— Слушай, Кабани, или у тебя на каждой заплатке по сорок дырок. Не пристало тебе с твоей седой бородой юлить, мудрить.
А бороду имел Кабани шелковистую. И он даже с некоторой жалостью погладил ее, не отвечая на грубость женщины.
— Сколько? — фыркнула Бош-хатын.
— А еще на голову мусульман придумали колхозы. Убытки терпели мы без счета. Но, слава всемогущему, сметка наша еще жива. Сколько смогли уберечь, столько уберегли.
Он сделал выразительную паузу, ожидая вопроса. Но Бош-хатын молча сидела с глупо открытым ртом, и цвет лица ее сделался похожим на кислое молоко. Про колхозы-то она забыла.
Стрела попала в цель. Кабани удовлетворенно вздохнул, расправив бороду веером, и воскликнул даже с некоторым жаром, как делает купец, набивающий цену:
— Знает ли ханум, что такое ширкат, то есть животноводческое товарищество? Именно ширкаты позволили сохранить блеющее и бегающее на четырех ногах богатство от разграбления, истребления, уничтожения. О! Но кто подумал о ширкатах? Подумал я, Кабани, — и он похлопал себя по груди, — то есть подали мы — ох, ох, ох! — заявление. Кто мог написать заявление? Человек, искушенный в грамоте. То есть мы — Кабани. И написали. А власти приложили печати и…
— Аллах, — схватилась за голову Бош-хатын, — да разжуй ты свою жвачку, господин Кабани! Говори, сколько овец в отарах.
— Ханум, — темнил желчный кассанец Хамдулла, — все овцы в руках колхозов. И чабаны — проклятие их отцу! — ума набрались, изо рта ум прет. Сразу, если что, бегут жаловаться.
Исхак Ходжи Кабани подхватил:
— Мы хоть и называемся председателями ширкатов, а без черной кости ничего не можем.
— Не можем… — закивали чалмы. — Сами не можем.
— А вы черную кость давите! Душите!.. — поучала Бош-хатын.
— Другой теперь в степи порядок, — сокрушались аксакалы. — Когда же, наконец, их высочество с войском пожалует. Он показал бы черной кости!
Лицо Бош-хатын задергалось. Со щек чешуйками посыпались высохшие белила.
— Под зеленым знаменем скачут божии каратели к Бухаре. Да сметут они с лица земли безбожные Советы! Да наступят блаженные времена ислама! — почти пропела Бош-хатын, и ей сделалось даже самой приятно, словно внутренности салом себе смазала или положила в рот джузиканд — лакомство из сушеного персика, начиненного сахаром с миндалем. Она разулыбалась, блеснув золотыми зубами.
Но купцы ничуть не смягчились, ибо как ни горек перец, но солью он не сделается, как ни кокетлива старуха, девушкой она не обернется.
— Скоро войско ислама дойдет до вашей степи. Я послала наперед тайком своих амлякдаров на пастбища и в кутаны, они проверили амбары со смушками и подсчитали, сколько и чего. И вы теперь меня не надуете. И посмотрим: уж не доверил ли его высочество собакам охранять бурдюк с сыром. А всех чабанов и батраков, осмеливающихся тявкать и задирать нос и разевать рты на царское имущество — под нож!
Голос ее сорвался в визг, в нем вылилась вся злоба старой эмирши, вот уже десятилетие копившей ярость на народ.
Но сейчас надо было заниматься делами, и Бош-хатын строго спросила:
— А ну, Исхак Ходжи Кабани, вытаскивай отчеты и выписки. Да не утаивай цифр, старый хитрец! Я тебя знаю! Вешаешь в своей лавке на крючок баранью голову, а продаешь собачатину.
И Бош-хатын пальчиком погрозила старому коммерсанту, имя которого гремело на всех пушных ярмарках Европы и Америки, всюду, где шла торговля мехами.
Бухара была и оставалась главным поставщиком каракульской смушки во всем подлунном мире. Бош-хатын сейчас сидела словно на иголках, разглядывая темно-бронзовые с лаковым отливом от солнца и ветра щеки, лбы и носы, окаймленные серебром бород. Эти знатоки владели тайнами выращивания редчайших сортов каракуля, каких нет нигде, кроме Карши, Нишана, Мубарека, Каракума, Кассана, Карнапчуля. В странах Среднего Востока, в Афганистане, в Иране каракуля и не так много, и он худшего качества. Даже те миллионы голов каракульских овец, которые до двадцатого года успел переправить эмир Сеид Алимхан в степи Северного Афганистана, давали шкурки качеством похуже. А то, что на меховых аукционах Лейпцига предлагали из каракульских смушек коммерсанты Польши, Германии, Франции, Канады и Соединенных Штатов, не шло ни в какое сравнение с бухарским товаром. Даже из Южной Африки, из пустыни Калахари, куда в конце XIX века были завезены из Бухары производители — кучкары, поступал каракуль самого низкого качества.
«Да, — думала Бош-хатын, — красавицы Запада и Востока готовы отдать свое тело ласкам обезьяны, лишь бы щеголять в каракулевой шубке, выращенной среди солончаков и колючек наших кочевий». Сама из кочевого рода, Бош-хатын преотлично разбиралась в пастьбе, в статьях кучкаров и маток, в свежевании и в сушке шкурок новорожденных ягнят и во всем, что касается производства каракуля.
И все, сидевшие в михманхане, опытные прожженные торгаши и каракулеводы, слушали эту разбухшую от сладкой жизни старуху и проникались тревогой. Пальца ей в рот не клади, откусит. Она разбиралась в сортах. Заставила их вытащить из хурджунов шкурки и ожесточенно спорила с Исхаком Ходжи Кабани.
— Да разве это черный араби из Кассана? Обманывай дураков! У кассанского и валик не тот, и рисунок красивее, а ты подсовываешь мне сорт «боб». Слепец разглядит, что тут не валик, а бобовые завитки.
И она углубилась в такие тонкости по поводу завитков, «гривок», «колец», прилизанности, закрутки, извивов шерсти, что многоопытные каракулеводы могли лишь вздыхать. А когда Бош-хатын принялась определять оттенки шкурок: камбар — коричневой бронзы, сур — серебристые, шабранг — цвета пламени чирага в ночи, гулигез — розовые, тогда и сам Исхак Ходжи Кабани прикусил язык. Беседа грозила затянуться до ночи. Но Бош-хатын вдруг прервала просмотр образцов и воскликнула:
— Давайте отчеты!
Считали и подсчитывали. Бош-хатын осталась довольна. Даже слово похвалы сорвалось с ее уст. Получилось так, что в Советском Узбекистане нетронутыми лежат целые богатства.
— Можете возвращаться к своим кошарам. Ждите. Час освобождения близок. Но остерегайтесь, если поголовье уменьшится хоть на одну овцу…
Лица и бороды вытянулись. А деньги? А золото?
— Кхе! Кхоу! Кхаа-кха!
Разнообразные кашляющие, перхающие звуки вдруг наполнили михманхану. Все чалмы — белые, красные, синие — резко закачались, и бороды повернулись в сторону, где так непочтительно прозвучал кашель.
Оттого, что ее осмелились прервать, Бош-хатын проглотила слова и таращила глаза.
Кашель оборвался. Из дальней, самой малопочтенной стороны, что у самого входа в михманхану, вошел, нет, вкатился колобком в комнату в белом чесучовом камзоле, в белой чалме пирожком Молиар. Он приложил руку к сердцу, к желудку, снова к сердцу, рассыпаясь в почтительнейших приветствиях и извинениях, по всем законам восточного этикета. Он только что не распростерся ниц перед Бош-хатын, так он вел себя приниженно. Но то, что он начал говорить сейчас же вслед за изысканностями восточного славословия, заставило купцов в один голос воскликнуть: «Тауба!» А Бош-хатын побагровела сквозь слой китайских белил.
— Хватит, госпожа. Базар есть базар! Торговля есть торговля, — грубил Молиар. — Сам пророк благословен, он торговался и рядился, назначал и сбивал цену, добивался прибылей и устранял убытки. А нам, купцам, все равно — во дворце мы или в торговом ряду, и госпожа для нас — тот же продавец и покупатель. Мы имеем товар, вы имеете желание купить, а мы продать. Сколько?
— Кто таков? — спросила потихоньку у босоногого Начальника Дверей оробевшая Бош-хатын. И все поняли по ее растерянности, что и положение эмира, и дела Бухарского центра, и состояние воинства ислама совсем не так уж хороши. «Гранат, с кожуры красивый и сулящий сладость языку, — в середине-то кислый».
— Мы, аксакалы, — продолжал Молиар, — хотим, чтобы во рту у нас сделалось слаще сахару, и уж пусть по лицу ходит рука гнева госпожи. Наше дело маленькое. Мы люди пастушьего посоха и кизячного дыма очагов. Нам нет дела до сабель, ружей и зеленых знамен. Сколько?
Бош-хатын все еще не решила: слушать ли ей дальше или приказать вышвырнуть наглеца. Она-то знала истинное положение на амударьинской границе и потому колебалась. А никому не знакомый, непонятно, как втиснувшийся в среду аксакалов-животноводов Молиар продолжал:
— Все эти почтенные, пропахшие овечьими тулупами таксыры желают знать — сколько? Сколько мы получим золотых монет, и — клянусь! — не нужно нам никаких других денег. Сколько? Сколько мы получим за пастьбу и заботу, за сторожение и выхаживание, за свежевание ягнят, сушку и выделку шкурок, за сбережение от завидущих глаз нищих и всякой черной кости. Сколько?
— Что ты хочешь? Говори яснее. Мне не подобает слушать вывалянные в навозе слова. Чего тебе надо?
Но резкие слова повелительницы совсем не соответствовали жалкому тону, каким были они произнесены.
И все смотрели с надеждой на этого грубого, но, видимо, толкового Молиара, назвавшего себя карнапчульским прасолом. Чем торговал и чем вообще занимался Молиар, какие стада каракульских овец и где он пас и укрывал их, никто не знал. Но все аксакалы немало повеселились, слушая байки и аския этого самого Молиара, когда пришлось коротать в караван-сарае долгие часы ожидания приема в Кала-и-Фатту.
Оказывается, Молиар не просто балагур, он еще и толковый человек, отлично знающий, когда не грех и поторговаться, даже если купец сам всемогущий эмир бухарский Сеид Алимхан или, вернее, его эмирша Бош-хатын.
И аксакалы согласно закивали головами с таким усердием, что чалмы, тяжелые и грязные, сползли на лбы, на носы и чуть не попадали на дастархан, столь скудный, что на него и смотреть не хотелось.
Но что это? Они глазам своим не поверили. Дастархан в мгновение оказался уставленным обильными яствами: и самсой, и гороховыми пирожками, и вареной, наломанной кусками, курицей, и фазанами, запеченными с фисташковыми и грецкими орехами, и преотличными лепешками из эмирских тандыров, от которых