Мы все смотрели, и никто не пытался говорить. Раскаты грома и шум волн оглушали.
Потом, когда гроза начала затихать, мы все повернулись и зашагали назад к тюрьме. Я шел по полю Протеина-4, и дождь, уже не такой сильный, по-прежнему бил в лицо. Одежда на мне промокла. Я дрожал от холода, и внезапно в памяти возникли строчки:
О ветр осенний, когда повеешь,
Чтоб тихий дождик лил?
А я, о Господи, с любезной
Опять в постели был!
Я упал на колени, прямо на мокрую землю, и зарыдал о Мэри Лу, о том времени, когда мой разум и воображение ожили, пусть и ненадолго.
Надзирателей рядом не было. Беласко вернулся за мной, молча помог мне встать и, поддерживая за плечи, отвел в спальный корпус. Мы не говорили, пока не оказались перед дверью моей камеры. Тогда он отпустил мои плечи и посмотрел мне в лицо. Глаза у него были серьезные и ободряющие.
– Черт, Бентли, – сказал он. – Кажется, я понимаю, что ты чувствуешь.
Потом он легонько хлопнул меня по плечу и ушел к себе в камеру.
Я стоял, прислонившись к холодным стальным прутьям, и смотрел, как другие заключенные, мокрые от дождя, возвращаются в свои камеры. Мне хотелось обнять за плечи каждого из них. Все они, даже те, чьих имен я не знал, были мои друзья.
День сто двадцать первый
Сегодня я попал в заколоченное здание.
Это оказалось просто. Я был во дворе, куда нас после обеда выпускают погулять. Два робота-надзирателя поднялись по ступеням к двери, отперли ее и вошли внутрь. Когда они показались снова, у каждого в руках была коробка, в каких нам обычно приносят туалетную бумагу. Роботы двинулись к спальному корпусу, оставив дверь открытой. Я вошел.
Полы внутри были из пермопласта, стены из чего-то другого, грязного и крошащегося. Свет почти не проникал через заколоченные окна. Я быстро пошел по темным коридорам, открывая двери.
Некоторые комнаты были пусты, в других на стеллажах лежали мыло, бумажные полотенца, туалетная бумага, лотки для еды. Я взял еще стопку бумажных полотенец для дневника. И тут над двустворчатой дверью в конце коридора я увидел потускневшую табличку. Вторую табличку с надписью в моей жизни: первая была в подвале университетской библиотеки.
Сперва я не мог разобрать слов, потому что света в коридоре не было, а выцветшие буквы покрывала грязь. Но, подойдя поближе и приглядевшись, я разобрал: «БИБЛИОТЕКА ВОСТОЧНОГО КРЫЛА».
От слова «библиотека» я чуть не подпрыгнул. Так и замер, глядя на табличку. Сердце бешено колотилось.
Я подергал двери, но они оказались заперты. Я тянул, толкал, силился повернуть ручку – все без толку. Это было ужасно.
От ярости я замолотил по ним кулаками, но только ушиб себе руки.
Тут я услышал, что надзиратели вернулись и вошли в одну из комнат с припасами, так что поспешил выскользнуть наружу.
Я должен попасть в библиотеку! Мне необходимы книги. Если я не смогу читать, и учиться, и думать о том, о чем стоит размышлять, то мне лучше себя сжечь, чем жить дальше.
Уборочные машины работают на бензине. Я могу добыть его и самосжечься.
Заканчиваю писать. Буду смотреть телевизор.
День сто тридцать второй
Одиннадцать дней я в отчаянии. Не смотрю на океан, дойдя до конца ряда, не пишу по вечерам. Мозг настолько пуст, насколько я могу опустошить его работой: я сосредотачиваюсь только на резком, отвратительном запахе Протеина-4.
Надзиратели ничего не говорят, но я их по-прежнему ненавижу. Это единственное мое чувство. Их плотные медлительные тела, их бессмысленные лица похожи на мясистые синтетические растения, которые я удобряю. Они (это фраза из «Нетерпимости») – мерзость в моих очах.
Если принять четыре или пять сопоров, то смотреть телевизор даже не противно. Моя телевизионная стена хорошая, работает без помех.
Тело больше не болит. Оно окрепло, мышцы стали твердыми. Я загорел, глаза видят ясно. На руках и на ногах – мозоли. Я работаю хорошо, так что меня больше не били. Однако печаль вернулась. Она возвращалась понемногу, и теперь мне хуже, чем даже в первые дни. Все кажется безнадежным.
Иногда я по целому дню не думаю про Мэри Лу. Безнадежно.
День сто тридцать третий
Я нашел, где держат бензин. В компьютерном сарайчике на краю поля.
У всех заключенных есть электронные зажигалки, чтобы курить марихуану.
День сто тридцать шестой
Вчера Беласко снова пришел в мою камеру, и поначалу мне это было неприятно. Когда я обнаружил, что дверь не заперта, я занервничал, потому что не хотел уходить и не хотел, чтобы кто-нибудь ко мне заглянул.
Но он все равно вошел и сказал:
– Рад тебя видеть, Бентли.
Я смотрел в пол. Телевизор у меня был выключен, и я сидел на краю кровати уже несколько часов, без движения.
Беласко некоторое время молчал. Я слышал, как он сел на мой стул. У меня не было сил даже поднять голову и посмотреть на него.
Наконец он тихо заговорил:
– В последние дни я наблюдаю за тобой на поле. Ты похож на робота.
Голос у него был сочувственный, утешающий.
– Да, наверное, – с трудом выдавил я.
Мы оба долго молчали, потом он сказал:
– Бентли, я знаю, каково тебе. Ты думаешь о смерти. Как те в городах, которые обливаются бензином и поджигаются. Или как мы тут. Я видел, как ребята уплывают в океан. Черт, я и сам об этом думал. Плыть и плыть, сколько можешь, и не оглядываться…
Я изумленно повернулся к нему:
– Ты?! Мне казалось, ты такой сильный.
Беласко сухо рассмеялся, и я глянул ему в лицо.
– Черт, я такой же, как все. А эта жизнь не многим лучше смерти. – Он снова рассмеялся и покачал головой. – И сказать по правде, на воле тоже не многим лучше. Настоящей работы нет, только херня, как здесь. В интернате для рабочих нас учили: «Труд приносит удовлетворение». Чушь собачья. – Он вытащил из кармана косячок и закурил. – В первый синий после выпуска я начал воровать кредитные карты. Полжизни провел в тюрьме. Поначалу хотел умереть, но не умер. Теперь у меня есть кошки, и я немного гуляю тайком… – Тут он сам себя перебил: – Эй! Хочешь кошку Барбоску?
– Чтобы она была… была моей? – ошарашенно переспросил я.
– Ага. А почему бы нет? У меня еще четыре. Чертовски трудно добывать им всем еду, но я тебя научу.
– Спасибо. Я был бы рад. Рад иметь кошку.
– Можем сейчас за ней сходить.
И я вышел из камеры. Оказалось, это совсем легко. Когда мы миновали незапертую дверь, я повернулся к Беласко и сказал:
– Мне уже лучше.
Он легонько хлопнул меня по спине:
– Для того и друзья, верно?
Мгновение я стоял, не зная, что ответить. Потом, почти не задумываясь, что делаю, взял его за локоть. И тут мне пришла мысль.
– Есть одно здание, куда я хочу попасть. Как ты думаешь, вдруг оно тоже не заперто?
– Очень может быть, – ухмыльнулся Беласко и добавил: – Пошли глянем.
Мы вышли из здания. Просто вышли, и все. Надзирателей видно не было.
В заброшенное здание мы попали без труда, но внутри было темно, и мы постоянно натыкались на ящики в коридоре.
– Иногда в таких старых домах бывает выключатель на стене, – услышал я голос Беласко.
Он принялся шарить, на что-то натыкаясь и чертыхаясь. Потом раздался щелчок, и над головой зажглась большая лампа. Я сперва испугался, что надзиратели увидят свет, потом вспомнил про заколоченные окна и успокоился.
Однако дверь в библиотеку оказалась по-прежнему заперта! Я и без того был весь взвинчен, так что чуть не разрыдался.
– Это сюда ты хотел попасть? – спросил Беласко.
– Да, – ответил я.
Не спрашивая, что мне там нужно, он принялся разглядывать замок. Я никогда прежде не видел таких замков: он вроде бы даже был не электронный.
Беласко тихо присвистнул:
– Надо же, какое старье!
Он отыскал в кармане тюремную зажигалку, бросил на пол и раза два со всей силы ударил ногой, пока она не раскололась. Затем поднял раздавленную зажигалку и вытащил из мешанины пластмассы, металла и стекла кусок жесткой проволоки примерно с палец. Я молча наблюдал, совершенно не понимая смысла его действий.
Беласко нагнулся к замку, вставил проволоку в отверстие и пошевелил внутри. Время от времени в замке что-то негромко щелкало. Беласко пару раз тихо ругнулся. Потом, когда я уже собирался спросить, что он делает, в замке что-то тренькнуло. Беласко с ухмылкой повернул ручку, и дверь открылась!
Внутри было темно, но Беласко снова нашел на стене выключатель. На потолке зажглись две тусклые лампы.
Я взволнованно огляделся, надеясь увидеть заставленные книгами стеллажи, но увидел только голые стены. Я смотрел долго, ощущая что-то вроде дурноты. Здесь были древние столы и стулья, несколько ящиков вдоль стен, но никаких стеллажей. Даже ни одной картины на облупившихся стенах.
– Что такое? – спросил Беласко.
– Я надеялся отыскать… книги.
– Книги? – Слово, очевидно, было ему незнакомо. Но он сказал: – А что там в ящиках?
Я кивнул и, уже почти не надеясь, подошел к ящикам. В первых двух оказались ржавые ложки – настолько ржавые, что они как будто спеклись в бурую массу. Но в третьем лежали книги! Я взволнованно принялся их вынимать. Двенадцать книг! А на дне ящика я обнаружил стопку писчей бумаги, почти даже не пожелтевшей.
Я с жаром принялся читать заголовки. Самая толстая книга называлась «Свод законов штата Северная Каролина с изменениями и дополнениями. 1992 год», другая – «Столярные работы. Советы домашнему мастеру», третья, тоже очень толстая, – «Унесенные ветром». На удивление приятно было просто держать их в руках и думать, что там у них внутри.
Беласко смотрел на меня с легким любопытством. Наконец он спросил:
– Это и есть книги?
– Да.
Он взял одну, провел пальцем по запылившейся обложке.
– Никогда про такое не слышал.
– Давай заберем