Он не мог договорить и вдруг громко, отчаянно зарыдал.
– Да что вы, проклятые, сговорились, что ли? – сурово заголосил Верстан, подходя к Фуфаеву, – что ты его слушаешь-то… возьми-ка, да хорошенько его.
– Оставь, не замай! – вымолвил слепой, отталкивая нищего. В настоящую минуту Фуфаев никак бы не посмел поступить таким образом с Верстаном, если б помнил, что делал; он был страшно вспыльчив по природе, и бешенство отуманивало его мысли. Отпихнув Верстана, он ударил себя с такою силою обоими кулаками, что даже шапка его слетела; это обстоятельство доставило ему случай схватить себя за волосы. Этим и окончилась вспышка.
– Стой, дядя! – вымолвил он, делая шаг к нищему, – уговор лучше денег…
– Ну тебя совсем…
– Да ты дай прежде сказать-то… слышь, полтинник, что мне дали бары…
Верстан сделался внимательнее. Дядя Мизгирь, равнодушный зритель всего происходившего, насторожил слух.
– Полтинник, слышь, что бары дали, – продолжал Фуфаев, – вам обоим отдам, пополам разделите, по четвертаку, стало, на брата; пусть, значит, вам и ярманка вся, потому, больше не соберешь, и легче: ходить не надо… Мы лучше по округе походим денек-другой, а тем временем и вот парнишку, примерно, в избу какую определю; он тем временем воздохнет… дюже добре хвороба-то его заела… ему, может, завтра полегчит… Опять же, значит, ярманка от нас не ушла, хошь и попозже, а все придем… ну, так, что ли?
– Ну, давай…
– Нет, погоди, экой прыткой какой!.. ты прежде по-моему сделай, как я, примерно, сказывал.
– Ну, а как ты да не отдашь потом?
– Ну нет, брат, мое слово крепко, испытанное! Двадцать лет со мной знаешься, обчел ли я тебя на копейку – ась? То-то же и есть! Ну, так ладно стало?
– Уж что ж, Верстан, сделаем ему в уваженье, – промямлил Мизгирь голосом, который обсахаривался при мысли о добытом без труда четвертаке.
– Ну, ладно! – произнес Верстан, причем Петя, слушавший все это с мучительным замиранием сердца, повернулся вдруг спиной к нищим и принялся скоро-скоро креститься мокрыми своими пальцами.
Минуту спустя нищие продолжали путь, подсобляя поочередно Фуфаеву нести больного, почти умирающего мальчика. Не знаю, какие слова произносил Петя, когда, став спиною к нищим, так сильно прижимал он пальцы к груди своей, так пристально смотрел в безоблачное небо и так скоро-скоро крестился. Но какие бы ни были эти слова и как ни проста была мысль, их внушавшая, мы не сомневаемся, что скорее многих других мыслей дойдут они до престола всевышнего… Мы твердо верим, что тем или другим способом, но скоро, скоро должна облегчиться горькая участь ребенка, за которого так горячо, так усердно просил господа другой ребенок, маленький товарищ Миши…
III. Предчувствие
Деревня, куда направлялись нищие и которая, по словам паромщика Власа, отстояла от перевоза всего с версту, находилась, во-первых, в четырех верстах, а во-вторых, была весьма незначительна. Ее составляли десяток изб, криво и косо лепившихся по обеим сторонам пустынной улицы. Низменное положение улицы на дне лощины должно было подвергать ее весною совершенному потопу: она превращалась в одну огромную стоячую лужу, в которой почти до исхода мая весело барахтались утки и ребятишки. Теперь не было следа воды или грязи, но зато из конца в конец лежал сплошной слой рыжеватой пыли.
Благодаря ли пыли, заглушавшей шаги, или тому, наконец, что народонаселение, от людей до животных, находилось в поле, нищие не были встречены лаем собак. В деревне, которую, как оказалось потом по расспросам, прозывали «Пустой Кожух, Прокислово тож», царствовало мертвое молчание; перелетали разве воробьи, чиликавшие за плетнями или делавшие вид, что купаются в пыли; иногда появлялся общипанный, бесхвостый петух весьма гордого, самонадеянного вида; но и тот оставался недолго; сделав два-три величественные шага, он со всех ног бросался вдруг под ворота, как будто приходила ему неожиданно блестящая мысль и он спешил сообщить ее курицам, глухо кудахтавшим в соседнем огороде.
– Ну, здесь плохая пожива! Собак, и тех нет: все, стало быть, в поле, – промолвил Верстан, оглядываясь кругом, что делал и дядя Мизгирь, остававшийся, невидимому, очень недовольным Пустым Кожухом, Прокисловым тож.
– Уж все кто-нибудь да есть; старика какого либо старуху, все докличемся, – сказал Фуфаев, отирая ладонью багровое лицо свое. – Ну вот, Мишутка, вот и пришли! отлегло маненько – ась? – подхватил он, обращая белые зрачки свои к мальчику, который полчаса как очнулся.
Миша стоял, уперев конец палки в землю; обхватив другой конец обеими руками, опустив голову, подогнув худенькие ноги, он дошел, казалось, до крайней степени изнеможения. Услышав голос хозяина, он медленно поднял голову с висевшими книзу волосами, устремил на него тусклый взор и хотел сказать что-то, но вместо слов опять послышался хриплый кашель, похожий на шуршуканье сухих листьев.
– Ну, ничего, вот теперь и воздохнешь… оно, слышь, и пройдет. Теперь недалеко, пойдем! – вымолвил Фуфаев, направляясь по голосу к Верстану.
Петя подвел Верстана к крайней избе к, по приказанию его, постучал палкой в оконную раму. Никакого не было ответа; стук повторился в другой и третий раз – и также без пользы; никто даже не шелохнулся. Верстан, конечно, не остановился бы на этом – он бы непрочь был заглянуть во двор, охотно проник бы в клеть, оттуда вошел бы в избу и, нет сомнения, не пропустил бы случая полюбопытствовать, не находится ли пригодной какой вещи в сундучке под лавкой; но наобум, без толку, никак не хотелось соваться: легко могло быть, что в котором-нибудь из противоположных окон торчали чьи-нибудь глаза. Он велел Пете идти к соседней избе; но и здесь точно так же не добились они толку.
– Что за дьявол! куда они все попрятались? – проговорил нищий, толкая Петю, чтоб он шел дальше.
– Погоди, идут… слышу! – сказал Фуфаев, который был до того чуток, что слышал, как сам он выражался, как пух о пух стукается.
Фуфаев не ошибался: за воротами, на крылечке двора, действительно послышались медленные шаги; немного погодя зазвучало железное колечко в калитке; калитка пронзительно взвизгнула и пропустила седого, как лунь, сгорбленного старика; сначала можно было думать, он согнулся в три погибели, чтоб пройти в калитку, устроенную как бы для ребятишек, но старик так и остался: он был сведен какою-то болезнью и всегда сохранял вид человека, с трудом проходящего в низенькую калитку.
– Чего надо? – проговорил он пискливым, заржавленным голосом, – ступайте, ступайте, бог подаст! – подхватил он с сердцем, как только различил, что это были нищие, – у самих хлеба-то нетути, сами побираемся.
– Мы, слышь, не затем, дядя… Вот, примерно, статья какая, – вмешался Фуфаев, – у нас мальчик один занемог… больше от дороги, добре уже пуще умаялся… хотели попросить, не возьмешь ли, примерно, денька на два: он бы тем временем воздохнул…
– Какой-такой мальчик? – спросил старик, как бы не понимая еще, о чем шла речь.
– Вот, дядя, вот… Мишка! да где ж ты? – подхватил слепой, торопливо обводя вокруг руками.
– Он, дедушка, сел… наземь сел, подле тебя, – сказал Петя.
– Да вот он, вот паренек-то… Так, слышь, возьми ты его денька на два; мы тем временем по окружности походим; назад пойдем – опять возьмем. Добре уж очень измаялся сердечный! Слышь, возьми, дядя, пожалуйста.
– Ну вас совсем! Говорят, самим есть нечего.
– Хлеба-то, пожалуй, и я дам; у тебя просить не станет: возьми только.
– Бог с ним и с вами-то совсем! Куда мне его?
– Места, что ли, жаль? Не пролежит небось!
– Может, хвороба какая пристала… еще помрет, пожалуй! Не надыть мне его, не возьму! – пискнул старик, повернулся и исчез в калитке.
– Ну, пес с ним! Не берет, так и не надо, – пробасил Верстан, приказывая Пете идти далее.
– Эка напасть какая! – с досадою произнес Фуфаев, обшаривая вокруг, чтоб найти Мишку и помочь ему встать. Правая ладонь слепого случайно прильнула к лицу мальчика и тотчас же была вымочена слезами; но ладонь была так груба, что ничего не почувствовала. Фуфаев приподнял Мишу и пошел за Верстаном, который стучал в окно соседней избы.
В трех-четырех избах они опять не добились толку: никто не вышел. Наконец Петя, начинавший терять надежду, остановился вдруг перед какими-то воротами и торопливо стал звать нищих. Ворота были настежь отворены; в заднем конце двора, потопленном в огненном блеске солнца, клонившегося к западу, в синеватой тени навеса сидела старушка; перед ней торчал гребень с насаженной в него мычкой; она суетливо дергала нитку и так проворно управляла веретеном, что гуденье его, благодаря окрестной тишине, делалось слышным даже на улице. Шаги и голоса перед воротами заставили ее приподнять голову.
– Бог подаст, касатики, бог подаст! – сказала она, не оставляя работы, но несколько раз торопливо кивая головою.
– Мы не затем совсем. Тетка, эй! подь-ка сюда! – произнес Верстан.
– Чего вам?
– Подь-ка сюда, тетушка, дело есть такое, поговорить надо, – подхватил Фуфаев.
– Ох, уж недосуг, касатики! недосуг, отцы родные, право, недосуг! – проговорила старушка, заботливо потряхивая головою, но тем не менее поспешно бросила работу и суетливо заковыляла к воротам.
– Не отставай только; эта пустит, – шепнул Верстан, поворачиваясь к слепому.
Фуфаев поспешил передать старухе свою просьбу; на этот раз он умолчал о том, что мальчик болен; по словам его, малый только устал, устал потому, что не успел еще хорошенько оправиться после болезни; он просил подержать его всего два дня; хлеб у них свой, и посулил, если она согласится, дать ей десять копеек.
– О-ох, касатик! Может, ты это так только… может, вы недобрые какие… – недоверчиво проговорила старушка.
– Эвна! что ж мы, нехристи, что ли?..
– Полно, тетушка! – подхватил Фуфаев, – взмилуйся, Христа ради! пусти! Чего сумлеваешься? Нам твоего ничего не надыть… вишь, сами даем. Пожалей хошь мальчоночка-то! Тебе бог воздаст… Мы, слышь, пожалуй, сами у тебя останемся, переночуем. Ничего нам не надо, пусти только… Смерть устали, касатушка… вишь жара какая… Право, пусти…