ПРИ ДВОРЕ
Ты предавался такому разврату, что, если ты это вспомнишь, лицо твое станет черным, а душа потемнеет.
Бесконечную анфиладу покоев, убранных текинскими и персидскими коврами, Хаджи Абду Хафиз — Начальник Дверей — назвал «скромной хижиной изгнанника».
— Во времена пророка в подобных хижинах проживали в молитвах подвижники. Наш обладатель величия ищет в них пример.
Начальник Дверей — старчески болтливый, видимо, не умел молчать. Провожая индуса в малиновой чалме, он болтал, пока шли от ворот через хозяйственный двор с грубыми запахами конюшен и дегтя, через благоухавший райханом и розами цветник, через зеленый сумрак сада с большим шестиугольным хаузом, через айваны — террасы, высокие потолки которых поддерживались резными колоннами из коричневых стволов двухсотлетних орешин, через обширный «дарамад» — приемную для посетителей. И дальше — из одной михманханы в другую. Первая из них, с грубо оштукатуренными саманной глиной стенами, с окнами, заклеенными промасленной бумагой, с пустым очагом посреди и набросанными вокруг ветхими раздерганными войлоками, отталкивала нищенским убранством. На рваной кошомке у холодного очага сидел, сгорбившись, вобрав в плечи повязанную синей чалмой голову, человек в выцветшем френче. Лица его индус не разглядел, но многочисленные ремни и портупеи не признать не мог.
«Что тут делает Кривой Курширмат? Посмел действовать на собственный страх и риск? — думал индус. — Интересно, за сколько он продал эмиру его дочь. Нет, работать левой ногой не позволю… Жаль, что он заметил меня. Уставился своим единственным глазом, точно бык на бойню».
Следующая михманхана, устланная пестрыми, грубого тканья паласами, уже выглядела чище. В третьей — глаза отдыхали на изящной резьбе алебастровых полочек и добротных кызылаякских темно-красных с черным коврах. И так гостя постепенно из михманханы в михманхану провожал добрый гостеприимный джинн — Начальник Дверей — из сурового жалкого обиталища бедняков, в дешевую роскошь палат.
Но старенький хитренький Начальник Дверей далеко не для всех был добрым джинном. Многим посетителям эмирской Кала-и-Фатту, очевидно, надлежало думать, что эмир Сеид Алимхан, живя на чужбине, обеднел вконец, принижен и преследуем злым роком. И таким не удавалось переступить порога даже второй михманханы. Им приходилось поджидать встречи с их высочеством, сидя на рваной кошме у холодного очага с остывшей золой. Тем, кто попадал во вторую или в третью михманхану, представлялась возможность понять, что бывший эмир Бухары отошел от государственных и международных дел и ныне ведет скромный образ жизни обывателя, имеющего скудный достаток. И только тех, кому хотели пустить пыль в глаза, Начальник Дверей отводил в богато убранные дворцовые залы, которым мог бы позавидовать и сам Гарун аль Рашид.
Начальник Дверей сам встретил индуса в малиновой чалме у боковой калитки, выходившей на полную пыли и вони боковую улочку. Хаджи Абду Хафиз не только надзирал за входами-выходами обширной каалы — замка — эмира Сеида Мир Алимхана, но и выполнял обязанности вызывать гостей на разговор. С болтливым нельзя не болтать. Но болтовня — одежда хитрости, и индус в малиновой чалме не имел желания поддерживать беседу с хитроумным старичком. Возможно, коммерсант умел держать язык за зубами, возможно, еще не прошло раздражение после вчерашних неприличных происшествий на хаузе и базаре. Индус шел молча, и его тонкие, сжатые в ниточку губы и холодный взгляд выражали скуку. Но Хаджи Абду Хафиза не тревожили ни надменный прикус губ, ни мертвящие глаза. Старичок монотонно мусолил:
— Высокий наш господин, его светлость, аллах велик, смиренно принимает удары судьбы. Аллах акбар! Бог милостив. Мечта нашего правоверного эмира умереть в Аравии, на родине пророка божия нашего Мухаммеда. И вы, господин, не проникайтесь неудовольствием, если вас примут ненадолго и без дастархана. Ибо эмир наш в заботах и хлопотах. Так угодно аллаху…
Старичок, мурлыкая эдаким котиком, явно рассчитывал, что гость в малиновой чалме не сдержит любопытства, задаст вопрос. Однако и сейчас вопроса не последовало, и Начальник Дверей перешел на шепот:
— Возвышенный в своих помыслах, их высочество отправляются в хадж.
— В хадж? Эмир уезжает в Мекку?
Индус слегка оторопел и замедлил шаг, стараясь не наступать на ноги спящих. Начальник Дверей торжествовал. Этого он и добивался. Гость заговорил. Хитрым огнем загорелись черные глаза старичка в щелочках меж морщинистых век, а тонкие отвислые усики затопорщились в уголках рта. Теперь ясно, что интересует индуса в малиновой чалме. Так вот кто этот гость. И никакой вы не торговец и не индус совсем. И сколько ни напяливай на себя он красную чалму, синюю чалму, зеленую чалму, сколько ни присваивай восточных имен и званий вроде Пир Карам-шаха, или вождя вождей, ясно, что он лишь ряженый ференг-инглиз. И старичок подлил масла в огонь.
— Да, да, превознесенный славой эмир уже созывал в легкий для дел день — четверг — всех «асли» — благородных мудрецов-знатоков и повелел составить описи и реестры своего скромного имущества для раздела среди членов семейства, как если бы он уже изволил заканчивать жизненный путь. У всех вещей имеется предел, а их высочество, несомненно, заслужил место в раю.
Они уже вошли в курынышхану — большой зал, отстроенный в точности по образцу курынышханы в Бухарском Арке, где издавна эмиров, возводя на престол, сажали на кошму из шерсти белых верблюдиц. Правда, вступая на престол Бухары, Сеид Мир Алимхан в арке на белую кошму не подымался и в курыныше торжества не устраивал. Выразил, так сказать, протест царскому правительству, показав кулак в кармане. «Вот-де эмиры мангыты и еще мой дед Ахат Хан правили в Бухаре самостоятельно, а я волею судьбы лишь вассал Петербурга?» Потому Сеид Алимхан отложил коронацию в курыныше до лучших времен. Когда же пришлось бежать из Бухары, эмир приказал построить здесь, в Кала-и-Фатту, такой же курыныш на случай возвращения престола отцов. Да, эмир ждал и надеялся.
— Попасть в рай? — забавлялся индус. — Кто же усомнится, что господину Сеиду Мир Алимхану уготовлено там почетное место.
Начальник Дверей покосился на малиновую чалму. Разговор индуса явно глумливый. Но дело есть дело, и он загундосил уже совсем молитвенно, нараспев:
— И приготовили нашему царственному паломнику все для путешествия к святыням: и хламиду до пят, и коврик молитвенный, и медный кумган с веревкой вытаскивать воду из колодцев, и мягкие сапоги с калошами, и гребешок, и посох с наконечником, и зубочистку, и иголку с нитками, и коробочку с сурьмой для лечения глаз. Ох, болят глаза у господина. И сейчас болят.
— И потому, — заметил индус, — господин Сеид Мир Алимхан пригласил знахаря из Тибета. Никто его не знает. Проходимец. Бродяга.
Но Начальник Дверей вроде не расслышал слов индуса и все так же городил:
— А коран наш великий паломник не возьмет с собой. А вдруг священное писание попадет в руки неверных и они над ним надругаются. Не положили мы в дервишескую суму и верблюжьего колокольчика, ибо звон его отпугивает ангелов.
— Сколько же наш великий паломник берет с собой верблюдов и что на них повезет?
Неприлично восточному человеку давать выход досаде. Но индус вчера пережил столько неприятных минут. Хаджи Абду Хафиз возрадовался. Когда человек не владеет чувствами, сундук его мыслей открывается. Старичок болтал и болтал. Он позволил индусу полюбоваться величием тронного зала, подразнил, так сказать, воображение, дал понять, что он недостоин столь высокого приема, и повел его в саломхану, где и усадил на шелковую подстилку. Комната казалась ослепительно белой и чистой, вся в ганчевой искусной резьбе. Индус не выдержал, вскочил и подошел к стене рассмотреть всю тонкость работы мастера.
Старичок стоял за портьерой, подсматривал. Он покачал головой, поцокал губами. Все лицо его, испещренное рытвинами морщин, его горящие лукавством глаза, его реденькая, пегая с желтизной козлиная бородка, его покривившиеся губы — все говорило: да, ты, друг, раскрылся до конца. И какой же ты индус? Разве индус, да и любой человек Востока, мусульманин, станет столь открыто проявлять любопытство? Ведь любопытствуют ференги, одни ференги, а больше всех инглизы, жадно, завистливо. Довольный своей проницательностью, старый Хаджи Абду Хафиз Начальник Дверей, повидавший на своем веку очень много, выступил вперед и заговорил:
— Пожалуйте же, господин купец, их высочество ждут.
Он отдернул сюзане, загораживающее вход в большой ярко освещенный покой. Здесь за расстеленным дастарханом восседал эмир в обществе Сахиба Джеляла и доктора Бадмы. На какое-то мгновение Шоу растерялся. Уж меньше всего он ждал встретить их здесь. Вчера они помогли ему, дважды защитили от толпы. И это оставило оскомину досады. Ему поздороваться бы с «ассиро-вавилонянином» и его доктором из Тибета, поблагодарить, а он даже не кивнул им. Щека Шоу подергивалась.
Любезно Сеид Алимхан пригласил индуса к дастархану, радушно приветствовал. Оставалось удивляться, что он не сделал этого вчера у хауза Милости и не предотвратил издевательства толпы.
Эмир чувствовал неловкость. Жеманясь, он изворачивался:
— Толпа страшна… Мусульмане очень-очень… исламские законы… очень-очень… индусов идолопоклонников… наши не любят… нервничать…
Держался эмир любезно и даже подобострастно. Индус вспомнил, что переговоры по важным вопросам Сеид Алимхан ведет всегда сам, не доверяя их приближенным. Это настораживало. И это не вязалось с сложившимся образом кликушествующего, изнеженного, впавшего в мистику, отошедшего от политики азиатского, лишенного короны деспота, не занятого ничем, кроме молитв, гаремных забав и волооких мальчиков! Таким представлялся эмир бухарский всем и всюду. Сейчас индус мог сам лично убедиться, что хозяин Кала-и-Фатту не чуждается дел житейских.
— Нам говорили… вы, господин, индийский коммерсант… в Кабуле по торговым делам.