— Сахибу поможет Огненная Пери. И будет нам тепло и хорошо! — вынырнул из бурана доктор Бадма. — Разве простой смертный посмел бы забраться в такие горы? В это жилье духов?
По обыкновению доктор почти не разговаривал. Он легче других переносил путешествие. Он шел пружинистой походкой бывалого горца, не спеша, не спотыкаясь, не жалуясь. Деловито ощупывал ногой или посохом овринг в подозрительных местах. На ходу подправлял шатавшиеся жерди, осторожно уминал растрепанный хворостяной настил. Самые ненадежные овринги он проходил с уверенностью и бесстрашием дарбоза — канатоходца, ничуть не обращая внимания на высоту. Он лишь изредка подбадривал Сахиба Джеляла и даже подтрунивал над его волшебными родичами. Больше того, весь бесконечный, тяжелый путь, несмотря на плохую видимость, он умудрялся следить за горами и разглядывать каждый сомнительный утес и скалу. Свой легкий карабин доктор Бадма все время держал на ремне за плечом, готовый мгновенно стрелять. Перед началом каждого овринга он подолгу стоял, склонив вопросительно к плечу голову. Он вслушивался в далекие шумы — в завывание вьюги, в грохот валунов, перекатываемых горными потоками, в скрежет каменных осыпей, в клекот орлов, в шуршание поднебесных лавин. Бадма искал человеческие голоса. Он дожидался, когда его спутники подходили и переставали шаркать ногами.
Тогда, постояв и еще послушав немного, он облегченно вздыхал: «Лег-co! Там никого нет. Пошли!»
Там — это на овринге. Значит, навстречу никто по оврингу не идет. Путь свободен. Но прежде чем ступить на карниз, Бадма издавал предостерегающий возглас, первобытный, дикий, пронзительный, ни на что не похожий, отдававшийся многократным эхом в скрытых шевелящейся пегой пеленой далеких ущельях и долинах. И если кто хотел там впереди уже вступить на овринг, он сразу отдергивал ногу и, остановив вьючную свою скотину, обязательно издавал ответный крик, означавший: «Стою! Жду!» И он ждал со своими яками или ослами, пока Бадма со спутниками не проходили узкого, опасного участка овринга, где невозможно было разойтись.
Вообще на своем пути они встретили всего лишь небольшой вьючный караван, да еще каких-то двух подозрительных, которые, пробормотав: «Не уставать вам!», поспешно ринулись с обрыва по чуть заметной тропке.
Но они не беспокоили Бадму. Даже если бы они и вздумали донести, ничто уже не помешало бы нашим путникам перейти границу. В те времена в долинах и селениях Вахана ни телефона, ни радио не знали.
Буран был и врагом и союзником. Врагом потому, что он делал дорогу невыносимой. Союзником потому, что никакой стражник не отважился бы пуститься за ними в погоню.
Ко всем трудностям и бедам, обрушившимся на них, надвигалась еще одна — цепенящая усталость. Требовался отдых. Они изнемогали. Отупение овладевало ими.
— Хорошо бы, уважаемый Сахиб Джелял, ваш дядя вышел бы на дорогу и пригласил: «Пожалуйте к нам на огонек!» — вдруг с досадой воскликнул Молиар.
— Дядя? Какой дядя? — переспросил хрипло Сахиб Джелял. Он стряхнул целый сугроб снега с бороды и усов и добавил: — Все шутите! О каком дяде речь?
— О каком? Коленок у него нет. Пальцы назад. Пятки впереди. Глаза — плошки. Из носа дым.
Сахиб Джелял даже остановился передохнуть. Он рассердился.
— Шутки в таком месте. Горе тому, кто не верит. Пошел я однажды на кииков. Стрелял.
— И мимо?
— То-то, что и нет. Ранил одного козла. Не нашел. Иду по дороге через долину. Навстречу хромает человек и вдруг ко мне: «Зачем стрелял? Киик-то я… Ногу ты мне прострелил!»
— И что же?
— Задымился, вспыхнул и…
— Обратился в шашлык?
— Хорошо, что вы способны шутить, — заметил доктор Бадма. — Но помолчите, и послушаем.
— Там кто-то идет, — прошептала Моника. Ее голосок чуть слышно прозвучал из шали, забитой снегом.
Изумительный слух! Только через четверть часа все услышали шум шагов.
Послышался треск сучьев, шуршание осыпающейся гальки, и на карнизе возник человек. Он осторожно, внимательно пробирался по оврингу, состоявшему из подобия шатких лестниц, чудом висящих над обрывом. Совсем удивительным казалось то, что по этому нелепому сооружению за человеком плелись два тяжело груженных ослика. С поразительной ловкостью они ставили свои копытца на жердочки и равнодушно помахивали ушами, сбивая с них снежинки.
Остановившись и обдав запахом холодной сырой овчины, погонщик ослов сказал:
— Ровного пути вам! Отдых близко. Сто шагов не будет. Там дом путешественников. Там огонь, там котел будет.
Доктор Бадма поблагодарил погонщика. Тот подумал и лениво бросил:
— В доме путешественников двое… с ружьями… Чужаки. Не наши… И еще один есть человек, с ослами. Наш… бадахшанский.
Пробормотав напутствие, он ушел, подгоняя своих ушастых помощников возгласами: «Кхык! Кхык!» Погонщик всячески показывал всем своим независимым видом, что ему не до пустой болтовни. Ослы у него крепкие, горные, но дорога уж очень скользкая. Тут смотри да смотри за ними в оба.
Доктор Бадма воскликнул:
— Отлично! Это тот самый Приют странников! Пещера. Наконец-то! Там отличный закуток. От ветра закрыт. И вода есть чистая — ключ прямо из скалы бьет.
Молиар не выразил особого удивления, что доктор Бадма знает так хорошо ваханскую тропу. Мало ли какими тайнами владеют тибетские доктора?
Сахиб Джелял пожал плечами, чтобы стряхнуть толстые эполеты из снега, и шагнул к началу овринга.
— Осторожно, — предостерег доктор Бадма. — Вы слышали про вооруженных!
— Ясно — они не мои дядья… И не сыновья Огненной Пери… И не люди-козлы. Но пойти придется. Здесь к утру из нас ледяные столпы образуются.
— Пошли вместе. Я вперед.
— Нет. Прошу за мной.
Они препирались недолго. Сахиб Джелял, все такой же прямой, гигантский, важный, зашагал сквозь метель по оврингу. Под его тяжестью отвратительно громко заскрипели и затрещали овринговы лестницы. Бадма лязгнул затвором карабина и по-молодому почти побежал за ним.
Вихри гнали столько снега, так застилало глаза, так сжималось сердце от утомления, что Моника даже не удивилась, когда жар и свет костра ударили ей в лицо и она оказалась сидящей на камне, на ворохе сена. Вытянув ноги, она еще блаженно жмурилась и вздыхала от счастья, покоя, когда услышала до отвращения знакомый голос:
— О, и госпожа принцесса здесь!
Тогда Моника испуганно раскрыла глаза. Привыкнув к свету, она за языками огня и дымом разглядела две сгорбившиеся бесформенные фигуры, выглядевшие так нелепо, что она даже рассмеялась, хоть ей было совсем не до веселья. Видно, путешественникам недостаточно показалось бараньих шуб и малахаев. Они еще кутались в грубошерстные полосатые капы и так старательно, что в прорехи лишь белели белки их глаз да блестела сталь оружия, выпростанного из складок одежды. Холодок коснулся сердца. Вооруженных Моника приучилась бояться.
Да, самый мужественный дрогнет, когда вдруг ему встретится сама смерть. И когда? На пороге жизни, радости, счастья… Перенести невероятные трудности, мучения, преодолеть опасности. И для чего? Чтобы в последнюю минуту неожиданно столкнуться с самым страшным врагом, беспощадным, жестоким, не знающим жалости.
Сквозь пелену сизого тяжелого дыма девушка наконец разглядела, где они находятся. Ноги ее отдыхали. Сердце не колотилось больше в бешеной пляске, дыхание не вырывалось со свистом из груди.
Она быстро озиралась. Низко нависший каменными, неровными глыбами давил черный, с гранатовыми отблесками свод, открывавшийся с одной стороны широко прямо в ночь. Буран по-прежнему рычал, и переливавшаяся в рыже-багровых отсветах бурлящая снежная масса составляла одну из стен их убежища. Снежинки рубиновыми бабочками порхали тысячами под мрачным потолком и потухали в самой глубине пещеры. И удивительно, буран, бешено ворвавшись извне, сразу стихал и совсем ласково касался щек прохладным ветерком. От сухого тонкого песочка, устлавшего пол пещеры, даже тянуло теплом. Спинами черных жуков-гигантов лоснились вылезающие из песка плоские глыбы. На одну из них, поближе к костру, отечески нежно Молиар усадил обессиленную девушку и постарался, чтобы она поудобнее прислонилась спиной к стенке пещеры, которая оказалась теплой и удобной.
Сам Молиар демонстративно выдвинулся вперед и всем своим задиристым видом говорил: «Пусть я забияка, но забияка опасный. В обиду девушку не дам!»
Костер, разожженный из коряг, которые всегда еще с осени неведомая милосердная рука притаскивает в подобные пещеры-убежища путешественников во всех горных странах, где проживают таджики, — дымил, шипел смолой, плевался оранжевыми искрами, но давал тепло. Один из сидевших по ту сторону костра, видимо, основательно распарился. Он сбросил с плеч мешок и сдвинул с потного лба малахай.
И теперь уже не осталось никаких сомнений. С трепетом страха и ненависти Моника убедилась, что перед ней сам вождь вождей Пир Карам-шах.
Он имел изможденный вид, почернел, ужасно как-то одряхлел. Однако поглядывал он из дыма и языков огня костра злобным горным духом.
Обычная суховатая усмешка покривила его тонкие губы, когда он заговорил:
— Куда же следует ее высочество со своей пышной свитой? — он едва заметным движением подправил лежавший на его коленях винчестер, — то же нервно сделал его спутник — человек с низко приспущенной на черное от загара и копоти дорожных костров лицо синей чалмой, — и продолжал: — Такая дорога! Кони не выдерживают. Люди не выдерживают! А ослы выдерживают и… принцессы. Ха!
Он расхохотался хрипло, истерически и сделал движение погладить подбородок.
И Молиар, и его спутники сразу напряглись, рванулись к вождю вождей Но тут же обмякли, сникли. Они увидели, что рука Пир Карам-шаха, мертвенно бледная, слабая, упала на колено. Она даже не дотянулась до подбородка. Вождь вождей мог еще иронизировать, петушиться, но он предельно ослабел, выбился из сил. Теперь все выжидали. Трещали сучья в огне, громко хрупали сеном ишаки, отогнанные от холода в темный угол пещеры. Пылающие светляки порхали в их огромных печальных глазах.