5. Утрата интереса к детям.
6. Общее желание избежать ответственности.
Затем в книге анализируют каждый из этих пунктов.
Однако нигде в ней не обсуждается возможность, что детей не будет совсем. А это, я думаю, то, к чему пришел мир. Вряд ли сейчас где-нибудь есть дети.
После нашей смерти никого не останется.
Не знаю, плохо это или хорошо.
И все-таки мне кажется, во многом замечательно было бы стать отцом ребенка и чтобы Мэри Лу была его матерью. И мне хотелось бы жить с ней и чтобы мы были семьей – несмотря даже на риск для моей индивидуальности.
В конце концов, что пользы от моей индивидуальности? И правда ли она священна, или меня этому учили лишь потому, что кто-то когда-то запрограммировал учивших меня роботов это говорить?
День сто восемьдесят четвертый
Сегодня убрали растения Протеин-4. Когда мы пришли на поле работать, там уже были две большие желтые машины, которые с ревом ездили по рядам, словно огромные мыслебусы, вздымая облака пыли и срезая созревшие растения по двадцать-тридцать зараз. Срезанные растения загружали в самосвалы. Наверное, дальше их измельчат и превратят в соевые батончики или в синтетические протеиновые хлопья.
Мы встали подальше от поля из-за вони, которая сегодня была хуже обычного, и некоторое время молча смотрели на машины.
Наконец Беласко сказал мрачно:
– Ну вот, работа еще одного сезона уезжает.
Никто не ответил. «Работа еще одного сезона». Я огляделся, примечая все внимательнее, чем в последние три недели. Деревья на холмах за тюремными корпусами совсем облетели. Воздух холодил кожу. От этого и от бледной голубизны неба я ощутил как будто зуд. А над холмами птицы летели огромной стаей и поворачивали все разом.
И я решил, что надо убежать из тюрьмы.
Споффорт
Она была не красавица, но, как всегда, приковала его испуганный взгляд. Женщина, одного с ним роста, стояла рядом с прудом, и ее белые ноги совсем не проваливались в мокрую грязь. Лицо у нее казалось озадаченным, руки под длинным одеянием немного дрожали. Она что-то протягивала – что именно, он не мог различить, как ни вглядывался через разделяющие их четыре или пять футов. Он смотрел и смотрел, что же она протягивает, потом обреченно опустил взгляд. Его собственные белые ноги по щиколотку ушли в грязь, и он не мог двинуться. И женщина тоже не могла. Он снова поднял глаза. Она по-прежнему держала что-то, на чем ему не удавалось сфокусировать взгляд, и он попытался заговорить, спросить, что это за вещь, однако не мог произнести ни слова. Ему стало еще страшнее. И он проснулся.
Где-то глубоко-глубоко он всегда знал, что это сон. И в эту ночь, и в прошлые. И позже, сидя на краю узкой кровати, он, как всегда, думал о женщине из своих снов, а потом о черноволосой девушке в красном пальто. За всю его долгую-долгую жизнь она ему ни разу не приснилась. Ему всегда снилась женщина в длинном одеянии – заемный сон, случайно доставшийся из жизни, которой он не жил и про которую не знал почти ничего.
Он встречал нескольких настоящих женщин, которые чем-то на нее походили. Мэри Борн была из их числа, с такими же ясными уверенными глазами, так же твердо стоящая на земле. Хотя, конечно, она была основательнее, чем женщина во сне, более крепкая.
Много лет ему казалось, что если найти такую женщину и поселиться с нею, то, может быть, удастся подобрать ключик к сознанию и жизни человека, чей мозг он носит в себе. Теперь он нашел эту женщину и жил с ней. А ключик так и не подобрался.
Сон повторялся каждые восемь-десять дней и всякий раз выбивал из колеи. Споффорт так и не свыкся со страхом, который испытывал во сне, но принимал его как часть своей жизни. Иногда бывали другие сны, из собственных воспоминаний. А в некоторых происходило то, чего Споффорт за собой не помнил, – в одних он ловил рыбу, в других играл на пианино.
Он встал с кровати, тяжело подошел к окну и выглянул в раннее утро. Далеко и четко на фоне бледной зари вырисовывался Эмпайр-стейт-билдинг – одинокий надгробный памятник Нью-Йорку.
Бентли
Я легко нашел камеру Беласко, потому что видел, как он в нее заходил, когда забирал Барбоску. Я толкнул незапертую дверь и вошел. Беласко лежал на койке, гладил рыжую кошку. Телевизор был выключен. Еще три кошки спали в углу, прижавшись друг к другу. Одну стену покрывали фотографии голых женщин, остальные – картинки с полями, деревьями и океаном.
Еще тут стояли кресло, обитое светло-зеленой тканью, и торшер – уверен, и то и другое попало в камеру нелегально. Умей Беласко читать, у него была бы лучшая обстановка для чтения, чем у меня.
Я так сильно волновался, что не стал садиться.
Беласко поднял на меня глаза, и мне показалось, что он удивлен.
– Бентли, ты чой-то не в камере? – спросил он.
– Они снова открыты. – Я, пренебрегая обязательной вежливостью, посмотрел ему прямо в лицо. – Мне хотелось с тобой повидаться.
Он сел на кровати и аккуратно спустил кошку на пол. Она потянулась и отошла к остальным в угол.
– У тебя лицо встревоженное, – заметил Беласко.
Я по-прежнему смотрел на него.
– Мне страшно. Я решил сбежать.
Беласко посмотрел на меня, собрался что-то сказать, но не сказал. Наконец он спросил:
– Как?
– Большой нож на обувной фабрике. Думаю, им можно разрезать это. – Я показал браслеты на руках.
Он тряхнул головой и тихо присвистнул:
– Господи! А если промахнешься?
– Я должен отсюда уйти. Хочешь со мной?
Беласко долго на меня смотрел, потом сказал «нет» и сел прямее.
– Для меня быть на свободе не так важно. Уже не так важно. И мне не хватит духу сунуть руки под нож. – Он принялся шарить в кармане рубашки, ища сигарету с марихуаной. – А ты уверен, что тебе хватит духу?
Я громко вздохнул, сел в кресло и уставился на свои наручники. Теперь они прилегали к коже не так плотно, как раньше: я похудел от работы в полях, стал более жилистым.
– Не знаю. И не узнаю, пока не проверю.
Беласко закурил и кивнул:
– Что ты будешь есть, если отсюда выберешься? Здесь поблизости нигде людей нет.
– Буду собирать моллюсков на берегу. И может, увижу поля, где растет что-нибудь съедобное…
– Брось, Бентли. Так не прожить. А если не найдешь никаких моллюсков? И сейчас зима. Лучше дождаться весны.
В его словах был резон, но я чувствовал, что не дотерплю до весны.
– Нет. Я уйду завтра.
Он замотал головой, пробормотал: «Ладно, ладно». Потом встал, нагнулся, откинул край покрывала, вытащил из-под кровати большую картонную коробку и открыл. Внутри лежали упаковки галет, хлеба, соевых батончиков, все в полиэтилене.
– Бери, сколько унесешь.
– Я не хотел…
– Бери. Я еще добуду. Кстати, тебе будет нужно в чем-то это нести.
Он на мгновение задумался, потом шагнул к двери камеры и закричал:
– Ларсен! Иди сюда!
Довольно скоро появился коротышка, которого я помнил по работе на поле.
– Ларсен, – сказал Беласко, – мне нужен рюкзак.
Ларсен довольно долго на него смотрел.
– Это много работы. Долго шить. И надобно добыть брезент и трубки для каркаса…
– У тебя в камере уже есть один, тот, который ты сшил из брюк. Я его видел, когда все роботы поломались и мы играли у тебя в покер.
– Черт, – сказал Ларсен. – Этот я отдать не могу. Он для моего побега.
– Чушь собачья. Никуда ты не сбежишь, – ответил Беласко. – Та игра в покер была три или четыре желтых назад. И как ты снимешь браслеты? Зубами?
– Напильником…
– Тоже чушь. Может, тюрьмой управляют по-идиотски, но они не идиоты. Никакой ручной инструмент браслеты не возьмет, и ты это отлично знаешь.
– Тогда как ты выберешься?
– Не я. Бентли. – Беласко положил мне руку на плечо. – Попробует разрезать браслеты большим ножом на обувной фабрике.
Ларсен вытаращился на меня:
– Совсем сбрендил, что ли?
– Это его дело, – возразил Беласко. – Отдашь ему свой рюкзак?
Ларсен задумался, потом сказал:
– А что я за это получу?
– Две картинки у меня со стены. Любые, на твой выбор.
Ларсен сощурил глаза:
– И кошку?
– Черт. – Беласко нахмурился. – Ладно. Черную.
– Рыжую.
Беласко устало тряхнул головой и сказал:
– Неси рюкзак.
Ларсен принес рюкзак, Беласко сложил туда еду и показал, как нести в рюкзаке Барбоску, если понадобится.
В ту ночь я не мог уснуть, но сопоров не принимал: не хотел, чтобы их последствия ощущались утром на обувной фабрике. Меня терзали мысли о задуманном. Я не только рискую тяжелым увечьем под ножом, но и обрекаю себя на то, чтобы выживать зимой, в незнакомом месте, без всякой подготовки, если не считать тоненькой книги про пикники. Ничто в моем образовании – дурацком антижизненном образовании – не поможет мне в этой задаче.
Разум советовал подождать. Подождать весны, подождать конца срока. Жизнь в тюрьме не хуже жизни в интернате, а если я научусь быть как Беласко, то смогу устроиться совсем неплохо. Строгости тут особой нет, главное, чтобы надзиратели не били, но это просто, надо только быть начеку и не попадаться им под руку. Очевидно, после изобретения браслетов за тюремным режимом перестали следить, как и за всем остальным. Марихуану и сопоры дают каждый день, к еде и работе я привык. Есть телевизор, есть моя кошка Барбоска…
Но что-то другое, более глубокое, говорило: «Ты должен отсюда сбежать». И я знал, знал, несмотря на страх, что именно этот голос прав.
Моя старая выучка шептала: «Если сомневаешься, забудь». Но я знал, что не должен слушать ее советов. Потому что они неправильные. Чтобы жить жизнью, которая того стоит, надо отсюда сбежать.
Всякий раз, как я мысленно видел огромное лезвие или пустой и холодный берег, я вспоминал Мэри Лу, бросающую камень в питонью клетку, и это дало мне силы вытерпеть ту одинокую ночь в камере.