— Вы вправе мне не верить. Но, боже правый, не спешите с выводами. Мгновение, и ничего не поправите.
Вновь Ишикоча охватило возбуждение, и он завертелся на месте.
После довольно-таки долгого молчания заговорил доктор Бадма:
— Вы же не мальчик. И мы тоже не дети. Мы должны знать всё.
Что-то невообразимое творилось с маленьким самаркандцем. Он сопел, стонал, издавал неразборчивые возгласы, чуть ли не плакал. Всем своим видом он хотел показать, что он — сама искренность. Но доктор Бадма непреклонно стоял на своем.
— Вы приехали за нами в Кала-и-Фатту буквально по пятам. Позже исчезли. Вы были в Европе. Потом в Пешавере сумели втереться в посольство Сахиба Джеляла, а сейчас вы опять здесь. Не слишком ли много тайн, a?
Всхлипнув, Ишикоч спросил:
— У вас есть в жизни нечто дорогое? Дороже всего?
Доктор Бадма к Сахиб Джелял переглянулись:
— О чем вы?
— Так вот, — заговорил серьезно, с чувством Ишикоч, — и у самого жестокого, самого бесчувственного человека есть в сердце трещинка. Даже Чингисхан, даже Калигула, даже… такие звери питали чувства к своим детям. Рассказывают, когда внук Тамерлана рассорился с дедом, ушел из дворца, свирепый завоеватель в одежде дервиша пошел по миру искать его и на коленях умолял возвратиться во дворец.
— Я… я не понимаю, при чем тут… — пробормотал Сахиб Джелял и взглянул на доктора.
— Не могу… Я не могу сказать всего. Одно скажу: совесть. Всё молчало вот здесь, — Ишикоч картинно прижал руку к сердцу. — Да, да, всё здесь молчало. Вокруг рушились миры, а я самодовольно помалкивал. Я плевал на всех и вся и наслаждался своими тайными богатствами. Мимо меня, голодранца, нищего, проходили люди, бросали на меня, парию, презрительные взгляды и не подозревали, что перед ними властелин золота! От одного сознания этого я был счастлив. Мне ничего не надобно было. И даже, когда я сиживал на глиняной завалинке у ворот вашей курганчи, я хихикал: «Я все могу! Я один знаю!» Мне кричали: «Открой дверь! Открой ворота! Иди сюда! Иди туда!» И кому кричали? Владыке мира кричали! Прелестно! — И я сносил все. И чтобы не проболтаться, я по-прежнему мутил себе мозг анашой, водкой, опиумом. Я уходил в сновидения. Я там царил… А вы ничего и не знали.
— Вы помешались. Вы сумасшедший!
Он сидел маленький, кругленький. Обрюзгшие, морщинистые, плохо выбритые щеки его обмякли, блуждающий взгляд, полуоткрытый рот делали его похожим на дурака… Но дураком он не был.
— Не верите мне, боже правый! Вы даже приблизительно не представляете, чем я владею, какие богатства лежат под песком в Кызылкумах? Они не просто мои, они — богатство моей родины.
— Я думаю не об этом. Я думаю, как мне верить вам, когда вы хотите отдать эти богатства эмиру, англичанам. Вы заговорили о родине… А вам плюют в физиономию, и вы утираетесь. Думаете — розовая вода. Вы никакой не властелин. Вы — раб. Хуже черного раба. Раб работает в цепях из-под палки. А вы сами подставляете плечи под кнут. А почему бы вам не вернуться в Россию — в Советскую Россию. Возвращайтесь. Отдайте чертежи, схемы, свои знания Советской власти. Ваш поступок оценят по достоинству.
— Э, я уже говорил, что я думаю… Нет. И я еще не все сказал. Вы не знаете… Вот я властелин мира, сверхчеловек, так сказать. Я не совершил в жизни ни одного бескорыстного поступка. Потому я злобствовал и злобствую. И вот, боже правый, готов отдать все, отдать бескорыстно, потому что вот тут у меня, — и он снова ударил себя кулаком в грудь, — оказалась прореха. Целую жизнь я метался по миру без руля и без ветрил и… вдруг… я увидел одну улыбку. И я, боже правый, за одну эту улыбку, тихую, нежную, счастливую… все отдам…
Он бормотал что-то совсем уж непонятное.
— Хорошо все-таки, что мы с вами разговариваем, — сказал Сахиб Джелял.
— К чему такой зловещий тон, дорогой Мирза? Вы смотрите так, словно я уже в лапах Джебраила!
Он шутил, по шутил невесело. Он знал Сахиба Джеляла, его твердость, беспощадность, и у него мелькнуло сомнение, ничтожное, неопределенное. Он быстро добавил:
— Итак, вы и доктор хотите знать, зачем Ишикоч явился в Кала-и-Фатту? Зачем я поклонился тирану? Теперь вы и подавно не поверите. Скажете, этот потаскун и враль Ишикоч окончательно запутался. И всё же скажу, хоть уж об этом вам совсем нечего знать. Так вот: я пришел сюда не за тем, чтобы отдать золото его слюнтяйскому высочеству. Не затем, чтобы холуйничать у англичан. Это предлог. Это называется — помазать по губам. Предлог, так сказать. Я пришел сюда из-за Моники.
— Вы?! — вырвалось у доктора.
— Именно. И не потому… как бы объяснить… О черт! Боже правый, там, в Чуян-тепа, меня оглушило, ошеломило… Я увидел… ее лицо, глаза, волосы… И меня озарило. Я увидел прекрасное существо, ребенка, несчастного, беспомощного, над которым издевались. Столько несчастий обрушилось на нее. Хватило бы на тысячу великанов. И знать притом, что причина всех ее бед и несчастий ты, то есть я. Боже правый! Да, ты, боже, злой, отвратительный, бесчеловечный! Смотреть на всё это! А я вот не смог. Я не мог быть бесчувственным. Почему? Да потому, что причина во мне. Я… она…
— Невероятно!
— А вот и вероятно. Есть в мире возмездие. Разве я мог представить, допустить, что, — боже правый! — что я встречусь, столкнусь с ней в этом Чуян-тепа. Найду ее! Увы, я не искал ее и натолкнулся на нее, оказавшуюся в муках, страданиях, унижениях. Совесть спала у меня и проснулась на горе мне!
Он вскочил и, сжимая кулаки, выкрикивал:
— И мать могла бросить ребенка! Гадина с холодным сердцем! Бросила. Удрала. И еще называется мать. Нет, возмездие приходит. Возмездие требует. И я должен! Да, возмещу муки и лишения девочки, я дам ей счастье, негу, наслаждения…
— Вы воображаете? — проговорил доктор Бадма.
— О чем вы говорите? Что вы подумали? Я все отдам ей. Я слонялся по свету, подозревая, что она существует. Я нашел ее, и я отдам ей в руки всё золото Кызылкумов. Я коснусь губами краешка подола ее платья, нежно, осторожно… и уйду. Она даже не будет знать, кто я. Но я уйду лишь тогда, когда буду знать, что ее никто не обидит, не посмеет обидеть! А я буду знать, зачем я стал властелином мира. Не напрасно сделался властелином. Да, для этого стоило найти золото… столько золота, черт меня побери!
И он, старенький, верткий толстячок, закрутился, затрепыхался, точно наседка, вдруг обнаружившая в своем гнезде желтенького, сию минуту вылупившегося цыпленка.
Сахиб Джелял встрепенулся:
— Кто же вам эта девушка?
Но он и сам понимал бессмысленность своего вопроса.
— А вот и неважно. Неважно для посторонних и важно мне. Никто не должен знать и не узнает. Пусть она принцесса и остается принцессой. Бедная! Она заслужила, чтобы ее считали принцессой! Боже правый! Она лучше всех принцесс. Она богаче всех принцесс! Девочка Моника, бедная, несчастная прокаженная, ты — ваше высочество! Ха-ха! Все на колени. Все падайте ниц, черт возьми, перед самой принцессой!
— Но ее здесь нет! Девушка Моника в Пешавере. Ее посвящают Живому Богу Ага Хану, — остановил Ишикоча Сахиб Джелял.
Но Ишикоч уже не слушал. Он весь трясся в странном, мучительном припадке. Глаза его закатились, лицо набухло кровью, морщины сбегались и разбегались. Шатаясь, он брел к калитке.
— Для нее! Для нее! Всё для нее!
БОЛЕЗНЬ ЭМИРА
Поздно надгробие укрывать одеялом.
Вы же, воображающие, что имеете разум и рассудок, законы и решения, вы бросаетесь врассыпную перед врагами, подобно верблюдицам, и кутаетесь перед нами в одежды слабости и трусости.
У входа в покой эмира доктора и Сахиба Джеляла встретил Начальник Дверей. Он вздыхал. Жизнерадостность стерлась с его обычно полного лукавства широкоскулого лица. Уныло он пробормотал надлежащее славословие его высочеству:
— Вознесем хвалу великодушию и доблести, гостеприимству и скромности, всемогуществу и рассудительности повелителя мира!
Створки резных дверей заскрипели, застонали на петлях, и сразу же неприятно защемило в груди. Всегда все двери в Кала-и-Фатту смазывались смесью курдючного сала с кунжутным маслом. Алимхан жестоко наказывал слуг за скрип дверных петель.
Сейчас стонущий скрип говорил: порядок во дворце порасстроился.
Из спальни пахнуло тяжелым запахом, прослоенным струйками приторных восточных ароматов и густых духов.
В сумраке спальни Бадма и Сахиб Джелял не сразу различили лежащую на горе ваших тюфячков похожую на призрак фигуру эмира. Он не повернул бледного, мелового лица к вошедшим и остановившимся взглядом смотрел на расписные болоры потолка.
— Заболел я… — со стоном пожаловался Алимхан.
— Вас предупреждали: ядовитые соки распространились в теле, — заговорил нарочито резко Бадма. — Вы не соблюдаете предписанной диеты. Смотрите, у вас раздулись щеки и губы, они вот-вот загниют! Это заболевание — «банлык». Следствие кровоизлияний под кожу. Отсюда опухоль тела.
— Заболел!.. Заболел!.. — тосковал Алимхан.
— Ослушавшийся погибнет! — не присаживаясь, протянул Сахиб Джелял так грозно, что испуганно скосившему глаза Алимхану он показался ангелом Джебраилом. Высоченный, во всем черном, с белой чалмой под потолком, с горящими глазами, со своей внушающей трепет бородой Сахиб Джелял вызывал предчувствие неотвратимой беды, а тут еще такие слова…
— Что, что? Ох, друг Джелял, что хочешь сказать? Угрожаешь… дерзишь, страшно… не уважаешь…
— Пророки не разделяли сыновей человеческих на людей и… эмиров. Все равны, все смертны! Дерзость в советах государям дороже мудрости, — звучал голос Сахиба Джеляла. — Говорил нам доктор Бадма: «Наступило время сидеть и не шевелиться, предаваться благочестивым занятиям, отказаться от суеты наслаждений».
— Я болен… нуждаюсь в лекарствах… Кричишь на меня, как… на… на…
Он не мог подобрать слово и всхлипнул… Вкрадчиво заговорил Бадма: