А теперь Бадма шел рядом, ведя на поводу своего коня, невозмутимый, равнодушный. Оставалось допустить, что доктор, наряду с тайнами тибетской медицины, владеет также магическим секретом возникать неожиданно, негаданно из-под земли.
И тут с эмиром произошла странная перемена. Он схватился за сердце, заохал, сполз с седла на руки доктора Бадмы. Подскакавшие сокольничьи расстелили на траве попону, чтобы он мог прилечь. Вокруг столпились спешившиеся придворные.
Хаджи Абду Хафиз приблизился к недоумевающему индусу и с поклоном объявил:
— Их высочество соизволили занедужить. Они не могут продолжить путешествие и просят вас не медля возвратиться в Кала-и-Фатту и ждать там возвращения их высочества. Просим вас, не оставайтесь. Ибо зрелище страданий царственной особы не для лицезрения посторонних. Господин эмир оправится от сердечной слабости и проследует тоже в Кала-и-Фатту.
Сейчас же Хаджи Абду Хафиз подозвал двух сокольничьих и распорядился, чтобы они проводили индуса в малиновой чалме и его спутников до Кала-и-Фатту. Он и сам проехал с ними около фарсаха и вернулся не раньше, чем Шоу и его всадники не скрылись по дороге на юг из глаз, и лишь тогда поспешил легкой трусцой назад.
Едва он вернулся, эмир вскочил на коня и в сопровождении шумной своей кавалькады поскакал горными дорожками на север к Синим горам.
КАК КОРОЛЬ ШЕЛ НА ВОЙНУ
Не всовывай палец в нору скорпиона.
Нельзя выткать шелковую ткань на грубой шерсти.
Все меньше оставалось терпения. И Сеид Алимхан ловил себя на том, что он не слушает своего любезного друга и брата Ибрагимбека и отчаяние силится сохранить сладкую улыбку на лице. Аллах акбар! Эмир просто переполошился бы, увидев в зеркале свое жалкое перекошенное лицо. Особенно кисло выглядело оно в самые серьезные моменты приятной беседы.
До тошноты и до позывов рвоты, претило Алимхану все в облике и поведении локайца.
Приятно, конечно, съездить разок-другой летом в горы, почувствовать над головой бездонный бирюзовый купол, раскинуться расслабленно на кошме, всласть попить вскипающего колючими пузырьками настоящего кумыса «по-локайски». Но невыносимо, когда от пыли и запахов войлока душной юрты мучает кашель и под рубашкой по спине что-то ползает, а к тому же Ибрагим отнюдь не с гостеприимной физиономией пичкает тебя чем-то жирным, тяжелым, вызывающим изжогу.
И все приходилось терпеть и, в полном смысле слова, потеть.
В тесном ущелье неподалеку от Кала-и-Фатту локайский племенной вожак Ибрагимбек жил не по своей воле. Его, носившего высокое звание командующего исламской армией, эмир уже давно принудил приехать из раздолий кундузских степей, чтобы удобнее было вести переговоры по поводу вторжения в пределы Советского Туркестана.
Ибрагимбек — почетный гость, и с ним надо обращаться как с почетным гостем.
Локайцу, его свите и семье отвели тогда самые лучшие михманханы во дворце Кала-и-Фатту. Но неотесанные степняки сызмальства не переносили стен из глины-пахсы, обитых железяками ворот и дверей, нависших тяжелых потолков. От спертого воздуха помещений локайцам перехватывало горло, теснило грудь, болела голова. «Кочевнику подходит кирпичное жилье, только когда его в саване кладут в склеп. Чистое дыхание покойника не обременяется запахом извести и тления». К тому же в эмирском дворце слишком много темных закоулков и подозрительных шорохов. Ибрагимбек попросился на простор, «на травку», поближе к коновязям, к баранам, к долинам, открытым ветрам, не отгороженным подозрительными дувалами и заборами.
Тут, на травянистых склонах холмов, в привезенных с собой юртах локайцы чувствовали себя вольготно. Но время шло. Две любимые жены Ибрагимбека уже успели здесь разродиться сыновьями, а он все ждал счастливого поворота судьбы. Эмир все не отпускал его на север, к границам. Обещанная интервенция западных держав не начиналась. Бухарский центр медлил.
Сюда, в предгорья Гиндукуша, в кочевье, и заворачивал Сеид Алимхан во время охоты попить кумысу и закусить вареной бараниной с застывшим на горном ветру нутряным сальцем. В сухую погоду расстилали белую кошму на траве на горные дикие цветы, на сухой конский навоз. Удобно возлежа, эмир предпочитал здесь обсуждать с командующим мусульманскими силами вопросы близящейся войны.
Не особенно разбираясь в международной обстановке, Ибрагимбек во всем винил эмира, и отношения между ними ухудшались. Вот и сегодня, отправляясь в горы, Алимхан не ждал радушной встречи. Его опасения оправдались.
Он предпочел оставить свою свиту на дне ущелья. Незачем длинноязычным знать, о чем сегодня поведет разговор с мужланом-локайцем. Приказав придворным ждать его, эмир поскакал по склону к кочевью. Привычная картина предстала перед его глазами. Сновали взад-вперед с деревянными мисками раскосые, толстозадые жены Ибрагимбека, озоровали пунцовощекие, но с заросшими коростой и гноящимися глазенками мальчишки и девчонки, ржали отъевшиеся на подножном корму жеребцы, гоняясь за кобылами.
На своем вороном арабе, величественно откинувшись в золоченом седле, Сеид Алимхан наехал на белую кошму, где сидел нахохлившийся, скучный, невеселый, с совсем черным лицом Ибрагимбек.
Выждав немного, Сеид Алимхан провозгласил фатиху:
— Нет могущества и силы ни у кого, кроме всевышнего!
Ибрагимбек ответил на фатиху как полагается. Но многое сегодня эмиру не нравилось.
Не нравилось, что локаец не нашел нужным подняться с кошмы и подержать стремя. Царственному гостю подобает царственный почет. Однако Ибрагимбек что-то слишком вообразил о себе и встал, лишь когда эмир слез с коня без чьей-либо помощи. А ведь совсем чужие пуштуны и хезарейцы всегда под ручки снимают эмира с коня, когда он к ним даже случайно заезжает в селение.
В последнее время Ибрагимбек ведет себя непочтительно. И, видимо, не только государственные секреты вынудили сегодня Сеида Алимхана оставить своих приближенных в низине, подальше от локайского аула, но и уязвленное самолюбие. Нельзя позволить посторонним глазеть на то, как конокрад, поднявшийся на ступень могущества, нахально осаживает своего халифа и повелителя.
Журчала белопенная струя кумыса из кожаного турсука в фаянсовую чашку, журчала тихая беседа. Ненависть где-то под ложечкой ввинчивалась во внутренности вместе с кусками вареной баранины. Ненависть росла. И если бы не пятнадцать тысяч локайцев-всадников, которыми распоряжался Ибрагимбек, если бы не сэр Доббс со своим британским посольством в Кабуле, если бы не Индийский департамент и вся Британская империя за спиной старого конокрада, разве стал бы Сеид Алимхан унижаться, ездить сюда?
Темное, глянцевитое от горного загара лицо Ибрагимбека с подчеркивающими черноту скул белками глаз оставалось неприветливым, мрачным, даже когда эмир говорил самые приятные вещи.
Эмир догадывался о настроениях Ибрагимбека. Но если бы он проник в самую глубь его мыслей, впал бы в ярость.
А локаец думал: «И все ты врешь. Врешь ты, царь без царства, эмир без эмирата, халиф без правоверных. Ложь течет со слюнями у тебя по усам и бороде. Морочишь ты мне голову, захлестнул петлями силков. Трава на пастбищах опять желтеет, а я все сижу. Зазвал сюда, залив рот медом обещаний. Посулил невесть чего. Говоришь, что Англия объявляет войну Москве и скоро придет время возвращаться в Каттаган и Ханабад и оттуда двинуть на урусов. А где твоя война, эмир? Кони жиреют, а войны нет. Сейчас ты, сын проститутки, наглотаешься через край кумыса и примешься хвастать, что Союз наций препоручил тебе в Туркестане все дела войны и мира, командующим назначил. Кто его знает, что за Союз наций и где он? Ты, эмир, горазд воевать с бабами в гареме. Удирал из Бухары тогда, подобрав полы халата. И десять дней из седла не вылезал, под себя оправлялся. Мы еще посмотрим, кто командующий».
От кумыса, баранины, горного воздуха благодушием наливалось тело и душа Сеида Алимхана. Откуда ему было знать, о чем думает локайский конокрад. А тот все мрачнел. Он не слушал царственного гостя. Да и что слушать? Сколько раз говорил эмир одно и то же.
Бешеный, самовластный самодур, не терпящий возражений, Ибрагимбек вынужден был почтительно слушать и выказывать признаки покорности и уважения. И кому? Трусу, беглецу, все еще разыгрывающему из себя властелина миллионов людей. Да все люди, его бывшие подданные, и вспоминают о нем, не иначе как о «зюлюме» — злодее. И в Таджикистане и в Узбекистане Ибрагимбек имеет множество ушей и глаз. Настроения простого народа ему известны.
Город Бухара Ибрагимбеку вообще ненавистен. В горле сидит костью. Еще в молодые годы лихости и разбойничьего разгула бесшабашный конокрад Ибрагим Чокобай узнал железные кулаки бухарских стражников и жгучую боль бухарских палок на своей спине. Били его за дело: за воровство, за зверство. Но обида на жгучие палки и плети с годами срослась со жгучей жаждой мести Бухаре, а Бухара и эмир ведь одно и то же. Ну, такие тонкости разве занимают ум великих мира? Конечно, Алимхан в свое время вынужден был дать Ибрагимбеку звание амирляшкара. Расписывался эмир на ярлыке морщась: все-таки в прошлом Ибрагим — вор. Но из кого выбирать? Все или трусы, или предатели, спасающие свою шкуру. Однако Сеид Алимхан выискивал лазейку: велел приложить к ярлыку не большую печать государства, а малую. Думал, что деревенщина все равно не заметит, внимания не обратит. Заметил и отлично разобрался. И к старым обидам прицепилась репьем новая. Мало того — в ярлыке имелась тонкость, ущемляющая спесь главнокомандующего. Зачем, например, понадобилось их величеству эмиру выделить особо одно место в тексте красными чернилами, именно, что Ибрагимбек «является слугой и рабом эмира». И еще один шип воткнул. Отказал ему в титуловании «джаноби шумо» — ваше превосходительство.
Вспомнить бы Сеиду Алимхану беды и горести двадцатого года. Туго пришлось ему в те дни. Метался он после стыдного бегства из Бухары по Гиссару и Бальджуану заполеванным волком с изодранной шкурой. Того и гляди мог попасть в руки краснозвездных. В растерянности хотел пробраться по долинам Каратегину и Алаю в Кашгарию. Опозорил свое достоинство халифа мусульман, унизился перед кашгарским консулом Эссертоном, принял его приглашение. Сидел бы сейчас в кашгарском каком-нибудь китайском ямыне, лизоблюдничал бы перед английскими хозяевами, если бы тогда не пришел бы ему, беглецу, на помощь Ибрагимбек в Душанбе. Дал охрану из храбрецов-локайцев, подарил свежих коней, провел через вилайеты, кишевшие обнаглевшими от «свободы» черными людьми, вероотступниками, швырявшими камнями в дома аллаха и поднявшими дубины на законных хозяев земель — помещиков, баев, арбобов. Разв