Молиар издал что-то вроде торжествующего возгласа и, как всегда, когда его охватывало волнение, задергался.
Взглядом Бадма бродил по грубым, выщербленным временем и сыростью стенам, которым придавали нарядный вид влипшие в грубую штукатурку соломинки, золотящиеся в свете керосиновой жалкой лампы. Красно-черного орнамента набойки висели косо, криво. С расписанных некогда лазурью и багрецом, ныне закопченных, местами до черноты, балок-болоров свисала пыльная монастырская паутина. Новый, еще не вытоптанный палас, весь в ошеломляюще ярких коричнево-красно-желтых ромбах и треугольниках, топорщился буграми и складками на неровно вымощенном плоскими камнями полу. Потрепанный, просаленный дастархан-суфра, разостланный перед ними, жесткие тюфячки, на которых они сидели, круглые подушки-ястуки под их локтями, оконные ставни, покрытые изумительной резьбой, стоящей тысячи, медные прозеленевшие дастшуи — рукомойники, формой напоминающие гибкие линии индусских танцовщиц, рукописные книги в тисненых переплетах тибетской кожи — всё в царском тронном зале, низком, неуклюже длинном и гигантских размеров, рассчитанном на примитивное воображение, носило отпечаток убожества, запущенности. Доктор Бадма зябко повел плечами. Вдоль и поперек тронного зала бродили сквозняки. Нисколько не согревала помещение огромная, склепанная из грубых железок жаровня, полная красных углей. Пахло пылью, дымом, непросушенной овчиной.
И снова Бадма поежился. Как немного нужно, как ничтожно, примитивно все: низкий, кое-где продавленный потолок, скрипящие на сквозняках ставни и двери. И ради этого убожества, нищеты кто-то отстаивает мечом право называться шахом, властителем. Гулам Шо и его предки ступали по колени в крови, расшибали дубинами и железными палицами черепа своих подданных, карабкались в замок на вершину скалы из долины по лестнице из человеческих живых тел и трупов, чтобы воссесть вон там, в конце сырого, вечно темного амбара в кресло, именуемое троном, только ради того, чтобы их величали «ваше величество»! Ради чего? Взгляд Бадмы упал на царское глиняное, все потрескавшееся от времени круглое блюдо. На нем еще желтели остатки ужина — вареного гороха. На потемневшей от времени суфре-дастархане валялись плохо обглоданные кости, плохо потому, что мясо старого козла, к тому же не уварившееся, не поддавалось зубам гостей. А хлеб? Хлеб на царском столе лежал темный, почти черный, из ячменной муки грубого помола с мякиной.
Царь Мастуджа! Громко звучит! И не только звучит. Он и в самом деле царь. Он правит сотней горных селений. Он распоряжается жизнью и смертью тысяч горцев. И ради чего? Быть может, чтобы иметь право спать с любой женщиной или девушкой. Его величество царя зовут за гаремные дела «общипанный петушок», а законные жены — их у него что-то около десятка — жить ему не дают своими сварами да ссорами и в грош не ставят его величия и власти. Так что же? Да он и одежды царской не имеет приличной. На бордовых бархатных шароварах его нашита рыжая суконная заплата, и он даже не замечает ее. На улицах Кабула или Лахора на него и не посмотрит никто, на бродягу. А то и монетку медную подадут.
И такое ничтожество, такой человечишко управляет, казнит, милует. От него зависят судьбы международной политики. Захочет он — и решатся вопросы войны и мира на всем Среднем Востоке. Даст он людей, поможет перейти через перевалы воинским караванам, заставит перетащить британские пушки — и Ибрагимбек сможет ворваться в Советский Союз. И не случайно с ним, с нищим царьком, вынужден считаться сам «делатель королей», вождь вождей Пир Карам-шах. К тому же царь Мастуджа — все же царь, в силу рождения. За спиной его стоит вереница высоких предков, пусть нищих, ничтожных, диких, но… царей.
И ему — тибетскому доктору Бадме, и скромному самаркандскому виноградарю — надлежало решать участь царя и всего царства Мастудж.
— Да-да, царя и царства, — усмехнулся доктор Бадма. — От того, что ему, Гуламу Шо, повелит именем Ага Хана Белая Змея, зависит очень многое.
Сахиб Джелял и Ишикоч с тревогой глядели на него.
— Проще простого, — продолжал уже деловым тоном Бадма. — Представьте, мастуджские горцы возьмутся за оружие, — а его у них более чем достаточно, — и укокошат господина вождя вождей. Но беда в том, что он не просто вождь вождей, не обычный резидент британской разведки, не маскарадный Пир Карам-шах, а объявленный уже при жизни национальным героем Англии Томас Эдуард Лоуренс Аравийский, якобы руководитель восстания арабов против турок, некоронованный король Дамаска, паладин шпионажа, автор нашумевшей книги «Семь столпов мудрости», и прочая и прочая. Он, Лоуренс, пользуется личным покровительством Уинстона Черчилля, Невиля Чемберлена, лорда Галифакса и всей прогерманской фашиствующей клики из «Кливлендского салона» фанатички леди Астор, главной антисоветской заводилы… И если с такой выдающейся персоной, как господин Пир Карам-шах, что-нибудь случится здесь, на границах Советского Союза, шумиха поднимется страшная. Англо-индийский штаб получит директиву разделаться с Мастуджем — этим «большевистским гнездом», чтоб другим неповадно было. А Лоуренса канонизируют в святые империализма и получат новый повод для новой интервенции против СССР.
— И бла… бла… гословенное селение Ма-а-студж превратится в жилище сов и филинов, — заговорил Молиар. — Его величество повесят среди развалин на виселице у входа в с-о-оборную мечеть. Т-туда ему и дорога.
Язык у него заплетался.
— Никто не пожалеет царя, — проговорил сухо Сахиб Джелял. — Он плохой царь, как и все цари. Но что станется с мастуджцами? Весь мастуджский народец сотрут с лица земли, как хозяйка мокрой тряпкой смахивает с кухонного стола кучу муравьев. На сей раз тряпку смочит кровь мастуджцев.
Он смолк. Тишину резко, пронзительно нарушил сверчок. Откуда-то из-под циновки он пустил пронзительную трель, да такую, что все вздрогнули и посмотрели друг на друга.
— Господа департаментские чиновники не замедлят послать карательную экспедицию, — заговорил доктор Бадма. — Во главе поставят хладнокровную, добродушную скотину вроде того генерала. В помощь ему дадут эту хладнокровную скотину мистера Гиппа. Лондону только на руку, что у самых границ Памира начнется заваруха… Поднимутся вопли о происках Коминтерна. По долине Мастуджа пройдутся железной метлой и расчистят дорогу для регулярных частей англо-индийской армии. Интервенцию против СССР начнут с еще большим рвением и пылом. Пир Карам-шах, к сожалению, останется цел и невредим. Пусть же он потерпит неудачу со своими планами и подмочит репутацию. В штабе в Дакке назначат департаментскую комиссию, пришлют эбенезеров изучить обстановку на месте. Смотришь — короткое гиндукушское лето и прошло. Ибрагим не получит ожидаемой помощи или совсем откажется от нападения, или, если нападет, — погорит на первых шагах.
— Бисмилла! — согласился Сахиб Джелял и провел ладонями по бороде, которая здесь, в горах, разрослась еще пышнее из-за того, что он не решался ее доверять малоискусным цирюльникам Мастуджа.
— А самое главное — горцы останутся в стороне, — добавил он задумчиво.
Он поднялся и направился особенно величественным шагом к выходу, но на пороге счел нужным остановиться и объяснить, в чем дело:
— Идем на гору Рыба. И надеюсь, что госпожа Белая Змея окажет милость, соблаговолит принять ее верных слуг. И выслушает благосклонно решение, достойное мужей разума. — Он широким жестом обвел зал дворца и задержался на оставшихся сидеть докторе Бадме и Молиаре. — И вы пойдете со мной, Ишикоч. Вы тоже скажете свое слово, ибо вы хотите добра Белой Змее. И клянусь, царь будет призван пред светлые очи принцессы, и ему дозволят выслушать повеление о вожде вождей и о других делах, больших и малых.
Сахиб Джелял шутил и посмеивался, как делал всегда, когда принимал серьезное решение.
— Белая Змея, — взволновался Молиар, — в опасности! — Он дергался, трясся, и из горла его вырывались хлюпающие звуки, какие издают утопающие.
Он очень не хотел идти и пытался объяснить, почему:
— Зачем ее вмешивать? Не надо! Прошу! Боже правый.
Но Сахиб Джелял опустил руку ему на плечо.
— Вспомни о Резван. Бедняжка! А ведь она думала тоже, что всё может. А что ей досталось, кроме мрака и плесени каменной могилы?
— Иду, иду!
— Приговор вынесен, — пробормотал чуть слышно доктор Бадма. — Нет хуже, когда приходится решать судьбы людей.
Потрескивал чуть слышно фитиль в лампе. Откуда-то из долины в раскрытую дверь доносился крик неведомой птицы: «Хук-хук!»
Внезапно доктор Бадма поднял голову и, смотря прямо перед собой, проговорил вслух:
— Ишикоч… гм? Молиар? Без ужасного волнения не может даже слышать имя ее… Он ее раб. Но, конечно, тут дело совсем не в том… — Видимо, смутная догадка пришла Бадме на ум. — А ведь он не всегда был Молиаром Открой Дверь! Сколько лет в Бухаре его знали солидным дельцом. А его деятельность… Заурядный человек так не смог бы работать. И иметь дела с эмирским правительством и даже с самим Музаффаром, а потом и с Алимханом. Быть своим человеком во дворце…
ГУРКИ УХОДЯТ
Бродяги они. Их семья: неутолимый волк, пятнистый короткошерстый леопард и гривастая вонючая гиена.
Нельзя сказать, чтобы гибель старейшины гурков особенно опечалила вождя вождей. Да и есть ли смысл в слове «печаль»? Такие движения души он подавлял в себе решительно и гордился, что преуспел в этом.
Старейшина — Старый гурк — был преданным и исполнительным слугой, насколько может быть исполнительным и преданным азиат-наемник, которому аккуратно выплачивается отличное жалование по контракту. Собака привязана к хозяину, который ее кормит. Но если говорить о привязанности, то таковую Пир Карам-шах полностью исключал. В горах и в пустынях предаваться подобным чувствам неуместно. Старейшина гурков, храбрый, решительный, молниеносный в действиях, всегда оказывал хозяину неоценимые услуги, более того — и Пир Карам-шах не мог этого не признать — не один раз спас его от гибели. Но что ж! Слуга на то и слуга, чтобы охранять, оберегать господина.