании ночи.
Уже совсем стемнело, когда он услышал, как у ворот остановился экипаж.
В ту пору ночи в Киеве были безлунными.
За ним в полной парадной форме, сверкая серебром, приехал Ракич.
На улице в экипаже их дожидался Мишкович, тоже разодетый.
Ракич, которого Павел знал плохо и недолюбливал, был смазливый малый с черными усиками и такими же черными волосами, тщательно завитыми и уложенными, как у мальчика, за которым смотрят сестры. Он был в узком доломане, в алых чикчирах и невысоких сапожках. В этот вечер он много смеялся. На голове у него красовался русский кивер со свисавшим до плеча султаном.
— Надо торопиться, нас уже ждут, — сказал он.
Длинноногий и длиннорукий Мишкович обнял Павла на тесном сиденье экипажа, словно они сидя собрались отплясывать коло. Этот высокий, рыжеволосый человек с рябым лицом, большими серыми глазами и длинными черными усами, свисавшими вдоль подбородка, заканчивая фразу, обычно с шумом всасывал через зубы воздух, словно обжигался.
— Мы надеемся, — сказал Мишкович, — что вы от нашего имени попросите императрицу, чтобы нас отправили не на польскую или прусскую границу, а на турецкую. Там мы готовы погибнуть.
Он тоже фыркал и, чтобы скрыть смех, покашливал. Исаковичу показалось, что они оба пьяны.
Ехали они в великолепной карете со стеклами в кожаной раме. Карета, — объяснили ему, — принадлежит Воронцову, а царица остановилась в резиденции Костюрина. Исакович удивленно спросил:
— Как так, ведь Костюрин уехал?
— Он вернулся, — сказал Мишкович.
Ехали они недолго, а когда карета остановилась, все дальнейшее происходило быстро и наспех. Выйдя из кареты, Исакович увидел только, что они зашли в сад с усыпанными песком и гравием дорожками, напоминавший костюринский. Фонарь у ворот освещал стоявших на страже двух гренадеров в белых с золотом киверах, напоминавших сахарные головы.
Исакович с удивлением заметил у них на ногах сапоги.
Они вошли в роскошную приемную, в которой толпилось несколько офицеров в парадной форме, настроенных очень весело. Павел увидел лейтенанта Петра Шевича, его брата Живана, своего дальнего родственника лейтенанта Субботу Чупоню, который приехал в Россию с Мишковичем и славился глупыми проделками, наглостью, но также и смелостью, и бывшего любимчика Хорвата лейтенанта Джюрку Гаича, который переметнулся в стан Вишневского. Вся эта компания ему не понравилась, и он уже хотел спросить, откуда здесь эти молокососы, но тут Мишкович повел его в следующую комнату, шепча ему на ухо, что сейчас его представят его сиятельству, государственному вице-канцлеру графу Михаилу Илларионовичу Воронцову. И пусть Исакович думает, что говорит.
Вопрос застрял у Павла в горле.
В комнате, куда они вошли, не было никого, но Павел чувствовал, что вот-вот войдет человек, перед которым нельзя стоять так, как он стоял в Вене перед Кейзерлингом. Обстановка была здесь роскошной, но ему показалось, что он ее уже видел, когда был у Костюрина в день Александра Невского. Видел богатые татарские ковры на полу и большое черное кресло в глубине комнаты у стены, и зеркала, о которых Виткович говорил, что Костюрин привез их из Италии. Недоумевая, Павел спрашивал себя, не был ли он уже здесь однажды и не отсюда ли прошел в костюринский сад?
Однако у него не было времени о чем-либо расспрашивать, потому что Мишкович сердито и строго пробормотал, чтобы он молчал.
Павлу казалось, что они так стояли, вытянувшись и застыв, очень долго.
Самое удивительное, что смех в приемной раздавался все громче.
Но вот дверь справа отворилась, и Павел увидел, как вошел большой толстый человек во французском платье с огромным париком, которому Мишкович несколько раз низко поклонился. Павел последовал его примеру.
Мишкович шепнул Павлу:
— Воронцов!
Павел несколько раз поклонился в пояс.
Мишкович подошел к Воронцову и поцеловал ему руку.
То же самое сделал Исакович.
Потом Мишкович громко назвал имя и чин Павла, с которым тот прибыл из Австрии. Воронцов крепко похлопал Исаковича по плечу и повторил его имя и чин.
Затем Мишкович, кланяясь, удалился.
Воронцов показал Павлу пальцем на левую дверь, потом, нажав ему на плечо, сказал:
— На колено!
Исакович опустился на колено.
Откуда-то все еще доносился смех.
И вот дверь слева отворилась, и в комнату медленно вошла царица. Воронцов, низко кланяясь, подбежал к ней и церемонно повел к стоящему в нише у стены креслу, едва касаясь пальцами ее руки.
Царица опустилась в кресло.
Воронцов расправил складки ее светло-голубого платья.
Павел увидел, что царица — молодая красивая женщина с необычайно добрым и милостивым лицом. У нее большие черные глаза, на голове — французский парик, на ногах — золотые туфельки, а в руке большой золотой веер.
Исакович быстро окинул царицу взглядом, но был потрясен до глубины души и знал, что запомнит ее на всю жизнь, если проживет даже до ста лет.
Она смотрела на него, лицо ее пылало румянцем — в комнате было жарко натоплено.