ные курительные свечи… читает ужасные селиджа — заклинания… узнает мысли друзей, врагов… их желания — удовлетворенные, неудовлетворенные… Мулла говорит… дочь моя Моника больна…
Бадма странно хмыкнул:
— Видел принцессу, вашу Монику в Пешавере в доме англоиндийского чиновника Гиппа. Она проходит курс наук. Но у этой необъезженной лошадки нрав состоит из четырех великих и совершенных элементов — из земли, воды, огня и ветра. Какой необузданный характер! Однако она здорова. Никакой проказы нет.
— Характер… выдам замуж дочь… пора…
— Ага Хан, Живой Бог, прислал Монике в дар диадему со священной бирюзой «бут». Носить ее удостаиваются лишь невесты Живого Бога — счастливые девушки исмаилитов. Когда воспитание закончится и даст свои плоды, девушка окажется достойной предстать пред очами Живого Бога.
— Проклятые инглизы… все решают… отца, то есть меня, не спрашивают, мою волю…
— Да очистится сердце от волнений, — проговорил туманно Бадма. — И могущественные мира делаются безвольными, когда их сердца берут в плен. И вам, ваше высочество, который считает и признает Монику своей дочерью, остается радоваться…
— Богач… Миллионер… Живой Бог… Ага Хан, конечно… почетное родство хорошо… поддержка…
Эмир не знал Моники. Он смутно помнил ее, когда она жила в Арке. Беловолосая девчонка с бантиками.
Неясная мысль зашевелилась в мозгу эмира. Он заерзал на кошме и громко приказал позвать Ибрагима. Он рисковал получить новое оскорбление — степняк мог ослушаться и не прийти.
Локаец все же явился, мрачный, недовольный, даже ворчащий. Пришел и плюхнулся на кошму.
Они напоминали сейчас двух задиристых палванов-борцов, семенящих мелкими шажками один вокруг другого, присматривающихся, примеривающихся. А с краю на кошме, бесстрастный, похожий на буддийского идола, сидел доктор Бадма.
Сеид Алимхан ненавидел Ибрагима. Ибрагим ненавидел и презирал эмира бухарского, своего сюзерена. На взгляд Сеида Алимхана, Ибрагим был и оставался вором, конокрадом, по недоразумению носящим звание амирляшкара. Приходится терпеть. Грубая сила захвата. Что ж поделаешь? Ибрагимбек не подчинялся эмиру, даже когда ему пришлось под ударами Красной Армии бежать в 1926 году со своими вояками-локайцами из Таджикистана. Побитый пес еще не растерял своих клыков.
Но еще подозрительнее относился Ибрагимбек к англичанам. От полученного через индуса в малиновой чалме приглашения, напечатанного золотыми буквами на плотной глянцевой бумаге, с подписями красными чернилами, пахнуло могилой. Золото и кровь! Ибрагим вообще боялся исписанной бумаги. Подальше от всякой писанины! Всегда в этих письмах можно ждать коварства и неприятностей. И хоть в конечном итоге Шоу удалось вырвать у Ибрагима согласие ехать в Индию, но локайца все еще раздирали сомнения. Ему, гордому степняку, думал он, придется сидеть перед высокомерными инглизами, проклятыми кяфирами, разговаривать почтительно с ними, подвергаться насмешкам, издевкам. А он за насмешки убивал. Его спесь подвергалась страшному испытанию. И кто еще знает, не подсыпят ли чего-нибудь ему в пищу.
Он не раздумывал долго, когда его позвал эмир. Все-таки свой, мусульманин, не то что инглиз Шоу… А вдруг Алимхан что-нибудь скажет, приносящее пользу. Потаенно, чтобы не пронюхали отдыхающие после ужина Шоу и Амеретдинхан, он прокрался мимо белой юрты и присел на кошму перед Сеидом Алимханом.
Но никаких уступок! Пусть эмир выкладывает все, что думает, а мы послушаем.
А слушать пришлось со вниманием.
— Локаец всегда голоден. Локаец зол и храбр, потому что всегда голоден…
С черным лицом говорят такие слова. И лицо Ибрагима чернело. А может быть, эмиру просто это показалось. Луна светила слабо, и на лицах лежали тени.
Поглядывал на локайца Сеид Алимхан искоса, колол иголками глаз и… боялся встретиться с его взглядом. А Ибрагим все больше чернел. Его душила злоба, как всегда, когда он говорил с эмиром.
— Мы злы потому, что всегда племя локай ест хлеб своего горя, потому что локай пьет собственную кровь, потому что имеет на обед свое мясо, сваренное в своем собственном поту…
Он с треском ударил кулаком по ладони.
— Локай — племя из непобедимых катаганов, жестокого вождя кочевников Али Вердыхан Таса, покоривших Балх и Бадахшан и превративших их в родину катаганов. Локаец уже двенадцать десятков лет держит на острие сабли весь Бадахшан. Локаец своей пятой прижал горы и долины. Локаец истребил таджиков и пуштунов. А кто забрал плоды побед Локая? Эмиры Бухары! С коварством они схватили Али Вердыхан Таса. Они казнили железного воина — локайского батыра из племени катаган. Много мстили за Али Вердыхан Таса локайцы, много крови бухарцев пролили. А чего добились локайцы? Добились права голодать и ходить в рваных штанах. Род Локай самый храбрый из катаганов, самый дерзкий, самый грабительный, самый нищий. И, клянусь, я, Ибрагимбек Чокобай из Локая, сделаю то, чего не добился сто двадцать зим назад Али Вердыхан Тас. Я, Ибрагимбек Локай, уже не выпущу из рук свою добычу — Катаган и Бадахшан. Я отомщу за смерть великого локайца Али Вердыхан Таса. Клянусь, я сделаюсь царем горной страны.
Можно ли сейчас спорить с бешеным локайцем. И что там до кровавых счетов вековой давности. Но настроение господина командующего встревожило и обеспокоило Алимхана.
— А что скажет король Хабибулла Газий? Вы забыли, господин Ибрагимбек, что земли, о которых вы говорите, составляют часть Афганского государства. Разве вам позволят…
— Позволение в мече локайца, — зарычал Ибрагим.
У Сеида Алимхана засосало под ложечкой. Ибрагимбек протянул руку захвата к половине бывших владений его — эмира…
Он собрался с мыслями, почти с испугом поглядывая на иссиня-черное в сумраке с растрепанной бородой лицо разъяренного локайца, вздумавшего так не ко времени напоминать о каких-то правах катагано-локайских кочевников. Кому нужны эти «права», давным-давно брошенные в реку забвения.
Но Ибрагим, живой, свирепый, сидел перед ним и бранился, словно в базарном ряду. Ибрагима, необузданного, с железными мускулами, с острым мечом, не выкинешь в реку. Поеживаясь и еще больше бледнея, Сеид Алимхан пробормотал:
— Мы-то ничего… с Бадахшаном, Катаганом… ничего не говорим вот… афганцы…
— А при чем афганцы… при чем ты, эмир эмирата… Локайские кони топчут Бадахшан… Я хозяин… там… И все! — Он снова шлепнул по ладони кулаком. — Я не уйду из Бадахшана и Катагана! Я не пущу туда ни Хабибуллу, ни инглизов, ни тебя, эмир. Никого!
— А зеленое знамя?! — едва слышно выдохнул эмир. — А знамя, которое ты, Ибрагим, поклялся на коране водрузить на воротах Бухары?
— Хочет тетушка заставить сноху печь лепешки в тандыре, да ноготки у снохи острые. Хочешь ты, эмир, умыться красной локайской кровью. Не отдадут тебе локайцы ни Ханабада, ни Гейбада с его тропами Рустема, ни Хулма. Что завоевано, то завоевано.
Похвальба Ибрагима произвела на эмира неожиданно успокаивающее действие. Ибрагим кричал, шумел, но в голосе его звучали нотки обиды. У мальчишки хотят отнять игрушку. И он сварливо отбивается, совсем не уверенный, что у него игрушку не отнимут. Сеид Алимхан даже возликовал, поняв слабость локайца, и уставился на него в изумлении. Как это ему в голову не приходило, что Ибрагим сам плохо верит в себя, в свои силы.
— Что смотришь на меня, эмир? — выпалил Ибрагим. — Ты что, змея, что так смотришь? Не пугай. Мы — локай. Мы ничего не боимся.
Никакой почтительности! Никакого уважения. Понятно, что Ибрагим-конокрад меньше всего думает помогать эмиру вернуть трон.
Медленным движением руки Сеид Алимхан как бы отстранился от всего того, что наболтал в сердцах буйный локаец, и заговорил о принцессе Монике.
При первых же его словах Ибрагим поперхнулся и замолк.
Породниться с эмиром Сеидом Алимханом!
Предложение взять женой Монику-ой оказалось настолько неожиданным, что локаец просто онемел. Он заподозрил хитрость, ловушку. Но какую? Он долго не отвечал, а все прикидывал и так и эдак.
Меньше всего Ибрагимбек думал, что получит новую молодую и, говорят, красивую жену. Он был сластолюбив и ненасытен. Он женился уже многократно и потерял счет свадьбам. Новая женитьба вроде бы ему ни к чему. И так ему порядком надоело мирить постоянно ссорящихся жен, оделять их подарками, одеждой, юртами. Плач детей ему претил до тошноты, а временами казалось, что все локайское стойбище состоит из пискливых младенцев. Аллах не обидел Ибрагима Чокобая потомством.
Но соблазн иметь женой царскую дочь захватил его воображение. Он думал по-мужицки медленно, расчетливо. Он мял в кулачище бороду и старался разглядеть при тусклом свете луны, что отражается на кислом потном лице Сеида Алимхана. Он никак не мог решиться ответить. И не потому, что собирался отказаться. Он уже ликовал. Но вот что и как говорить, чтобы эмир не догадался о его ликовании? Продешевить Ибрагим не хотел.
Он все взвешивал в уме все выгоды этого брака. Возникла смутная догадка: «Этот плюгаш, папаша принцессы, хочет прибрать меня к рукам за то, что я буду спать с его дочерью».
Но законы родства у локайцев прочны и тверды. Если он женится, он станет человеком, близким эмиру. Тут никуда не денешься. И он уже успел подумать, что такое родство может привести его, Ибрагима Чокобая, на трон в Бухаре. Еще один довод Сеида Алимхана поразил и даже обрадовал его:
— Не надо вам ехать в Индию в Дакку… Не надо ехать в Пешавер… Дочь привезем прямо в Ханабад… Большой праздник… большое угощение… царский пир… много людей… незачем ездить к инглизам… Пусть сами едут в Ханабад… спокойно вам… безопасно… Приеду сам… на свадьбу… А там устроите совещание… договоритесь…
«Отлично, — решил локаец. — Зачем лезть в капкан, лучше не ехать… Пересплю с царевной, сам стану царем».
Его лицо расплылось в улыбке, похожей на желтозубый оскал старого матерого макула — камышового кота. Но он недооценивал Сеида Алимхана. Он напрасно считал его таким уж сонным сусликом, разжиревшим кликушей. Не следовало так откровенно радоваться. Где уж простодушному в своей примитивной хитрости дикарю тягаться с утонченным политиканом и мастером интриги.