Они сидели в малой ишанской михманхане, в доме ишана чуянтепинского Зухура Аляддина. Их приняли по всем законам гостеприимства. Стеганые подстилки оказались мягкими и чистыми, лепешки белыми и горячими, только что из тандыра, чай наваристым.
Хозяин михманханы — он назвался родичем ишана Зухура — хлопотал у дастархана. Это был вкрадчивый, невзрачный человек с заросшим лицом, неряшливый. Про таких говорят: «Собачью шкуру на лицо натянул». О том, что он принадлежит к духовному сословию, говорила его белая чалма. Посуетившись и попотчевав гостей пловом, он ушел и больше не вернулся. За дверями все время что-то шуршало и двигалось, со двора доносились голоса. Ишикоч не выдержал и, оставив в чашке ширчай нетронутым, выскользнул из михманханы.
Пропадал он долго, вернулся солидно, вразвалку, переполненный новостями, и долго не мог приступить к рассказу. Обидное слово Мирза Джалала Файзова нисколько его не задело. И, хихикнув, он ошеломил его:
— Ее там, в хлеву, нет! — захлебнулся он от важности. — И хлева нет. Сломали хлев. Убрали глину. Подмели пыль. Чисто там, боже правый!
— Нет? Дьявольщина, — упавшим голосом чертыхнулся домулла. Он не сказал больше ничего, и это русское «Боже правый!» не резануло ухо, так велико было его разочарование.
Иначе реагировал на это Мирза Джалал. Он словно обрадовался. С шумом выдохнул из груди воздух, и на лице его появилось довольное выражение.
— Нет ее? — бормотал он. — Что ж, теперь можно и в Самарканд.
Мирза Джалал терпеть не мог путешествий, приключений. Он любил посидеть спокойно за низеньким резным столиком в своей михманхане и полистать старинные рукописи. А ему приходилось путешествовать, испытывать самые неприятные приключения, участвовать в самых неприятных событиях… И сейчас он просто обрадовался: оказывается, приключение не состоялось, событие не произошло и представилась возможность не торопясь и спокойно пропутешествовать домой в Самарканд к столику, к рукописям, к столь излюбленному уюту усадьбы в винограднике на ургутской дороге.
Но неуемный Ишикоч любил устраивать маленькие неприятности своим друзьям. Он хихикнул:
— Ее нет в хлеву… Уже нет, боже мой, и другой… этой Ульсун-ой нет.
Домулла вскочил.
— Увезли? Спрятали?
— Которая постарше, той нет, увезли в Пенджикент, а та, другая, здесь, в кишлаке… — выпалил маленький самаркандец. И он побежал неслышно по паласу в своих мягких ичигах, так же неслышно приоткрыл двери. Казалось, он хочет кого-то впустить, чуть ли не саму несчастную узницу. Но нет, он лишь постоял на пороге и послушал. Затем беззвучно пробежал назад и, усевшись между домуллой и Мирза Джалалом, быстро зажужжал:
— Они все в михманхане, — шипел он. — Меня не видели. Не заметили. Аксакалы подумали, наверное, он человек оттуда. Ишан Зухур подумал. Он плохо видит… Вот-вот помрет. Про меня подумал: наверное, он из аксакалов… «Это эмирский человек»… — подумал.
— Эмирский человек? — встревоженно перебил домулла. — Камой эмирский человек? Оттуда?
— Оттуда… Оттуда… Не перебивайте меня, Микаил-ага, пожалуйста, не перебивайте, а то я забуду… Вот и забыл… Нет, вспомнил. Я все слушал, что они говорили и по-персидски, и по-пуштунски, и по-арабски…
Своих достоинств Ишикоч не умалял. Он любил прихвастнуть своим житейским опытом и знанием языков. Послушать его, он и по-китайски, и по-английски, и по-тибетски говорил. Но в одном он был тверд — не привирал. И потому, хотя то, что он сейчас рассказал, больше походило на небылицу, ни Мирза Джалал, ни домулла ему не перечили, не мешали.
Судя по его словам, он сумел пробраться к ишану Зухуру на очень важное сборище и остался незамеченным. Впрочем, зачем понадобилось ему из своего присутствия в ишанской михманхане делать тайну, Ишикоч и сам не знал. Толкнула его на такой шаг природная ходжанасреддиновская изворотливость. В ишанской михманхане он, оказывается, восседал даже на почетном месте. Он ничуть не терялся и выглядел, видимо, в своем татарском камзоле, с массивной часовой стальной цепочной поперек круглого солидного брюшка, в маленькой казийской белой чалме вполне своим в кругу собравшихся у ложа Зухура чуянтепинских аксакалов. А так как маленький самаркандец ко всему тому имел суфийские познания в богословии и юриспруденции, то и в беседе он не оплошал.
— Они говорят: воевать Европа хочет с большевиками, и принцесса им понадобилась, чтобы им в войне помог Союз Наций, они имели в виду Лигу Наций. Там в золотом дворце в городе Женив на озере с холодной водой живет одна русская княгиня, вроде жена Детердинга, которая приказала найти прокаженную дочку эмира бухарского, девушку с золотыми косами, ту самую, которую, они говорят, большевики мучают в подземной тюрьме. А Курширмат, командующий ферганской армией ислама, выехал из индийского города Пешавера через Памирские горы и Алай в Чуян-тепа забрать ту принцессу. Хочет отвезти ее в Бомбей, где тибетские доктора знают лекарство от проказы. А потом мать принцессы — ференгийка, которой эмир подарил восемнадцать миллионов фунтов стерлингов, когда бежал из бухарского арка, — куда-то пропала, и теперь неизвестно, где она, то ли в России, то ли в стране Ференгистан. А живой бог Ага Хан, если найдут те деньги, хочет продать Курширмату и Ибрагимбеку двести тысяч винтовок и миллион миллионов патронов, а также пушки, снаряды, чтобы эмир совершил поход на Бухару и Самарканд и сел на свой престол. И к тому же говорили, что Британия и Франция уже начали войну против Москвы. И что царские генералы собрали войско в Польше идти войной на Москву, а эмир бухарский уже написал в своем дворце Кала-и-Фатту большую исламскую фетву с объявлением джихада. И все правоверные мусульмане вынули мечи из ножен и нападут на безбожные колхозы, казнят советских работников, а скот и землю отдадут обратно хозяевам-баям. А всех женщин, которые поддались соблазнительным словам большевиков и, сбросив паранджу и чачван, пошли в ликбезы, побьют камнями. Столько вот наговорили у ложа ишана Зухура.
Наконец поток красноречия Ишикоча иссяк, и он замолчал, испуганно выпучив свои черные глаза и открыв беспомощно рот. А чтобы он не оставался без дела, маленький самаркандец поспешно вытащил тыквенную табакерку и заправил под язык изрядную щепотку наса. С наслаждением он потянул обильную слюну и простодушно заглянул в глаза Микаилу-ага и Мирза Джалалу: «Ну, я все сказал, а теперь думайте, что хотите».
Они и думали, переглядываясь.
— Одно скажу, — оживился домулла. — Мы на правильном пути. Хоть… тут все так запутано, что и чертям не разобраться. Надо ее найти и освободить. А потом уж все прочее.
— Значит, она все же существует, — разочаровался Мирза Джалал. — И нам надо ее найти. А вот где?
— Она, боже правый, здесь! — возликовал маленький самаркандец. — Сейчас!
Он снова засеменил неслышно по паласу своими мягкими ичигами, и зеленые задники замельтешили в глазах изумленных Микаила-ага и Мирза Джалала.
— Не бойся, красавица, они тебя не съедят, — приговаривая так, тянул в михманхану красавицу, закутанную в красно-бордовую девичью паранджу. — А говорить с посторонними мужчинами аллах девушке позволяет, если разговор при свидетелях — при таких почтенных, как сам Мирза Джалал Файзов, сам ученейший домулла Микаил-ага и мы — хранитель сокровищ недр Бухарского эмирата.
Почему он назвал себя хранителем сокровищ, было неясно. Возможно, для важности.
Девушка отчаянно упиралась, но все же маленький самаркандец дотащил ее до середины михманханы.
— Я боюсь, — послышался плачущий голосок из-под конской волосяной сетки.
— Тсс! — зашипел на нее Ишикоч. — Садись и отвечай на вопросы.
Он бережно подтолкнул девушку, и она опустилась на колени перед стоявшим посреди комнаты сандалом. Тут полы паранджи распахнулись, и высунулась тоненькая ручка. Неправдоподобно белые пальцы проворно сгребли в горсточку черный с серебристой поволокой изюм и миндаль с блюдечка и исчезли под паранджой. И сейчас же рука выскочила снова, пальцы схватили кусок пухлой золотистой лепешки и снова исчезли. Послышались громкое чавканье и стон удовлетворения. И пока все в изумлении смотрели, белая рука быстро-быстро подбирала изюм, куски лепешки, конфеты, треугольные пирожки, и все это с поразительной быстротой исчезло с подноса, стоящего на хантахте — маленьком столике.
— Стыдись, звереныш! — проворчал Ишикоч. — Здесь почтенный Мирза Джалал Файзов. Здесь люди, заслуживающие уважения!
Утонченный, воспитанный Мирза Джалал терпеть не мог грубости и грубых людей. Его всегда коробили грубые слова привратника. И сейчас он не удержался, чтобы не осадить Ишикоча.
— Самое крикливое из животных — ишак. Поймите, она умирает с голоду.
Они давно не видели, чтобы ели с такой откровенной жадностью. А девушка ела все подряд, без всякого разбора, и, казалось, могла съесть во много раз больше. Для удобства она даже откинула чачван.
Они не нарушали теперь молчания уже не потому, что хотели, чтобы девушка без помех утолила голод, а ошеломленные тем, что так жадно могла насыщаться, да, да, не есть, а именно по-звериному насыщаться «небесная пери» — такое сравнение возникло сразу же в их мыслях, когда волосяная сетка вместе с паранджой упала на плечи и они увидели ее лицо, белорозовость которого выступала особенно ослепительно в обрамлении золотых волос и темных бровей. И прелесть этого девичьего, еще совсем детского лица нисколько не умалялась судорожным движением губ и челюстей, все еще неутомимо пережевывающих куски. Но белые зубки, которые восточный поэт обязательно уподобил бы бахрейскому жемчугу, с самым непоэтичным хрустом разгрызали баранью косточку. Наконец, молчание прервал Микаил-ага:
— Ясно!
Золотокудрая пери замерла, взглянула на домуллу и мучительно покраснела. Она вскочила и кинулась со счастливым смехом, похожим на рыдание, к Микаилу-ага. Она уткнулась в его гимнастерку и, захлебываясь слезами, причитала:
— Комиссар! Комиссар!
— Ты?.. Моника? Невероятно! Бедная девочка! — изумился Микаил-ага. Его лицо странно подергивалось. Он осторожно поглаживал копну золотистых волос и, сурово морща лоб, глазами приказывал собеседникам помолчать. Но они и без того понимали, что слова се