Ступая с невероятными усилиями по обледенелой, уползающей из-под ног щебенке, дрожа от озноба, Молиар мог ежеминутно потерять сознание.
Он шептал: «Страх спасает от гибели…» и тянул за собой Монику.
Он подбадривал ее возгласами, заглушаемыми воем и свистом бурана.
Он еще пытался балагурить, выкрикивая: «Везут буйволы, а скрипит повозка!»
Сама Моника не видела ничего перед собой, кроме белой мари. Снег залеплял лицо. Ноги вслепую нащупывали тропу. Если бы не болезненные удары левым плечом о скалу и грохот вырывающихся из-под ног камней, скатывающихся вниз, то вообще не было бы понятно, где они. Страх высоты, испытываемый девушкой, был чисто инстинктивным. Она ведь и понятия не имела ни о том, насколько ненадежен и шаток овринг, ни какова глубина ущелья, по которому они пробирались после перевала. Что падающему с минарета до его высоты!
Если бы неугомонный старый живчик Молиар со своими шуточками, возгласами, понуканиями: «Вперед же!», «Ай, такая молоденькая и уже устала!», «Давай, мышка, шагай!», она, может быть, давно уже бессильно опустилась бы на камни, забилась бы от вьюги в какую-нибудь выемку и заснула. На морозе засыпать нельзя. Но всё равно.
От Мастуджа они поднимались на бессчетное количество перевалов, спускались без конца в пропасти, карабкались, держась за хвост лошадей, падали.
Но Моника бодрилась и даже жалела своих спутников, особенно коротконогого отяжелевшего Молиара, опухшее, посеревшее лицо которого, дрожащие пальцы говорили об усталости и изнеможении. Он так ужасно хрипел на крутых подъемах. Он ничем не походил на вылощенного, надушенного дорогим одеколоном женевского Молиара, щеголявшего фраком и ослепительным пластроном, или бодрого, живого, как ртуть, проныру, восточного коммерсанта, каким он представал перед обитателями пешаверского бунгало.
И как он ни крепился и бодро ни восклицал: «Мы еще не такие Гиндукуши одолевали!», стало очевидно, что он еле держится на ногах от усталости. Исподтишка он затягивался из маленького кальяна, который всегда держал за пазухой. А курил он при первом удобном случае, стараясь взвинтить себя. Сладковатый запашок выдавал его пристрастие к гашишу.
Доктор Бадма не раз предостерегал его: «Выдохнетесь. Очень же вредно». Но старик не выдыхался, шагал и шагал, хотя теперь уже все видели, что он стар, сколько бы он ни петушился и ни задирался.
— Это ленивому и облако — груз, ну а мы!..
Обладавший поистине тибетской способностью противостоять любому утомлению, доктор Бадма, по-молодому подтянутый, мускулистый, ловкий, не жаловался на дорогу, но и он на крутых спусках шел очень медленно. Вероятно, он не хотел оставлять одним Сахиба Джеляла, который всю дорогу по горам был все такой же прямой, надменный, медлительный, как всегда.
— Медлительность хороша в храме, — пошутил доктор Бадма. — В горах она ни к чему. Из нее похлебку не сваришь.
Но Сахиб Джелял оставался самим собой и здесь, на шатких оврингах. Он даже спотыкался величественно, как подобает вельможе. И, пробираясь по скользкому гололеду над пропастью, он успевал разглядеть в белесой мгле вьюги далеко внизу могильные холмики и каменные надгробия и благочестиво провозглашал: «Мир с вами, жители могил! Увы, не удалось вам пройти здесь живыми!»
Доктор понимал, что Сахибу Джелялу такое путешествие просто не под силу. Рана, полученная в далекой Аравии, давала себя знать и делала непереносимой высоту и разреженность воздуха перевалов Вахана.
Когда снежные пики и ледники оказались за спиной и путники вступили в Афганский коридор, им пришлось отказаться от проводников и вьючных лошадей, Сахиб Джелял почувствовал себя просто плохо. Годы назойливо напоминали о себе. «Время безжалостно!» — бормотал он. Даже последний раз, когда он шел с Памира на юг, ничего подобного не было.
И тем не менее, хоть сердце колотилось тысячью молоточков и отдавалось барабанным грохотом в висках, хоть и не хватало дыхания, хоть ноги делались ватными, Сахиб Джелял всё шагал и шагал. Он подхватывал закинутыми назад руками на поясницу полы своей шубы, как делают горцы на подъемах, выставлял грудь вперед и врезался в буран. Временами он пугался, выдержит ли сердце, и почти заклинал: «Сердце ведет себя так, как ему велит его хозяин».
Отлично знал Сахиб Джелял дорогу через горные хребты, вернее, малохоженную тропу кочакчей — контрабандистов, по которой даже и охотники за муфлонами предпочитали не ходить. Он вел своих путников на север уверенно, прямо через хребты, где, казалось, троп никаких и в помине нет. Они миновали Сархад, каменные одинокие хижины ваханцев и малочисленные киргизские аулы и долго брели, выбившись из сил, по зеленевшим травой и алевшим тюльпанами долинам Аркхупа и Вахан-Дарьи. Сахиб Джелял отлично обошел и те места, где могли встретиться афганские стражники, хотя вообще трудно было ожидать, что новое кабульское правительство уже успело навести порядок в этом пустынном уголке, где сходились границы четырех государств Азии. В тот тревожный год путники прежде всего рисковали натолкнуться здесь на голодные бродячие шайки шугнанских басмачей или на вооруженные группы бандитов-грабителей, просачивавшихся из Синцзяна. Во всяком случае Сахиб Джелял поручился: «Мы дойдем».
А с самой высокой точки перевала через Ваханский хребет он показал рукой на медно-красные в лучах восходящего светила громады и объявил: «А вот и Памир». Оставалось вроде протянуть руку и схватиться за вершину ближайшего из пиков и ощутить холод ладонью, такими близкими казались родные горы.
Спускались быстро, ноги опережали тело. Но доктор Бадма поохладил пыл спутников. Он не позволил идти по ближайшей дороге, а повел их стороной по склону гигантского хребта. Оказывается, доктор знал местность не хуже Сахиба Джеляла и вел себя гораздо предусмотрительнее. Каждая движущаяся точка на ослепительных заснеженных склонах вызывала у него настороженность и беспокойство. Как ему хотелось поскорее ступить на памирскую землю! Казалось, произойдет это вот-вот. Еще подъем, еще спуск и… Но за спуском опять начинался подъем на перевал, выматывающий, раздражающий. А за ним громоздились еще перевалы, еще горы, утесы, галечные, шевелящиеся под ногами осыпи. С середины дня начался крестный путь по первозданному ущелью, расколовшему громаду гранитного хребта, вставшего им поперек дороги. Пришлось забираться все выше, до вечных снегов, уже совсем не казавшихся такими приятными и теплорозовыми, какими они виднелись с верхушки Ваханского перевала. По ущелью проходили, видимо, редко, но проходили. И об этом свидетельствовали хворостяные шаткие балкончики, творение рук смелых скалолазов-ваханцев.
Путников вконец измотали овринги, карнизы и ледяные броды по пояс в сумасшедшей стремнине потоков, кативших с ревом и скрежетом свои молочные от пены воды куда-то в сторону Пянджа. Ноги дрожали, скользили, и порой один миг отделял человека от вечности. В таких опасных местах Моника шла, зажмурив глаза, ощупывая мокрую бугристую скалу одной рукой и цепляясь другой за мохнатый, промокший от снега полушубок Молиара. Она умирала тысячу раз, она изнемогала от дороги, гор, метели, льда. Монике невольно приходили на память бархатные ковры белоснежной гостиной мисс Гвендолен, возможно, потому, что ноги саднило. Мелькали в мозгу обрывки, клочки картин, ярких, светлых, красочных: то гигантская, ослепительно сияющая люстра дворца Хасанабад, то белоснежный океанский лайнер на фоне изумрудного океана, то поистине роскошный банкетный стол, ломящийся под изысканными кушаньями, то шелка и бархат, кисея и кружево парижского салона мод…
Но Моника не раскаивалась, не жалела. Даже в приступах мучительной тошноты от страха перед гибелью она ни разу не заколебалась, не остановилась.
Шаг. Еще шаг! И каждый мучительный шаг отделял отвратительное прошлое. Нет больше принцессы бухарской. Нет больше никаких принцесс! И она сказала вслух:
— Вот он, мир! Мы ступали там, в Мастудже, по белому ковру из лепестков персикового цвета. А сейчас наши ноги по колена в снегу. Весенний цвет и холод зимы рядом. Так и жизнь…
Она говорила для себя и не думала, что ее может слышать Молиар, шедший рядом, оберегавший ее, поддерживающий. Старый, непонятный, даже таинственный Молиар — Открой Дверь, рыцарственный в поступках и отталкивающий в своих привычках, преданный и отвратительный, умнейший и жуликоватый, возвышенный в мыслях и погрязший в пьянстве и гашише. Покровитель. Отечески внимательный спутник, ангел-хранитель, вот уже столько раз появляющийся из безвестности в самые тяжелые моменты и спасающий от опасностей. Он поддержал ее тогда, в Чуян-тепа, вырвал из дома насильника ишана. Он же вскарабкался незамеченный Кумырбеком по скале, разломал стенку хижины и увел Монику. Он спас ее от одноглазого Курширмата. И не без происков, и интриг Молиара ей удалось избежать страшной участи — попасть в жены к конокраду Ибрагимбеку. Молиар поддержал ее в Женеве, и тогда она обнаружила, к несказанному своему удивлению, что он не просто юродствующий базарный бродячий торгаш-бродяга, а совсем другой человек, человек из другого мира. Он, наконец, оказался ее опорой в Мастудже в борьбе ее со свирепым Пир Карам-шахом.
Кто такой Молиар? Что он такое? Почему он так верно и бескорыстно служит ей, Монике? Почему он делает для нее всё, оберегает ее, слушает безропотно каждое ее слово. Почему он так относится к ней, почему он бросил все свои дела, занятия и посвятил свою жизнь ей, Монике?
Скользя, спотыкаясь, рискуя ежеминутно сорваться в пропасть, Молиар вел по тропе девушку, оберегая каждый ее шаг, и сыпал проклятия на голову доктора Бадмы:
— Несчастный тибетский бездельник! Как посмел идолопоклонник толкнуть нас на эту проклятую тропу? Обманщик! Бедные ножки моей доченьки! Куда повел, проклятый? Еще говорил, что хорошая дорога! Дорога в ад! Вот какая дорога!
Моника едва шевелила застывшими губами:
— Не надо! Не ругайте доктора. Он человек осторожный и не хочет, чтобы на нас прогневались горные бесы — гули и джинны. Они плачут и воют в ущельях по своим покойникам, а нас не тронут. Не посмеют. С нами дядя Сахиб. Он сам — сын Огненной Пери. Разве позволит он дать нас в обиду?