Эмиру не к чему было придраться. И, уйдя в странствие, Мирза Джалал не совершил ничего предосудительного. Мало ли великих государственных умов Востока, осознавших неустройство в государстве и своего собственного душевного мира, заканчивали жизненный путь священным паломничеством. Нехорошо, если эмир слышал о событиях жизни Сахиба Джеляла последних лет. Эмир подозрителен, напуган. Одно слово «Самарканд» может вывести его из душевного равновесия. Приглашение Сахиба Джеляла к мулле Ибадулле, приход эмира, разговоры о вероотступниках — все неспроста. Нет сомнения, его проверяют. Учинили по всем правилам допрос да еще с пристрастием. Но что они знают на самом деле?
— За старое опять беретесь, Сахиб… и раньше говорили такое подобное… И так неожиданно покинули… Мы проливали слезы огорчения… Сахиб… оставили должность… презрели… а…
Теперь можно и вздохнуть. Надо полагать, эмир больше ничего не знает. Леность мысли — болезнь эмира. Он про себя говорит: «Ретивый конь быстро стареет. Зачем ускорять старость?» Он, видимо, не очень-то разузнавал, куда девался его беспокойный визирь. А когда он задал всем загадку и исчез, эмира прельстила возможность забрать в казну его имущество.
— Мы подумали тогда… убийство случилось с вами… Разбойники, думали мы… бессмысленно чернь… Приказ подписал… казнить всех воров государства… Крови много… текло… Земля красная перед арком… сплошь… не просыхала долго…
— Увы! Благочестивый поступок одного мусульманина послужил причиной жестокостей. Смертный — игрушка судьбы, — проговорил Сахиб Джелял. — Сколько невинных сложили голову из-за моего необдуманного поступка. Хомут греха повесил я себе на шею.
— Беда небольшая, ничего… в устрашении — мудрость государства… Милости народ не понимает… только плеть… Один невиновный… на сотни злоумышленников… Зловредных преступников казнили… разные воры… джадиды тоже… мятежники…
Сахиб Джелял с трудом удержался. Было бы опасно заикнуться сейчас о джадидах, которых эмир боялся больше, чем бандитов.
— И все на пользу, — продолжал Сеид Алимхан. — Рад… Очистилось государство… вы, Сахиб, хулитель моих дел… вернулись теперь… когда мы в беде… придите же… верным помощником будьте… наши объятия открыты… ворчун… верным слугой будете… опять…
Нездоровую мучнистую бледность лица эмира сменили более живые краски. Лишь пустота его голоса говорила, что он ничуть не рад встрече.
«Он во власти сомнений… Начнет бранить, проклинать — хорошо. Будет отмалчиваться — плохо. Лающий пес слышен издалека», — думал Сахиб. Но он умел не выдавать свои мысли, и на его лице эмир читал лишь непроницаемую улыбку царедворца.
Сеид Алимхан замолчал. Молчали и остальные. Глядевший со стороны немало бы подивился. Посреди огромной, полной какого-то сырого пара комнаты с серыми пахсовыми стенами и полными тайн углами и закоулками застыли истуканами фигуры чалмоносцев, выхваченные из сумрака огоньком лампы, стоящей на черном в красных цветах подносе. Лишь поблескивание глаз выдавало жизнь напряженную, ищущую. Старинные, с набойчатыми, мрачноватых ржавых красок узорами сюзане свисали с наспех обтесанных и аляповато раскрашенных потолочных балок. С сюзане смотрели не то лица джиннов, не то повторенные сотни раз угловатые головки птиц. Холод, промозглость не умерялись тлевшими в открытом очаге оранжевыми от жара углями, от которых шел смрадный угар. Сквозняки струились по грубым бордового отлива коврам. Из присутствующих в михманхане один мулла Ибадулла сверкал золототканым халатом. Строгие, скромных тонов одежды Сахиба Джеляла и Молиара сливались с сумраком. Белесая, схожая с нелепо нахохлившимся сусликом фигура эмира маячила на возвышении, судорожно колебалась, вот-вот готовая улетучиться со сквозняком, пробиравшим до костей.
Зябко ежась, вздыхая, Сеид Алимхан, елико возможно, прижимался, притискивался к мангалке. Он чувствовал себя очень неуютно в михманхане своего духовника, но не уходил. Он хотел разгадать тайну. А то, что Сахиб Джелял, вся его личность — тайна, и все его поведение, все его прошлое, его приезд в Кала-и-Фатту — тайна и притом чрезвычайная, сомнений не представляло.
На время эмир оставил попытки вспомнить, где и когда он видел Молиара. Ведь Молиар тоже играл какую-то, и притом не последнюю, роль в его эмирской жизни. Но какую? Нет, годы изменили его наружность до неузнаваемости. Другое дело Сахиб Джелял. С ним проще. Просто надо выспросить, зачем он приехал в Кала-и-Фатту. Но как задать вопрос, чтобы не спугнуть странника-философа, Сеид Алимхан этого не знал и потому не решался прервать молчания.
Заговорил с усмешкой сам Сахиб Джелял:
— Господин Сеид Алимхан, разрешите почтеннейше задать вопрос. Вам не терпится узнать, что побудило визиря Бухарского эмирата после столь долгого отсутствия явиться к своему повелителю? Вы проявили даже радость. Но душа у вас в смятении. Не замышляет ли Сахиб Джелял вред религии? Нет ли у него злокозненных намерений? И какие у него секретные дела? Но зачем подобная игра ума? Позвали бы нас сразу и, помня о нашей верной службе, спросили. — Он вздохнул, помял пальцами бороду и продолжал: — В бороде Сахиба Джеляла уже белеют нити — послы Разрушительницы, и нам уже не годится швырять слова. Сахиб Джелял — не злоумышленник. Сахиб Джелял — странник, своими странствиями насыщающий свой ум. Путешествуя по горной стране Тибет, мы поразились врачебному искусству доктора по имени Бадма. В беседах с ним мы позволили себе упомянуть, что халиф Сеид Алимхан болен и никто из кяфирских нечестивых врачей Европы не приносит облегчения его страданиям. Тогда мудрый Бадма сказал: «Я готов предложить свое умение больному, кто бы он ни был». Сложил доктор Бадма лекарства в переметную суму, сели мы верхом на яков-кутасов и пустились через ледяные перевалы Джомолунгмы и Каракорума. Пройдя путь в пятьдесят дней, мы прибили сюда. Такой разговор, господин Сеид Алимхан, ваше высочество.
Он произнес это «ваше высочество» с нескрываемым пренебрежением. А осторожный Молиар подумал:
«Хорошо, что сообразительность господина повелителя Бухары заросла ряской и тиной, пока он отсиживал зад на берегу хауза Милости».
У ЭМИРА
Горек, как страх.
Тяжел, как горе.
Мрачен, как могила.
Узок, как сердце скупого.
В старой одежде вошь едка,
У злого человека речь едка.
Казалось, уже нет особых оснований тревожиться. И тем не менее сердце неприятно защемило, когда эмир вдруг пригласил:
— Пошли! Надо… с нами… пойти…
Кряхтя, он начал приподниматься. Молиар, с немыслимой для его плотного, неуклюжего тела легкостью, воробышком вспорхнул с места, ловким рывком подхватил под мышки грузного Сеида Алимхана и довольно-таки небрежно поставил обеими ногами прямо в кавуши, стоявшие рядом на паласе.
Мулла Ибадулла еще ничего не успел сообразить, а самаркандец, по-прежнему поддерживая эмира, засеменил рядом с ним на своих кривоватых ногах, на которых неведомо как и когда оказались его резиновые глубокие калоши, тоже стоявшие тут же, в сторонке. И покамест мулла Ибадулла, ругаясь и пыхтя, искал и надевал, неуклюже вышаривая по паласу, свои зеленые турецкие туфли, Молиар торжественно прошествовал к выходу бок о бок с эмиром, удостоенный служить подпоркой его священного локтя. Так безвестный базарный торгаш, неведомо откуда появившийся во дворце и находившийся на подозрении, нежданно-негаданно оказался нужным повелителю правоверных. То ли по лености ума, то ли по мимолетному капризу Сеид Алимхан обнаружил в Молиаре нечто такое, чего не углядел своими кабаньими пронзительными глазками мулла Ибадулла Муфти. Пожелал эмир — и все! Так кокетка ни с того ни с сего поворачивается спиной к своему поклоннику и расточает улыбки первому встречному.
Так они и шли — эмир, поддерживаемый под локоть Молиаром, и медлительный, преисполненный важности Сахиб Джелял, шагавший прямо и гордо. А мулла Ибадулла неловко, по-слоновьи тащился за ними, безуспешно пытаясь нарочито шумным топотом привлечь внимание своего владыки и напомнить об осторожности.
Они неторопливо проходили по ночным, погруженным в сон залам, где спертый воздух, отравленный тяжелым чесночным перегаром и прелью, стоял колом, а тишина нарушалась лишь гулкими всхрапами и сонным бормотаньем. Даже в густой мгле, чуть рассеиваемой едва теплящимися огоньками масляных чирагов — светильников, видно было, что от торжественного дневного благолепия дворцовых покоев ничего не осталось. Все паласы, ковры, кошмы каждой михманханы устилали безжизненные тела, лежавшие вповалку. Видно, ночной гиндукушский ветер загнал в помещение дворцовую челядь, просителей и приезжих, всех искавших милостыни и заступничества, бесприютных, лишенных крова и пристанища на чужбине, кто когда-то поверил эмиру и бежал с ним из Бухары. Белели во тьме седые бороды, чалмы, не размотанные даже на ночь, колом топорщились халаты: дорогие — байские, халаты бедняцкие из грубой маты, халаты заплатанные, в лохмотьях нищенские. Ложились на стены тени от торчавших из-под мышек страннических посохов, с которыми дервиши не решались расстаться даже во сне.
Эмир и его провожатые перешагивали через ноги, небрежно высунувшиеся из-за тесноты в узкий проход, ведший от дверей к дверям, а мулла Ибадулла, неловкий, ничего не могущий разглядеть на полу из-за выпиравшего живота, чуть ли не на каждом шагу наступал на кого-нибудь из спящих и вызывал стонущие вопли и ругательства, гулко отдававшиеся под скрытым темнотой потолком.
Так и прошли они через весь дворец, пока не добрались до личных апартаментов эмира. Никто из вооруженных махрамов не проснулся. Спал караул и у дверей эмирской саломханы — личных эмирских покоев. Алимхан даже не выразил неудовольствия. Он молча кинулся на груду бархатных одеял и, устало ворочая языком, прошепелявил:
— Очень больны… мы… увы… правда ли, доктор… хорош… этот тибетский доктор… можно верить?..