тем сочинителям, которые, желая украсить свое издание какими-нибудь важными случаями, глотают по целой армии в сутки; но я не желаю запрячь Адонида в Марсову колесницу и Венеру никогда не отдам в солдаты, как многие это делают под разными видами; знаю, что без разума удивлять людей знак подлой души и несносного пустомели.
Отчаянный человек подобен тому, который тонет в море, и что ему ни кинь, он за все хватается и во всем полагает свою надежду и спасение.
Равно и Неох, находяся в заключении, выдумывал всякие способы к своему избавлению, но все оные казалися ему слабы; наконец, советуя сам с собою очень долго, нашел один случай, которым без сомнения надеялся освободиться из темницы. Тот жрец, который его заключил в оную, был неизъясненно скуп, и упражнялся больше в собирании богатства, нежели в церковных обрядах; чин его не мешал ему утеснять людей, отнимать их имение и проливать слезы. Он часто вступал в приказные дела и смиренным образом отнимал насильно у другого имение, совсем ему не принадлежащее, часто доносил на многих духовных особ неправильно и тем получал себе половину их имения. Впрочем, часто поучал на кафедре народ, а больше, чтоб имели любовь к ближнему, так как сами к себе, и изъяснял сии слова с такою кротостию, как будто бы он сам никакому пороку подвержен не был. Много было таких людей, которые держали его сторону и ни под каким видом согласиться не хотели, чтобы он имел какое-нибудь светское пристрастие. Неох действительно был уверен в себе, что он всякого человека склонить может на свою сторону, а особливо ежели узнает его пристрастия. Итак, позвал к себе темничного приставника и велел доложить жрецу, что он имеет до него прекрайнюю нужду и что нужда эта времени не терпит. Имай, так назывался жрец, услыша сие от приставника, приказал привести перед себя Неоха, которого принял грубым видом и суровыми словами; потом выслав всех вон, ожидал от невольника изъяснения. Неох, вставши перед ним на колени и приняв на себя смиренный и отчаянный вид, говорил ему так: «Великий священник Чернобогов! Я вижу, что я противен богам и жизнь моя в скором времени скончается, то должно мне покаяться во всех сделанных мною согрешениях и просить тебя, чтобы ты молитвами твоими предстательствовал о мне великому Чернобогу. Во время вчерашнего жертвоприношения во храме отошел я на другую сторону каплицы[115], где увидел прекрасную девушку, которая умоляла великого Чернобога со слезами, чтобы недавно умершему ее брату облегчил он наказание во аде. Я, вслушавшись в ее слова, дерзнул на непростительный грех, вошел весьма осторожно в каплицу; прикрыт будучи завесами оныя, говорил божеским голосом, что я намерен посетить ее нынешнюю ночь и показать ей все мое снисхождение. Услышав мои слова, пришла она в великое замешательство, а наконец пришед в радость, обещала принести мне золотую жертву у себя в доме. Но мне уже теперь никакое сокровище не надобно, и я желал бы только, чтоб грех сей мне был отпущен». Имай при сем слове усмехнулся и вместо строгого нападения на Неоха хвалил его изрядную выдумку. «Правда, — говорил он с веселым видом, — что такое дерзкое предприятие достойно всякого наказания, но такому молодому человеку, как ты, несколько простительно; я бы хотел посмотреть эту весьма суеверную девушку не для обещанной тебе корысти, но единственно только для того, чтобы вы весть ее из заблуждения». Неох, уразумев его загадку, говорил: «Отец Имай, ежели изволишь, я тебя провожу к оной; долг твой того требует, чтобы ты исправлял людей, впадающих в прегрешения». Жрец с превеликою радостию на сие согласился, и начали они приготовляться.
Неох выпросил у Имая жреческое платье, надел его на себя, чтоб удобнее и без подозрения из монастыря мог выйти. Имай прибрался несколько попорядочнее, ибо в нем не одна страсть к прибытку действовала, но вселилось нечто и другое; итак, выступили они за ограду Чернобогова храма. Неох привел жреца к некоторому большому двору и просил его, чтобы он несколько подождал, а он пойдет и уведомит хозяина о пришествии к ним великого Чернобога во плоти. Он знал, что двор этот был проходной; итак, убрался благополучно, а жрецу оставил надежду и титул самого изрядного дурака. В городе остаться ему никак было невозможно; итак, не дожидаясь света, поручил себя произволению судьбины и сделался в первый раз путешественником в свете; может быть, сделал он сие по необходимости, а может, и в угодность сочинителя; все статься может. Имай дожидался с превеликим нетерпением и готовился оказать свое красноречие, чтоб тем больше походить на бессмертного. В сем его веселом воображении прошла уже вся ночь, он увидел свет и с ним узрел вместе, что он обманут и что всего ему было досаднее так то, что в таком почтенном чину и в глубокой старости весьма искусно одурачен. Почему видно, что старость и высокие чины не делают нас разумными; они производят только к нам в других почтение, а дурачества нашего у нас они отнять не могут. Он столько озлился на незнаемого им Неоха, что в ту же минуту готов был позабыть все свое смирение и растерзать его на части; и действительно бы сие сбылось, ежели бы Неох ему попался в руки: ибо со жреческою злостию и ехидна сравниться не может. Они не так, как мы, простолюдины, злятся до тех пор, покамест положат его во гроб и засыплют землею; но другие говорят, что они и во аде не забывают своего свирепства. Однако как бы то ни было, а Имай принужден был возвратиться домой и принести в оный вместо золотой жертвы превеликую досаду и огорчение. Он предприял сказать, что невольник разломал двери и ушел из-под караула, ибо другого не вздумал ничего к своему оправданию.
Солнце с востоку сыскало дорогу на небо, а Неох из города не мог найти оной до Ильменя-озера; но язык до Киева доводит. Он находился в пути два дни и, обшед на другую сторону озера, пристал к жрецам Ладина храма. Сии роскошные животные, усмотря в нем отменную от прочих добродетель, ибо он весьма способен был ко всяким острым выдумкам и разным удивительным хитростям, приняли его в свое сообщество и удостоили получать ему равную с ними часть от жертвы. Посвящать его было не надобно, ибо он и без того имел на себе жреческое платье; итак, сказал им о себе, что. он жрец и переменил имя. С этих пор будет он именоваться Внидолтаром до времени. Жрецы когда уже удостоили его быть своим товарищем, то не были они ни в чем сокровенны и объявляли ему все без всякой застенчивости. В некоторый день после келейной трапезы, которая изрядно подвеселила их чувства, начали они открываться отцу Внидолтару друг перед другом усерднее. Один говорил, что он содержит на своем иждивении прекрасную девушку, которая в угодность его живет очень недалеко от храма и которую посещает он ночью; другой рассказывал, что получает великую благосклонность от одной управительской жены и всегда бывает у нее в то время, когда муж выезжает из дому; третий хвалился, что он весьма счастлив в некоторой знатной госпоже, у которой по постам отправляет домовую службу; иной говорил, что он влюблен в молодую секретарскую жену и за большую ее благосклонность намерен выпросить мужу ее асессорский чин, что уже ему и обещано; еще некоторый говорил, что будто он управил одного приказного служителя в ссылку за то, что тот препятствовал ему иметь свидание с его женою; словом, они наговорили Внидолтару столько много, что ежели бы описать все подробно, то сие сочинение составило бы Арабскую библиотеку[116], которой, как сказывают, некоторый своенравный владелец шесть месяцев топил свои комнаты. Но настоятель как чином, так и любовными делами превосходил всех прочих; он сказывал, что монастырские доходы делит на три части: одну употребляет на храм, другую берет на собственные свои нужды, а третью тратит на содержание некоторого числа благородных девиц, а именно только двух. Они живут великолепно, говорил он, имеют множество слуг, довольно карет и лошадей; в доме их бывает собрание старух, женщин и девушек набожных, тут ни о чем больше не говорят, как о богословии, всякий день толкуют Библию и хотят переложить ее на стихи. Важные и замысловатые женщины делают нравоучения мужчинам и сочиняют великую книгу о постоянстве в противность всем светским авторам, а чтоб книга сия имела отличность от других, то первый том хотят они напечатать розовыми чернилами, другой — зелеными, а третий, который будет не столько важен, как первый, — небесного цвета краскою. Мне кажется, что сии женщины, продолжал рассказчик, несколько замешались в разуме, и не худо, ежели бы они спросились о напечатании своей книги у некоторых здешних еще новомодных сочинителей, из которых один видел Аполлона в Валдаях и хочет на сей случай сочинить героическую поэму, в начале которой думает скинуть с Гомера сандалии и обуть его в лапти. Другой делает комедию стихами под именем «Преселение богов из Фессалии на Волгу». В первом вступлении оной носят работники землю, кладут ее в кучу и тем стараются сделать Олимп; все первое действие продолжается в сей работе, ибо складывать большую гору много надобно времени; сверх же того обедают, ужинают, ложатся спать и во сне бредят работники стихами; в конце же сего действия поют они русские песни вместо италианских арий, которые сочинитель сделал с италианского и французского манера на русский лад весьма нескладно.
Во втором по окончании горы платят им за работу, и которому дано меньше, тот с превеликою пассиею говорит большой монолог и укоряет в оном человеческое беззаконие, а те, которые довольны, что заплачено за труды их без всякого изъятия, пляшут на театре, из чего составляется некоторое подобие балета, и тем кончится второе действие. В третьем, приходят боги в разных и смешных одеждах, которое украшение означает сочинителев разум, жалуются чрезвычайно на беспокойство, которое они претерпели в дороге; иной говорит, что стер он больно ногу и хочет сделаться больным, другой говорит, что он уж и так болен, ибо весьма много простудился и не в состоянии сидеть на деревенском Олимпе. Во всем сем действии слышно стенание и вопль, тут поют печальные арии, которые сочинитель взял из песен и из других сочинений разумных авторов, ибо по правилам комедии третие действие должно быть печально и украшено крадеными стихами и мыслями. В четвертом, автор, желая показать все театральное великолепие, выпускает богинь, которые вместо старинных колесниц выезжают на театр на купеческих четвероколесных дрогах и на претощих деревенских лошадях, которое все досталось сочинителю по наследству. Въезд их приключится при огромной музыке, которая составляется из волынок, рожков, балалаек и рылей