Красавица к тебе тотчас и полетела
И так влюбилася, что хочет умереть,
Целует, хвалит, льстит и хочет ввек гореть;
А пламеннее всех тогда она бывает,
Когда любовник ей карман свой открывает;
Таская из него, вздыхая, говорит:
«Люблю тебя, мой свет! вся кровь моя горит;
От страсти сей совсем уже изнемогаю
И сердце и живот во власть тебе вручаю».
А после, как тебя совсем уж оголит,
Тогда погудкою другой заговорит:
«Таскать из твоего уж нечего кармана.
Прощай, дружок! я ввек не делала обмана,
И так тебе скажу, что не привыкла я
Безденежного брать мужчину в кумовья».
Написавши, или, лучше, списавши сии стихи, запечатал их и послал к своей любовнице с слугою. Но выдуманное сие изъяснение ей не понравилось. Она приказала сказать слуге его господину, чтобы он не осмеливался вперед писать таких бредней и не отваживался бы присылать к ней, ежели не хочет быть таскан. Но простофиля мой от того не умудрился и написал еще за то на нее сатиру, за что дядя посадил его на хлеб да на воду, чему он был рад, ибо случалось, что не едал дни по три сряду, затем что деньги употребил на амуры, а после сидит голодом. Действительно бы так должно было сказать, это бы было ближе к природе и к самому моему дурню, однако в рассуждении повести попротиворечу я сам себе. Итак, он радовался тому для того, что будет кушать ржаной хлеб, к которому он привык в деревне; а дядино кушанье ему не казалось, потому что он не знал в нем вкусу и всегда говорил, что сделано оно по-немецки и казалось ему приторно. Годится тут пословица: «свинья на небеса не смотрит». Еще обещаю я объявить поболее в своем месте о неудачных его открытиях, и наконец о его свадьбе. Оставим его теперь с мантилетом, асалопом, исподницею и пухом и дадим ему надежду в его любви. Он не преминет и еще изъясниться. Сатира же его следующего содержания:
Цыганы, говорят, проворны на обманы,
Искусней их жиды втираются в карманы,
Шишиморы[69] везде, где спрятано, найдут,
Но воры больше всех убытка наведут;
Огонь в свирепости не сделает измены,
Поест и попалит богатство все и стены;
Кому у них в руках случится побывать,
Немедля должен тот котомку надевать.
Но тем хоть он еще останется доволен,
Что будет он в своем уме и сердце волен;
А я у них в когтях хотя и не бывал,
Однако никогда скуднее не живал.
Доколе кровь моя в груди не клокотала,
Пока с любовью мысль моя не хлопотала;
Она меня, ольстя, плутовка, провела
И в сеть к обманщице лукавой завела,
Которая ворам хотя не подражала,
Но все к себе мои пожитченки прижала.
Теперь подщипан стал как быстрый я сокол,
Легохонек, и чист, и не раздевшись гол!
Не знаю, где она пронырствы выучает,
Что самых шильников[70] в обманах превышает;
От вора завсегда печемся мы прибрать,
А к ней, плутовке, сам старался я таскать;
Она передо мной ласканьи рассевала,
Моя же от часу мошна ослабевала.
Но я ее лукавств тогда не примечал
И только, хоробрясь, червонцами стучал,
В том мненья будучи: хоть деньги не мякина,
Да девкой не они владеют, а детина.
Но как я был прельщен и как я изумился,
Когда любовницы и денег вдруг лишился;
Знать, деньги, а не мы владеют над сердцами
И что мы с ними лишь бываем молодцами.
Без них страмцы, глупцы, сквернавцы, шалуны,
Да девки, лих, всегда над нами колдуны.
Хоть ими иссушен, обманут и обруган,
И ото всех сторон чистешенько обструган,
Всегда валишься к ним в любовны кандалы
И впишешься у них в глупцы и шебалы[71].
Вот так-то и меня одна из них взнуздала
И, обобрав кругом, в безумцы записала.
Совсем не человек, кто падает в их сеть,
Он, века не дожив, плетется умереть.
Все сии стихи, которые вы прочитали, хотя они и не хорошего мастера, однако Балабану никогда и во сне не снились, а не только чтобы он их сочинил. Все его искусство состояло в том, что покупал он рифмы весьма за великие деньги и подписывал под ними свое имя. Позвольте мне, благосклонный читатель (а до неблагосклонного мне и нужды нет), положить здесь пословицу на латинском языке; я бы, конечно, и на своем ее поставил, однако что не наше, того присвоивать я не хочу, для того что мы предовольны и без чужого: aliquando fus Minervam docet — иногда свинья Минерву учит. Балабан, будучи такою скотиною, какового вы из описания видите, вздумал писать комедии и сочинил одну в четырех действиях по своему расположению. В ней он вознамерился обругать одного сочинителя, который ему не подал никакой причины к посмеянию, а ныне будучи принужден загадывать ему загадки. Правду сказать, Балабан осмеивал его очень искусно, то есть прямо по-дурацки; говорит он в некотором вступлении, что сочинитель тот исписал чернил семь чанов, измарал несколько тысяч стоп бумаги и только написал одну маленькую комедию. По этому его искусству должен я сказать, что просыпается здесь в России Боало[72], и ежели господин Балабан захочет удостоить нас своими сочинениями и выпустить их в свет, то многие усердные люди поколотят… ах! я проговорился, а надобно сказать, поблагодарят его за это. Писал сатиру на покойного Ломоносова, и не зная в оной толку, хотя дурацкими изъяснениями, однако больше хвалил его, нежели ругал, хотя такому великому человеку похвала от площадного сочинителя и совсем не надобна была. Такие наперсники расхожего Аполлона носят на себе сию пословицу: «собака и на владыку лает». По некоторому в нашем доме случаю вознамерился он учить свою любовницу и некоторых домашних такому искусству, о котором не только что не имеет никакого понятия, но ниже знает, что значит его имя; однако случай тот перервался к великому неудовольствию господина Балабана.
Стихокропающий Балабан, внук новопреставленного Скарронова комедианта Злобина[73], имел на себе вид ненадобного свету человека и требовал от всех сего имени. Некоторые часто забывали его требование и называли скотиною. Он был весьма тихого нрава и мог бы, конечно, ужиться с чертями. Достоинство было его сие: обругать честных людей, опорочить их добродетель, понести имя и сделать такими же плутами, каков он и сам. Всегда выдумывал способы, каким бы новым образом обидеть человека, чтоб с ним навеки поссориться и иметь удовольствие его ругать. Злость его столь была велика, что всем своим знакомцам за излишеством не мог ее раздарить; итак, пересмехал и ругал из окошка мимоидущих по улице. Часто доставалось также от него дяде его и тетке, ибо он втайне не оставлял поносить и своих родителей. Обманывал купцов и разносчиков, не платил денег своим слугам и при отпуске клепал на них, будто бы они его обокрали, и так сбивал их со двора, награди пощечинами и пинками. За извозчиками гонялся с обнаженною шпагою, когда они просили у него за провоз. Забирая ж в долг, клал на себя обещание, чтоб никогда не платить. Завладеть чужим втайне или въяве почитал он добродетелью; и еще вдобавок описание дедушки его, знаменитого комедианта Злобина, может служить здесь к дополнению Балабанова титула. При всем этом ослопина сей был собою доволен: он не смыслил, что он глуп, и для того нимало не беспокоился.
Остатки совести его пропали тогда, когда начал он ревновать к своей любовнице: она обходилась ласково со многими мужчинами, которых карманы находились в добром здоровье, что его весьма тревожило. Он стаивал часто подле ее дверей и считал, сколько пройдет от нее любовников. Имел в запасе дубину и хотел сражаться с ними по-воровски, однако ни одного не залучил; по чему можно догадаться, что опасался от них полновесных оплеушин и исправной поволочки. Когда понеслося эхо, что вознамерился кто-то проучить его палкою, тогда он в сей досаде сочинял мерзкие песни и ходил ввечеру под окошками, кричал во весь голос, за что соседние слуги собрались было некогда потаскать его и действительно бы дали ему хорошую щипачиху, ежели бы не ускользнул он от них в окошко.
Случаи в нашем доме совсем были не по театральному обыкновению; после комедии последовала трагедия. В один день постучалася смерть у ворот полковниковых и прекратила его жизнь; он умер так, как все умирают люди такого состояния, в каком он находился. Хотя он был не великий охотник до могилы, однако из усердия положили его в оную. Плачущих по нем не весьма было много. Слуги его и все домашние не знали, что делать, невесть плакать, невесть смеяться: он был человек молчаливый и ходил всегда нахохлившись, доброго никому не делал, да никого же и не обидел; итак, осталася по нем память, а полковника не стало.
Госпожа Аленона хотя и не желала печалиться о своих родителях, однако нечто природное побуждало ее к тому. Она несколько задумывалась и иногда грустила порядочно. Дом ее находился в превеликой расстройке, а она, не привыкши управлять людьми, болезновала пуще и для сей причины желала, чтоб отец ее проснулся.
Надобно выговорить мне хотя один раз во всю мою жизнь правду. Весь дом находился в превеликой печали, и мы с моим другом не знали, чем оному пособить; наконец вздумали сие средство, чтоб сказывать по вечерам сказки, которыми мы надеялись отогнать несколько печали или совсем оную истребить. Итак, спустя довольно времени после похорон предложили о себе госпоже Аленоне. Она с превеликою радостию подтвердила наше предприятие и просила нас неотступно, чтоб мы начали продолжать предприятые нами намерения. Мы согласились на сие охотно, и только я просил того, что ежели я буду сказывать, то дабы не пускать Балабана к нам, для того что этот адский житель не может пробыть ни одной минуты, чтобы не сделать какой-нибудь подлости. У нас в доме почитают его некоторые для того, что дядя его в нем был хозяин; а когда бы не так, то и на конюшне не дали бы ему места. Аленона обещалась мне, что он не будет присутствовать со мною; итак, сделались мы с моим приятелем ночными рассказчиками. Я положил, чтоб рассказывать мне о древних наших богатырях и рыцарях, а товарищ мой обещал шуточные и смешные приключения по окончании каждой моей повести рассказывать.