Эмир наивно надеялся выпытать планы индуса.
— Мое имя Шоу — точнее «Шоу и Компания». Бурильные станки на нефть. Марка «Шоу». И, вы правы, дела у меня в Кабуле торговые.
Он выговорил слово «торговые» очень выразительно и посмотрел на Сахиба Джеляла и доктора Бадму. Эмиру следовало понять, что при посторонних Шоу говорить не желает.
— Гости от бога… Пища от бога, — будто оправдывался эмир, — положение изгнанника… ничего не остается… увы, беседы с гостями… угощение бедняцкой пищей, наделяет Арразак…
— Арразак — Снабжающий — одно из девяноста девяти имен аллаха, — подхватил Шоу.
Иссиня-черные, насурмленные, тонко подведенные по-женски брови эмира вздернулись на мучнистой коже лба. Господин Шоу добился своего: теперь Сеид Алимхан знает, что имеет дело со знатоком ислама, с личностью, достойной уважения.
Но индуса больше интересовал доктор Бадма. Испытующий взгляд Шоу не отрывался от сухого лица тибетца, но во взгляде его прочитать ничего не удавалось: ни удивления, ни любопытства. Да и чему мог удивиться житель поднебесных пустынь, буддист, безразличный к малоизвестному в Восточной Азии аллаху с его девяноста девятью именами?
Господина Шоу очень заботил доктор.
— Индус — безбожник, — заявил эмир, — господин Шоу и компания… осведомленность… Тонкости исламского учения… восхищен… богословские вопросы отвлекают, однако, от еды… приступим… — Он сглотнул слюну, и все поняли, что эмир ко всему тому любитель покушать.
Два набеленных, с подкрашенными бровями и насурмленными ресницами мальчика скользнули в михманхану. Они принесли на серебряных подносах четыре фарфоровых касы — высокие миски, наполненные до половины похлебкой, затянутой слоем отливавшего золотом навара и издававшей божественные запахи. Возглашая «Канэ! Мархамат! Пожалуйста!», эмир разломил белейшую пшеничную лепешку и, обмакнув кусочек ее в благоухающем бульоне, отправил себе в рот, издав громкое чмоканье. Он смаковал похлебку. Гости еще не успели притронуться к пище, а эмир поглощал с жадностью кусок за куском.
— Отличнейшая… мня-мня… шурпа… мня… мня… воистину… Господа такой не едали… по-алжирски приготовлена. Мня… мня… восстанавливающая силы… шурпа… Дарующая необычайные силы и мощь… шурпа…
— Очень вредное для вашей милости кушанье, — вдруг произнес доктор. Все посмотрели на него, потому что услышали его голос впервые. Говорил он глухо, напряженно. «Искусственно и странно, — подумал Шоу. — Что за голос! От него волосы шевелятся».
— Полезная пища… очень, — обиженно пискнул эмир. — Необременительная… питательная. Польза желудку… Чашка такой шурпы… сыт… ничего больше…
— Отрава, — так же монотонно вразумлял доктор. Сам он не притронулся к похлебке.
— Отрава… вы говорите… Так? — обиделся эмир. — Яд?.. Нет яда… в похлебке… — И он проворно зачерпнул лежавшей на дастархане ложкой из касы тибетца и с громким сербанием потянул бульон. — Равной нет… яда нет… Чепуха! Ешьте! Искусник… повар… в четыре касы… выварили двух баранов… больших преотличных гиссарских!.. Ох! Мясо варили… в воде из… не подумайте, из хауза Милости… в нем полно грязи, всяких блошек-букашек… тины, травы, гадости… В чистой ключевой воде… варят барана целиком в котле огромном… — он расставил руки. — Всякие коренья, травы, перец, зира… С восхода солнца до захода кипит. Потом похлебку в другой котел. Туда же молочного теленка… Еще травок, специй… морковки… лука… репы… Снова кипятят час. Похлебки все меньше… все гуще… Потом в кастрюлечку… еще курочку с белым жирком туда… еще поварят на медленном огне… остается вот столько. — Он отмерил на пальце. — Тогда кушаем одну чашку… вот… вот здесь, — он погладил себя по изрядно выпиравшему брюшку, — рай и блаженство, а здесь, — он шлепнул себя пухлой ладошкой по лбу, — игривость мыслей, игра воображения, а в сердце пучина радостей. — Он умильно взглянул на вбежавшего в михманхану мальчика и продолжал: — А вы, мудрейший из Тибета… поучения-внушения… на ночь глядя… лицезреть надо тогда усладительниц печалей… забот…
— Вы больны, уважаемый господин. Ваша болезнь серьезная, — насупился тибетец. — Вашим глазам это вредно. — Он коснулся пальцем касы.
— Доктор Бадма оставил свои молитвы, свои священные свитки, — важно заговорил Сахиб Джелял, — подверг себя лишениям в пути, ледяным ветрам перевалов, подъемам и спускам, холодной воде бурных потоков, голоду и жажде, грубости проводников, нападениям разбойников, заключению в тюремной яме китайцами. Сорок дней езды, о! Доктор приехал из монастыря Дангцзе врачевать…
— И мы будем врачевать вас, уважаемый, — монотонно прозвучал голос Бадмы. — Хотите вы или нет — вам надлежит лечиться.
Сеид Алимхан попытался перечить, но замолчал под пристальным взглядом доктора.
— Господин хороший… доктор, однако… — расстроился эмир. — Я не мышь в кувшине с рисом. Позвольте… Сахиб Джелял, здесь присутствующий, объяснит… в возмещение беспокойств трудностей путешествия… оплачиваю расходы… Обеспечьте выздоровление… искупаетесь в золоте… Лишать себя удовольствий жизни… господин врач… не намерен.
Склонив голову, врач отчитывал эмира:
— Наше имя, позвольте напомнить, Бадма Церен! Доктор Бадма из Дангцзэ. Золотом вымощена, уважаемый, моя тропа из Тибета сюда. И тем более вы обязаны подчиниться. Есть средства, продлевающие жизненные силы и даже жизнь. Однако ваша игра воображения возбуждает силы, но укорачивает часы жизни.
— Тибет… лекарственные средства… — оживился Сеид Алимхан. — Всему миру известно… лекарства… таинственные… Помню… у нас в Бухаре казикалан… девяносто лет… жену взял. Ничего… тибетские лекарства…
— Уважаемый, вы нездоровы, — все так же монотонно втолковывал тибетец. — И мы приступаем к лечению.
Казалось бы, господин Шоу, посетивший царственного изгнанника совсем не для того, чтобы поесть шурпы или выслушать советы по тибетской медицине, проявит нетерпение или, по крайней мере, захочет принять в ней участие. Но он молчал, все еще продолжая изучать лицо доктора из далекого буддийского монастыря Дангцзэ, расположенного, как известно, в южных горах Тибета у самой границы Индии.
«Я не знаю его, — думал Шоу. — Я не знаю о нем. Мне неизвестен никакой Бадма из Дангцзэ. Нашему представительству в Лхассе резиденты не донесли, чтобы какого-то доктора Бадму послали из Дангцзэ к эмиру в Кала-и-Фатту, странно…»
Конечно, Шоу было известно, что последние годы Сеид Алимхан тяжело болел глазами. Эмира обуревал страх, что глаза могут вытечь, и это заставило его обратиться к известнейшим европейским окулистам. Эмир даже обратился через швейцарский Красный Крест в Москву, прося прислать в Кабул знаменитого профессора Филатова. Чем кончились эти переговоры, Шоу не знал.
Да, кстати, какое отношение к этому имеет сидящий здесь с хозяйским видом бородач? И он внимательно посмотрел на него. Что ж, лицо у Сахиба Джеляла благородное, темно-бронзовое, окаймленное великолепной бородой, лицо аравийского вождя из знойной пустыни Тихамы. О Сахибе Джеляле Самарканди Шоу слышал и в Пешавере, и в других местах уже немало. Своим богатством, размахом своих торговых сделок, своей кредитоспособностью Сахиб Джелял снискал добрую репутацию в самых широких коммерческих кругах Индии и стран Среднего Востока. Он вел обширную торговлю каракульской смушкой и ездил даже на Лейпцигскую ярмарку. Присутствие его сегодня в Кала-и-Фатту не вызвало недоумения. Сам эмир — крупнейший экспортер каракуля на пушные рынки мира. По делам каракулевого экспорта Сахиб Джелял разъезжает повсюду. Но вот чтобы он совершил столь тяжелое и трудное путешествие в Тибет? Невероятно! Снова Шоу посмотрел на Сахиба Джеляла. Он хотел поймать его взгляд. Должен же господин коммерсант заинтересоваться индусом в малиновой чалме, язычником, тоже коммерсантом, правда, из другой отрасли коммерции, встретившим столь любезный прием в доме исламского государя и удостоившимся парадного дастархана. Но и взгляд, и все смуглое безмятежное лицо Сахиба Джеляла не выражали ничего, кроме удовольствия от угощения и от приятной беседы.
«И этот человек перенес тяготы путешествия через Джалкот и Каракорум?.. Через ледяные — проклятие им! — пустыни Тибета. Там даже верхом не проехать. Выглядит он щеголем, на его чалме и одеянии ни пятнышка. Его лицо гладко и нежно, точно его не секли снегом и песком бешеные бураны тибетских нагорий, не обмораживали жуткие холода, не дубили ветры вершин. Выносливы эти азиаты!»
Насытившись, напившись чая, Сеид Алимхан разнежился и не собирался засиживаться с гостями, тем более говорить о серьезном сегодня. Он благодушествовал после приятной, восхитительной шурпы. Он понимал, что и его гости расчувствовались в располагающей к кейфу обстановке уютной михманханы, на адрасных подстилках, расстеленных на драгоценных коврах, в свете индийской позолоченной люстры. Золотом отливали резные узоры по алебастру — букеты цветов и павлины, выписанные с поразительным талантом безвестными мастерами — наккошами.
Но эмиру не хотелось, чтобы гости ушли умиротворенными. Вдруг, схватившись руками за сердце, он застонал:
— Прекрасный бутон, моя дочь!.. Тяжелые кандалы… Несчастная, прекрасная… жизнь в грязи… ржавчина растравляет нежную кожу… Проклятие… месть, неуклонная месть!..
Горе было явно наигранным, и гости заметили это. Шоу смотрел настороженно и внимательно, Сахиб Джелял с интересом, Бадма безразлично.
— Моя дочь… — изнемогал, стараясь разбередить себя, Сеид Алимхан, — царской дочери пристало кейфовать на коврах, на бархате… орошать себя благовониями, кушать на фаянсе плов из молодого барашка. На самом деле царевну Бухары… притесняют враги веры мусульманской… Господин Сахиб, друг… у вас много новостей… Что слышно в мире о… царевне?..
Ироническая усмешка кривила губы Сахиба Джеляля:
— В мире Востока ничего не говорят о принцессе… вашей дочери.
— Так я скажу, достопочтеннейшие, вам… э… — заговорил мулла Ибадулла, протискиваясь всей тушей в дверь михманханы. — И вы поразитесь и возмутитесь всей злокозненностью красных. Им мало, что они отняли у моего властелина Бу