— Не удивительно. Моя мать — француженка из семьи коммивояжера швейцарского торгового дома в Санкт-Петербурге… Там жил мой отец, он, как и Бадмаев, тоже был тибетским врачом. О, тогда тибетская медицина была очень модна… И все же кровь говорит во мне. Стоит ли удивляться, что зов родины оказался непреодолим, и, оставив цивилизацию, я, тибетец, веду на своих суровых плоскогорьях полную тягот и страданий жизнь. А те из нас, которым довелось посвятить себя философии и медицине, обеспечены так, что не знаем в своих монастырях, на что употребить состояние. Нас, ученых, окружают в кельях роскошью, чтобы мы ни о чем не думали, кроме науки. Мы проводим дни в созерцательном покое, предаваясь чтению книг и размышлениям о прочитанном. Вот почему на тибетских ученых лежит отпечаток «нигдзюцо» — искусства быть невидимыми. Нас потому не замечают, а когда замечают, удивляются нашему отрешенному виду и начинают подозревать в нас тысячи демонов.
Он говорил тихо, монотонным голосом.
Пир Карам-шах не выдержал и, соскочив с возвышения, уперся руками в широкий кожаный пояс с маузером и сикхским мечом в старинных, богато украшенных ножнах. Как вождь вождей ни сдерживался, но щека его подергивалась в тике.
— Видите, — все так же спокойно продолжал доктор Бадма, — вы созданы из страстей и недоверия. Это чуждо тибетскому духу. У нас считают, что подозрительность порождается прежде всего слабостью.
— Что вас привело сюда, вас и почтенного господина Сахиба Джеляла?
— Разные пути и цели. Дорога из Кабула в Северную Индию ведет через Пешавер, не правда ли, уважаемый Сахиб Джелял? Да и вы сами можете это лучше разъяснить господину Пир Карам-шаху.
— Разрешите? — спросил важно Сахиб Джелял. Он сидел на шелковой подстилке величественный, спокойный, неподвижностью и молчаливостью соперничающий со статуей, и, заговорив, по-прежнему не шевельнулся: — Позвольте вам напомнить, что Алимхан, будучи эмиром, распространил свое жестокое правление на Бадахшан, то есть на провинции Каратегин, Рошан, Дарваз, Памир. Населенные последователями истинного правоверия — исмаилитами, помянутые мною вилайеты не смирились с тиранией бухарского эмира. Ночь неверия обратила Бухару в страну тьмы.
— Вы исмаилит? — стремительно остановился перед Сахибом Джелялом Пир Карам-шах. — Но вас знают как правоверного мусульманина.
— Наше учение со времен падения Аламута повелевает исмаилитам исповедовать свои взгляды скрыто.
— Двойники в религии, — пробормотал Пир Карам-шах.
— Нет, вы меня не поняли. Мы остаемся приверженными своей веры.
Пир Карам-шах круто повернулся к возвышению и пристально смотрел на Сахиба Джеляла.
— Все понятно — исмаилиты не желают видеть шахом своего традиционного притеснителя — бухарского эмира. А Ибрагимбек? Отлично! Мы сделаем королем Бадахшана Ибрагимбека! Он ничем не хуже других.
В чем, в чем, а в быстроте решений Пир Карам-шах мог опередить кого угодно. «Делатель королей» прозвали его на арабском Востоке в годы империалистической войны. Он и сейчас хотел делать королей.
— Не всякий, а тем более такой, как грубый облом, конокрад Ибрагимбек, удостоится истинного откровения. Скорее муравей обратится в дракона, а ручей в море.
— Значит, Ибрагимбек не исмаилит. Он тоже не годится. Кто же?
Но Сахиб Джелял не счел нужным прямо ответить на столь прямо поставленный вопрос.
Он сказал:
— Мы с моим другом доктором Бадмой обращаемся к вам, сэр, с просьбой о содействии.
— В чем она выразится?
— Не может ли англо-индийская администрация дать нам визу в Бомбей?
— В Бомбей?
— Ко двору его светлости Живого Бога. Он сейчас в Бомбее. Прибыл в свою резиденцию Хасанабад навестить жен, — заметил Бадма.
— Откуда это вам известно?
— Из письма, полученного мною от Ага Хана, — сказал доктор Бадма.
— Ага Хан — Живой Бог — переписывается с вами? — удивился Пир Карам-шах.
— Простите. — И на этот раз Бадма чуть улыбнулся. По крайней мере, Пир Карам-шах мог поклясться в этом. — Но мои скромные знания в тибетской медицине — великой, всеизлечивающей — нужны многим. И наша скромная персона является лейб-медиком главы исмаилитов Ага Хана.
— И к тому же, — вмешался Сахиб Джелял, — личное знакомство и дружба доктора Бадмы с Живым Богом могут во многом оказаться полезными нам, посланнику и изъявителю воли исмаилитского народа, обитающего в советских районах Памира — в Шугнане и Рощане.
Пир Карам-шаха поразило содержание разговора.
ХАСАНАБАД
Я отдал бы за одну ее индийскую родинку города Самарканд и Бухару.
Медленное сияние разлилось по малиновым коврам и высветило из сумрака резьбу узорчатого орнамента стен. Дворец Хасанабад чудесно заиграл бликами золота, нефрита, янтаря. И Моника захлопала в ладошки. Она видела электрические лампочки давно — в Ситора-и-Мохихассе, и в ее памяти свет их ничем не отличался от сияния сверкающей всеми огнями волшебной жар-птицы Семург из сказки «Три богатыря».
А сияние делалось все ярче, сверкание облицовки все пышнее. Глаза Ага Хана не терпели резких перепадов от темноты к свету, и монтеры установили люстры, постепенно разгоравшиеся и столь же постепенно потухавшие. Дикарке из кишлака Чуян-тепа все, что она видела во дворце, казалось волшебством.
Она осмотрела себя в высокие, от пола до потолка, зеркала. Конечно, она красивее прекрасных сказочных пери, но… она сама себе не понравилась. Ей, воспитанной в мусульманской строгости в семье сурового в нравах угольщика, претила нагота плеч и рук, белизна которых кричала, вопила в обрамлении браслетов и колец, искрящихся памирскими самоцветами. Стыдными казались и прозрачные одежды, и кашмирской кисеи шальвары, и ножные бренчащие браслеты, усеянные рубинами, сапфирами, кристаллами горного хрусталя. Достоинство мужа — в устрашении, достоинство девицы — в скромности.
Едва мисс Гвендолен привезла ее в Хасанабад, едва они переступили порог дворца и привели себя в порядок после пыльного душного вагона, тут же к ним в парадную гостиную явились слуги самого Ага Хана. Они выступали вереницей, в шелковых одеяниях, в высоченных тюрбанах, держа на высоко поднятых руках резные ларцы. Живой Бог прислал девушке Монике в дар и бериллы — «ваидири», и огненные лалы — «сабириф», и лунный камень — «шашикара», и кораллы — «сита», и янтарь — «кобик», и нефритовые браслеты, и жемчужные подвески, и всевозможные другие безделушки.
Радоваться должна была крестьянская девушка, что попала в сказку. Но чужой огонь холоднее снега, а она совсем не желала делаться героиней сказки. Злосчастные сказочные принцессы! Вечно похищают их драконы, джинны, великаны.
Ее вот уже сколько времени похищают. То ее похитили из Чуян-тепа. То везли долго и нудно в Пешавер. То готовил похищение одноглазый. То собирались отправить к эмиру в Кала-и-Фатту. То вдруг объявили, что выдадут замуж за Ибрагимбека-конокрада. А потом внезапно посадили в поезд и повезли в Бомбей. Ей страшно захотелось домой в Чуян-тепа, в зеленую долину к шумному Зарафшану, к черному от сажи очагу, к отцу — черному углежогу Аюбу Тилла под защиту его мрачного, но доброго взгляда, к ласке его огромных, и тоже почернелых, шершавых ладоней. Отец не позволил бы, чтоб на его дочку, на его любимую доченьку напялили такие постыдные наряды, чтобы оголили ее руки и плечи, да еще увешали такими прекрасными, но тоже стыдными побрякушками. И Моника, при всей своей девчоночьей неискушенности и простодушии, уже столько насмотрелась, что инстинктивно страшилась и сказочной роскоши Хасанабада, и ошеломляющих запахов цветов и курений, и бесстыдного своего платья, и громадных зеркал, выставлявших это бесстыдство напоказ. Всё возмущалось в ней, и в возмущении она шепнула стоящему рядом бесстрастному мистеру Эбенезеру:
— Чего вам от меня надо? Зачем вы меня привезли сюда?
Мистер Эбенезер не торопился отвечать на дерзости. Он еще больше выпрямился и со своей недоброй усмешкой сделался похожим на бамианского колосса, который поразил Монику еще в то время, когда ее везли через Гиндукуш в Пешавер.
Не дождавшись ответа, девушка спросила громче, уже обращаясь к своим спутникам, толпившимся тут же затерянной крошечной кучкой посреди необъятного ковра-гиганта, которого хватило бы покрыть площадь Регистан в Самарканде.
— Зачем мы здесь?
— Тсс! — просипел Юсуфбай Мукумбаев, непонятно откуда взявшийся. — Твоя болтовня, девушка, неприлична. Ты сейчас лишь частица «зякета». Цена тебе с твоей невинностью, молодостью, красотой, беспомощностью тысяча золотых, которые можно собрать с жителей одного-единственного селения. Тебя поднесут в дар, вместо золота, пребывающему на земле Живому Богу, господину Султану Мухамеджану Ага Хану, всевидящему, всезнающему, единственному государю, творцу неба и земли, потомку фатимидского халифа Хикама, павшего от руки убийцы, но на самом деле скрытно живущего меж людей и намеревающегося в назначенный час объявиться правоверным исмаилитам…
Мукумбаев пронзительным шепотом твердил заученный урок со скукой в голосе. Да и говорил он, видимо, чтоб не позволить неразумной девчонке нарушить вздорными словами величие приемного зала Хасанабада.
Сам в высшей степени практичный человек, Юсуфбай Мукумбаев не интересовался переживаниями Моники. Он попал сюда почти случайно. Верные люди донесли: принцессу англичане увезли в Хасанабад. Теперь он удостоверился лично, и сейчас он прикидывал в уме: а что если вовлечь узами брака Живого Бога с его миллионами фунтов стерлингов и миллионами духовных последователей-исмаилитов в орбиту политических планов Бухарского центра. Живой Бог — зять эмира бухарского — великолепная комбинация.
Замыслы, расчеты. Но кто знает этих девиц? Еще начнет плакать. Мукумбаев не спускал глаз с лица Моники, видимо, опасаясь, как бы она не вздумала попортить слезами розовость своих щек и бирюзовую голубизну своих глазок. Зякет, преподнесенный Ага Хану в торжественной обстановке во время ежегодной церемонии, должен состоять из даров высшего сорта.