Вся консервативная косность имущего класса, упрямая вера в порядок вещей, ненависть к новому и страх перед ним, неспособность и нежелание понимать истинные причины истории, самоуверенная господская спесь находили выражение в этой скромнейшей на вид английской мисс, всегда одетой в темное платье, кружевной воротничок которого лишь чуть-чуть приоткрывал лебединую шейку, как и подобает экономке бунгало имперского чиновника мистера Эбенезера Гиппа.
И даже не казалось странным, что экономка пускается в рассуждения, далекие от хозяйственных забот и занятий, связанных с поддержанием респектабельного духа в бунгало. Такая образованная, знающая иностранные языки, такая цивилизованная особа, принадлежащая к элите, может и должна обладать широким кругозором и уметь рассуждать о политике.
И дело тут не в игривых мыслях, приходивших невольно на ум при сопоставлении местных условий и обстоятельств холостяцкого положения мистера Эбенезера Гиппа, изолированности бунгало, молодости и привлекательности девушки, состоящей в доме в должности домоправительницы. В провинциальном городе обычны тривиальные и плоские шуточки и анекдоты. Ясно, что такая-то женщина не может не состоять в интимной связи с таким-то советником, а высокопоставленный чиновник не был бы высокопоставленным, если бы не имел романа от скуки с какой-либо миловидной секретаршей или машинисткой. Однако при виде мисс Гвендолен, строгой, одетой почти всегда монашески, самый заядлый шалопай из молодых чиновников или офицеров терялся. Он вспоминал, что мисс Гвендолен-экономка приходится родной племянницей сэра Безиля Томпсона, весьма и весьма высокопоставленного работника «Секрет интеллидженс сервис», что Гвендолен не просто племянница, но и воспитанница семьи сэра Томпсона. Кому не ясно, что при надлежащих условиях в «Интеллидженс сервис» могут обратить внимание на того, кого найдет нужным осчастливить мисс Гвендолен. Завидная карьера в администрации Британской империи будет обеспечена.
Да, сначала подкуй лошадь, а потом высматривай дорогу. Но какого черта Гвендолен, красавица, умница, любимица сэра Томпсона, сидит в пешаверском болоте на мизерном жаловании экономки? Многие ломали голову, но задача оказалась им не по мозгам.
Сама же мисс Гвендолен не позволяла себе и словом обмолвиться на счет своей высокопоставленной родни или произнести вслух фамилию «Томпсон». Она была и оставалась ровной в обращении, суховатой, но очаровательной экономкой, превосходной хозяйкой бунгало, у которой «каждое пенни железным гвоздем приколочено», у которой пылинка на зеркале превращается в катастрофу, у которой во время официальных завтраков и обедов грязные тарелки и рюмки исчезают со стола так, что это может озадачить самого искушенного метрдотеля.
Внешне она казалась довольной своей судьбой. Даже в минуты меланхолии, порожденной серостью жизни в бунгало, она твердила: «У всякой тучи есть серебристая каемка». Оптимизма в ней имелось предостаточно. Да и на что могла рассчитывать девушка, пусть из аристократического рода, но дочка многодетного сельского викария, хоть и имевшего братом баронета, а дедушкой герцога.
Что мог почтенный служитель религии сделать, кроме того, что, используя аристократические связи, дать дочерям образование в фешенебельном закрытом колледже, рассаднике знатных невест-бесприданниц. Что могло дать Гвендолен, неглупой, способной, даже талантливой, с привлекательной наружностью, такое воспитание, кроме разочарования и полной опустошенности.
Счастье еще, что сэр Безиль Томпсон обнаружил в прелестной племяннице недюжинные способности и приохотил ее к занятиям восточными языками. И когда семейные обстоятельства вынудили мисс Гвендолен покинуть дом сэра Безиля, он нашел, что она обладает подлинными знаниями, могущими получить небезвыгодное приложение к делу в Индии. Но какая карьера могла ждать Гвендолен в служебной иерархии колониальной империи, где женщина, пусть обладающая семью столпами мудрости, не могла занимать официально даже самой низшей чиновничьей должности? Оставалось или выйти замуж за колониального офицера, или пойти в гувернантки в семью лохарского раджи, или поступить компаньонкой к губернаторше. Мисс Гвендолен «в семи небесах и одной звезды не нашла» и предпочла удел экономки бунгало мистера Эбенезера Гиппа.
Мисс Гвендолен-экономка представлялась глазам всех, кто встречал ее в бунгало, некиим спустившимся с небес ангелом, и в то же время строго подтянутой особой, правда, очень приятной, но к которой можно предъявить ровно столько требований, сколько предъявляют к креслу в гостиной, к столу, накрытому крахмальной скатертью, к серебряной вилке особенно удобной формы. Словом, во время очень важных, очень серьезных бесед в бунгало, происходивших за чашкой кофе по-турецки, мисс Гвендолен-экономку гости видели и не запоминали, нечаянно любовались ее изысканной внешностью и не обращали на нее внимания. Но и чашечку кофе и коньяк подавали очаровательной белизны ручки с розоволаковыми ногтями. И в лучшем случае гость или гости при появлении в поле зрения этих изящнейших ручек машинально перескакивали с английского на фарси или на урду. И, по-видимому, не оттого, что они боялись разгласить какую-либо тайну, а просто потому, что посетителям легче самим разговаривать о делах на своем родном языке. А в целом от мисс Гвендолен-экономки оставалось воспоминание как об очень красивой, обаятельной, аристократичной английской леди, непонятно почему похоронившей себя в индийской колониальной глуши.
Порой сквозь розоватую бледность лица мисс Гвендолен проступал румянец, а в безмятежной синеве глаз вспыхивали стальные искорки. Тогда мистер Эбенезер про себя называл свою экономку «молнией, смазанной жиром».
Сахиб Джелял не подозревал о «жирной молнии», но он позволял себе исподтишка любоваться тем пламенем, которое загоралось на лице «пери пешаверского бунгало». Он с самомнением считал, что это происходит при его появлении в Белой гостиной.
Сахиб не скрывал, что он ценитель женщин. Никто не посмел бы сказать про него, что он сластолюбив. Он умел восхищаться женской красотой и делал это вполне респектабельно.
В Сахибе Джеляле, этом поистине восточном человеке, азиате, было что-то проникновенное, душевное. Сам мухаммеданин больше, чем Мухаммед, он, казалось бы, должен презирать женщину, а вот он сумел разглядеть в мисс Гвендолен-экономке несчастное существо. Он пожалел ее, и человечность его пробудила в ней ответные чувства.
Возможно, потому Сахиб Джелял не заметил в первое время, что его изучают, пристально, придирчиво.
Мисс Гвендолен знала бухарского купца Сахиба Джеляла, походившего на блистательного индостанского раджу, но отнюдь не на торговца овчинами, кожами и кишками, наживающегося на колониальных подрядах. При его появлении мисс Гвендолен пронизывала дрожь, подобная той, которая охватывает дичь в лапах хищника. Сахиб Джелял вторгался в самые скрытые уголки души. Гвендолен казалось, что он читает ее мысли. И она вдруг делалась разговорчивой и даже чуть болтливой — мысленно она очень ругала себя за это — и говорила такие вещи, о которых предпочитала обычно молчать. Ей Сахиб Джелял казался стоящим выше всех азиатов, почти сверхчеловеком, мудрецом, философом, и, хоть он был, конечно… как бы сказать… дикарем, она искала в нем сочувствия единомышленника.
— Мне стыдно за англичан, — говорила она вкрадчиво, — вполне естественно, что мы, белые, из гуманных побуждений вытаскиваем туземцев из болота дикарства и людоедства. Ужасно другое — едва респектабельный, цивилизованный британец попадает на Восток, как сам мгновенно дичает, теряет облик человеческий. Отвратительно! Топчет христианскую мораль. Отнимает у туземца жену, дочерей. Разврат! Распущенность!
С дрожью отвращения в голосе она осуждала полицейские колониальные порядки, выколачивание налогов под дулами пулеметов, разжигание межплеменной розни, убийства из-за угла, интриги, произвол. С возмущением она заявила:
— Наши тупицы знают лишь пули и бич! Падайте ниц! На колени! А не понимают, что даже самые темные дикари раскусили нас, отлично видят слабости белых, их пороки, неумение переносить климат… А тут еще перед глазами всяких этих индусов, персов, китайцев соблазнительный пример Советов. Русские насаждают у себя образцы социальной справедливости.
Мисс Гвендолен спохватилась, сделав вид, что наговорила лишнего. Настораживал удивительно равнодушный тон и то, что выводы ее мало вязались с обликом бело-розового ангела.
— И они восстанут, и Британская империя потерпит крушение… благодаря нашей глупости.
Сахиб Джелял не возмущался и не спорил. Он предпочитал не спорить с такой очаровательной особой. Он не хотел, вероятно, видеть в мисс Гвендолен политика, а тем более чиновника. Разве чиновники имеют такие голубые глаза и бело-мраморные ручки? Он весь подпадал под ее очарование.
— Иметь совесть? — спрашивала она его, словно читая в глазах его невысказанный вопрос. — Я давно поняла, что не могу позволить себе такую роскошь. В нашем мире мы поклоняемся извечным богам. О, эти боги владычествуют над людьми с тех пор, как человек встал на задние ноги и пошел. Эти боги — алчность, злоба, скупость, честолюбие, лесть, обман, лицемерие. Мы, англосаксы, жрецы этих богов! Мы сеем здесь, на Востоке, смуту, а пожнем отчаяние…
Она выпивала еще рюмочку и подсаживалась поближе к Сахибу Джелялу и заглядывала в его черные глаза. Вся она делалась теплее, обворожительнее.
Гвендолен старалась показать, что она так одинока в бунгало скучного мистера Эбенезера Гиппа и потому столь чувствительна к самым малым проявлениям дружбы.
В такие моменты в ней не было и намека на высокомерие, которое столь обычно в европейцах при общении с туземцами. Ей не претило, что задушевным собеседником ее был азиат. Ее не заботило, что она выдает себя, потому что ее совсем не трогала судьба азиатов.
Она как-то даже проговорилась:
— Вы знатный! Богач! Крез! Вы первый заинтересованы в твердой руке, но… не грубой! Не правда ли? Колониями мы будем управлять железным кулаком… в бархатной перчатке.