Подъехали к воротам куликовской заимки. Алехина лошадь заржала, из пригона послышалось ответное ржание. В ограде заскрипел снег, послышались шаги. Хриплый – видать, с перепою, голос из-за ворот спросил: "Алеха – ты, что ли?". Загремел засов, и ворота открыл один из братанов Куликовых. По всему видать, это был старший сын Паши, Митяха. Первое мгновение он бессмысленно таращил осоловелые глаза на чужих людей, не понимая, что происходит. Митяху быстро и крепко связали, а потом, держа Алеху за воротник шубейки, велели звать брата. Вскоре показался Филко с полной пудовкой овса. Он опомниться не успел, как и его связали.
Прядеинские мужики даже не верили своей удаче. Осмотрели сеновал, завозню и амбар, но кроме хлеба, свиных кож и овчин ничего не нашли. В доме дотапливалась печь, на столе в чугунной сковороде было жареное мясо и стоял початый полуштоф самогона. На стене висели хорошие английские ружья и патронташи с патронами. Сколько ни искали, ничего подозрительного не нашли.
Связанные Митяха с Филком клялись:
– Лошади у нашего стога тогда стояли, а мы аккурат за сеном приехали. Видим, лошади-то чужие, вот мы и увели их на заимку: не ровен час, еще волки нападут да загрызут – долго ли? Мы и место показать можем, где их нашли!
Вскоре у избы Паши Куликова собрались все хуторяне. Выбежала за ворота испуганная, растрепанная пашина баба, кинулась к Алехе, а увидев старших сыновей со связанными руками, все поняла. Завыла, как волчица, а потом упала на лавку и забилась в судорогах. Отступились от нее прядеинские мужики, как от бесноватой, а один из них повернулся к вбежавшей на крик красивой черноглазой женщине:
– Ну, а ты что скажешь, красавица?
Та обожгла спрашивавшего ненавидящим взором, в котором горел дьявольский огонек:
– Да што говорить-то с вами, душегубы?! Не видят, что ли, глаза ваши бесстыжие – припадочная она! Убирайтесь отсюда! Ишь, пристали к бабам! Мы в мужичьи дела не лезем, вон у мужиков спрашивайте!
Надеюсь, дорогой мой читатель, что вы по двум-трем моим беглым штрихам узнали, о ком речь… Конечно, это – красавица Соломия с Куликовского хутора! О ней я много уже рассказывала в других главах моей повести; немало расскажу еще и впредь. Но вернемся пока к другим героям повествования.
Чужих лошадей мужики решили оставить в хуторе под надзором соседей, строго-настрого предупредив: в случае пропажи – головой ответят! Было наказано и оповестить близлежащие деревни: мол, в Кулики чужая лошадь приблудилась – авось найдется тот, кто вроде бы потерял… Мужики прихватили с собой ружья братьев Куликовых. В Прядеину повезли Митяху с Филком – на очную ставку с отцом и дядей; Алеху, по малолетству, оставили дома.
Назавтра в Прядеиной собрался сход. Приехали из Галишевой и даже из Харлова. Начал говорить староста, и толпа обратилась в слух.
– Православные! Что станем делать с конокрадами? Ефим Палицын грабителей сразу опознал. Палицина вы все знаете, да вот он здесь стоит – мужик он трезвый и честный, ошибиться али напраслину возвести не может. А этих воров-грабителей мы уж и отдельно допросили, и на очной ставке их лоб в лоб сводили. Шибко они отпирались сначала-то, но под конец все же сознались!
Толпа, готовая ринуться на арестованных, загудела, как растревоженный улей.
– Че гадать-то?! Всыпать им горячих, да как следует – поделом вору мука!
– Нечего слова на них тратить – черемуховыми вицами* лучше растолковать!
Староста пытался образумить толпу: нельзя было допустить самосуда, надо везти Куликовых на суд в волость, но никто его не слушал: всем не терпелось тут же, немедленно, наказать конокрадов, да так, чтобы все видели и кому другому неповадно было…
Мигом притащили широкую скамью и первого привязали к ней веревками Пашу: "Вот тебе, как старшему, двадцать пять розог за разбой да за кражи, да десять розог за то, что сыновей учил тому непотребству".
Не буду описывать всех подробностей деревенского самосуда – жестокого, беспощадного, но справедливого… Потом двадцать пять розог всыпали Леве Куликову, а под конец отодрали пашиных сыновей. Каждый получил свое. Волостной суд мог бы осудить и строже, но и неписаный закон тогда хранился во многих глухих деревнях, где суд испокон века вершили всем миром.
…Если бы при обыске на воровском хуторе прядеинские мужики зашли в горенку и сняли домотканые половики, то сразу увидели бы, что половицы не закреплены на шкантах, как обычно, а просто положены сверху и легко убираются.
А под ними был сундук с награбленным добром: дорогие тонкой работы фаянсовые сервизы, позолоченые ложки, вилки и ножи, зеркала в золоченых оправах. А золотых брошей с бриллиантами, сережек с самоцветами, золотых обручальных колец, перстней там было не счесть.
Да, поистине драгоценным был этот, с виду простой, окованный железом сундук! О нем знали только два человека – Соломия и ее муж.
В другом тайнике были деньги – в стене за навесным посудным шкафом. Никто и подумать бы не смог, что под кухонным скарбом – надежно укрытый в стене тайник. Наворованное и награбленное могло дать капитал для широкой торговли, открыть которую они давно уже мечтали.
Прошли многие годы, как они приехали сюда и прижились на краю леса у большой дороги. Когда появились соседи, которые наблюдали за ними во все глаза, Куликовы стали распахивать землю за шесть верст от хутора и поставили там дом с надворными постройками. Им не препятствовали: земли вокруг много – стройся, где хочешь. Да и побаивались люди Куликовых. Побаивались.
ПОСТОЯЛЫЙ ДВОР
В престольный праздник явленной иконы Казанской Божьей Матери множество люда – и конного, и пешего – направлялось на богомолье. Большой Казанский тракт не пустовал ни днем, ни ночью. Люди ехали, а чаще шли поклониться чудотворной иконе, надеясь получить исцеление от недугов. Тут были глухие, слепые, увечные, больные, уроды, нищие…
У самого тракта стоял старый, мрачного вида двухэтажный приземистый дом. Стекла в окнах позеленели от времени, рамы покоробились и обветшали. В первом этаже дома была парадная дверь и крыльцо в две ступеньки, выходящие в сторону тракта. Широкая двустворчатая дверь покосилась, железный кованый пробой проржавел, ступени крыльца скособочились и доживали последние дни. По всему было видно, что дому нужна твердая хозяйская рука.
Над входом красовалась вывеска "Трактир", до того ветхая и потемневшая от времени, что новый человек вряд ли что-нибудь на ней разобрал бы. Над воротами была вторая, тоже потемневшая, вывеска: "Постоялый двор Кузьмы Ивановича Китаева".
Хозяин дома и постоялого двора Кузьма Иванович Китаев давно уже умер, и теперь там жил младший сын Пантелей, известный на всю округу взбалмошный стареющий пьяница.
Постоялый двор и трактир Китаева были на бойком месте, всегда полны народа, и жизнь здесь шумела попойками, пьяными драками, руганью и мордобоем.
Пантелей Китаев, несмотря на разгульную жизнь, не потерял еще полностью былой цыганистой красоты. В сорок лет, ко всеобщему неудовольствию, он стал сватать восемнадцатилетнюю Катеньку Морозову, дочь казанского мещанина. Отец, Иван Осипович, новоявленного жениха с порога прогнал и впредь показываться на глаза запретил.
Бедный отец не знал, что его умница и краса ненаглядная Катенька давно уже встречается с этим прощелыгой и даже готова бежать из родительского дома. Его едва удар не хватил, когда Катя тайно обвенчалась и уехала со своим непутевым муженьком на китаевский постоялый двор при большой дороге.
Родители Кати, люди набожные, степенные и порядочные, приданого для дочери не пожалели, но с зятем знаться не захотели. Одна Катя слепо верила в Пантелея и считала, что таким и должен быть настоящий мужчина. Скоро, да только уж поздно, она поняла свою ошибку.
Молодая жена быстро надоела гуляке Пантелею, как прежде быстро наскучивали многочисленные любовницы; он зажил прежней разгульной жизнью с кутежами и драками. Злые языки утверждали, что, буйный во хмелю, он не раз избивал бессловесную жену. Екатерине Ивановне осталось лишь одно утешение – дочь, нареченная при крещении Соломией, и которую мать ласково называла Соломкой.
На десятый год замужества Екатерина Ивановна умерла от чахотки, оставив сиротой восьмилетнюю Соломку. Соломия хорошо помнила мать, высокую, красивую шатенку с карими печальными глазами. Днем она хлопотала по дому. Когда же наступали сумерки, а отца не было дома, мать то и дело тревожно прислушивалась, ходила по комнатам, поглядывала на дорогу или, накинув шубейку, выбегала во двор.
Вечерами, затопив в горнице камин, мать становилась на колени перед образами и ставила рядом Соломию. Она заставляла дочь читать вслух молитвы, говоря при этом: "Молись, доченька, чтобы Боженька послал в наш дом мир и счастье. Детская молитва – всегда доходчивее". Но резвушке и егозе Соломии молиться не хотелось, и она начинала рассматривать узорные дорожки на половиках.
Из других впечатлений детства в память врезалось и такое. Стояло жаркое, душное лето. Как-то, когда утром от жары не было никакого спасения, Соломия через настежь открытое окно на кухне услышала разговор двух работниц трактира, поварихи Палаги и Ульяны. Палага говорила:
– У нас в Аргаяше* две бабы, полюбовницы хозяина нашего, разодрались… Прямо на людях, при всем честном народе, и разодрались!
– А че, в Аргаяше у Пантелея-то Кузьмича сударушки, что ли, есть? – удивилась Ульяна.
– Спросила б лучше, где у него их нет! И не только в здешних краях, поди, и в Казани, а то и в Москве имеются… И что это за характер у Катерины Ивановны – в толк никак не возьму. Все-то она ему прощает… И бьет он ее, и гулеванит напропалую…
– Из-за Соломийки, может, терпит. И потом, сама знаешь, добрая она…
– Телепня** она, вот что я тебе скажу! Не пара она Пантелею Кузьмичу, оттого у них и жисти путной нет. По его-то характеру какую ему жену надо? Черта в юбке – не иначе! А мужики добра не понимают, только когда сила на силу идет, тогда они сдаются. Вот мой, к примеру. Тоже сперва, как я в трактир нанялась, загнусил: дескать, нанялась в трактир, там, наверно, и хозяин тебя лапает, и мужики пьяные! Дак я на него мигом страху нагнала – молчит теперь, даже если выпимши домой приду, и свекровь – тоже: "Вы чей, кричу, хлеб лопаете?! Своего-то у нас уж с масленицы не бывает, когд