онкая рука уже гладила его волосы. Наконец он поднялся, нашёл своими губами её солёные от слёз губы, и они вновь слились в единое целое. Закончилось всё, как обычно, бурным сексом, Юлькиным плачем, которая безошибочно чувствовала, когда родители занимались любовью, и стуком в стенку из тёщиной спальни – мол, угомоните ребёнка, пока я вас самих не угомонила. На сей раз они никак не предохранялись. А через неделю Вика сделала первый мини-аборт, благо срок позволял. Это оказалось не страшно. Мама не узнала.
Жизнь вошла в свою колею. Дни и ночи текли монотонно, похожие друг на друга как две капли воды. Утром, невыспавшиеся, они разъезжались на учёбу, чтобы вернуться после обеда и погрузиться в домашние заботы. Самым приятным моментом в этом однообразии стали вечерние прогулки всей семьёй. Снова пришла зима, и навалило снега. Ромка усаживал тепло одетых Вику с Юлей на руках в санки, и, впрягшись, бежал с ними несколько километров по заснеженной Яузской набережной. Мягко светили жёлтые фонари, тихо падал снег, удивлённо оглядывались редкие прохожие. Машин было мало, они осторожно и почти беззвучно как в киноленте пробирались сквозь снежные заносы, озаряя сгущающуюся между фонарями темноту светом неярких фар. Ромка слышал только собственное хриплое дыхание да поскрипывание полозьев за спиной. Иногда счастливый Викин смех и повизгивания на крутых поворотах. Домой они возвращались неизменно мокрые, румяные и в приподнятом настроении. По всей квартире сушились пелёнки, и с кухни пахло тёщиной стряпнёй. Готовила она замечательно. За совместным ужином обсуждались новости. Разговор всегда начинала Зинаида Алексеевна. Мягким приятным голосом она задавала какой-нибудь банальный вопрос, связанный с последними событиями в стране или на службе у мужа. Тон при этом был наивно-вопросительным, как у девочки-шестиклассницы. Евгений Иванович принимался обстоятельно отвечать, постепенно распаляясь при звуках собственного голоса. Он излагал общеизвестные факты, но подавал их в такой значительной манере, что складывалось впечатление, будто он чего-то недоговаривает. Мол, существует некое тайное знание предметов и событий, недоступное большинству людей. Иногда вопрос адресовался Вике или Ромке и касался учёбы, отношений с преподавателями и однокурсниками или планов на будущее. Ромка, сам не замечая, начинал всерьёз растолковывать незамысловатые истины, представляясь себе самому искушённым всезнайкой и незаметно раскрываясь во время дискуссии. Зинаида Алексеевна всё больше слушала, поощрительно улыбалась и казалась доброй феей – хранительницей семейного очага. Вика мило щебетала про свои учебные проблемы и новости училища: «Ой, у нас такой интересный четверокурсник на музкомедии есть! Он какой-то иностранец и даже Ромы на полголовы выше! И, кстати, уже очень известный певец. Филипп его зовут. Так вот, он мне прохода не даёт, предлагает петь с ним вместе. Говорит, что может записать нас в настоящей студии. Ой, Рома, не делай круглые глаза! Мне сейчас до песен, что ли?»
Ромке казалось, что он нашёл своё место в жизни. У него больше не оставалось амбиций перевернуть мир, но появилась семья, где было тепло и уютно. Теперь его грела не какая-то дерзкая мечта с нечёткими очертаниями, а само течение жизни, плавное и неспешное. И в этой убаюкивающей неспешности, наполненной любовью, крылось незнакомое ранее обаяние процесса. «Цель – ничто! Путь – всё!» То, к чему стремился, было в руках.
Или всё-таки нет? Но он, убаюканный, не задавал себе этого вопроса.
А Филиппа он нашёл. Изучил на доске объявлений рядом с учебной частью расписание четвёртого курса отделения музкомедии, прихватил с собой на всякий случай Гришку, товарища-тяжеловеса, и они подождали в лифтовом холле какое-то время, пока не увидели в толпе учащихся долговязую фигуру с буйной чёрной шевелюрой. Он был хорош! Очень высокий, статный, с огромными, необычного разреза чёрными глазами и в оригинальном, явно шитом на заказ пальто, стилизованном под шинель. «Итальянец, что ли?» – подумал Ромка, заходя за ним в лифт. Гришка отсёк остальных желающих подняться, перегородив своей мощной фигурой проход. Двери закрылись, они оказались вдвоём в просторной кабине, и, едва тронулись, как Ромка нажал кнопку «Стоп». Необычный студент удивлённо посмотрел на него, в глазах не было никакого беспокойства.
– Филипп?
– Да.
– Ты Вике Романовой со второго курса прохода не даёшь? Предложения разные делаешь? – в ответ лишь удивлённый взгляд и опять никакого беспокойства.
– А ты знаешь, что она замужем? И у неё, между прочим, маленький ребёнок?
– Я не понимаю, о чём вы говорите? – в голосе заметен приятный акцент.
Ромка резко и неожиданно пробил правой по корпусу. Удар явно прошёл даже сквозь сукно шинели. Тяжёлая фигура шумно рухнула на колени, так что вся кабина лифта сотряслась. Какое-то время Филипп лишь ловил ртом воздух, красивые большие глаза стали ещё больше, и вдруг как-то разом из них хлынули слёзы. Ромке ещё не приходилось сталкиваться с такой реакцией, и он даже несколько растерялся, а внутри появилось нехорошее ощущение, что здесь какая-то ошибка. Что-то не срасталось.
– Меня нельзя бить. Я болгарский подданный! – слова из него выходили толчками, дыхание перехватывало.
– Да мне пох, кто ты! Если ещё раз подойдёшь к Вике, башку отобью!
– Не знаю Вике! – и фигура на коленях тонко завыла, привалившись к стенке лифта. А снаружи уже стучали.
Ромке как-то вдруг стало очевидно, что ничего, скорее всего, не было. Ни приставаний, ни предложений петь вместе. А была фантазия девочки, соскучившейся по мужскому вниманию и выбравшей для своей фантазии такой необычный и яркий персонаж. Ну, что ж, ошибка так ошибка, не рефлексировать же теперь! И он, нажав кнопку, вышел, не оглядываясь, на ближайшем этаже.
На подходе был Новый год, пришла пора подумать о ёлке, и у Ромки родилась блестящая, на первый взгляд, идея. Он вообще старался баловать Вику необычными подарками, вот и на этот раз решил исполнить кунштюк. Как-то поздним вечером, когда Вика с Юлей только заснули, а родители были в своей комнате, он, прихватив с собой нечто, завернутое в мешковину, тихонько выскользнул из дома. Путь был недолог и пролегал до здания старенького Дома Культуры, стоящего на отшибе и почему-то в промзоне. Впрочем, промзон вдоль Яузы хватало, несмотря на близость к центру. Да и в самом центре их хватало – страна перманентно находилась во враждебном окружении и на полном самообеспечении, а столица была мощным промышленным ядром – по утрам, ещё затемно, десятки тысяч рабочих спешили на тысячи заводов и фабрик крепить индустриальную мощь ведущей державы соцлагеря в противовес алчным и агрессивным капстранам, которые спали и видели, как бы захватить наши несметные природные богатства. Нет, Ромка не думал в моменте о таких азбучных истинах, с пелёнок известных каждому советскому ребёнку. Он думал, как здорово, что ДК стоит в такой глухой дыре, куда и днём-то мало кто сунется добровольно, а уж ночью… Это он так себя успокаивал, потому что план, казавшийся легко осуществимым из тёплой комнаты, обрастал какими-то неприятными предчувствиями по мере приближения к цели. А вот и большое тёмное здание, на пятачке перед которым торжественно устремились в чёрное звёздное небо три стройные красавицы – голубые ели. Деревья были вполне взрослые и высокие, и блестящая, на первый взгляд, идея залезть и спилить верхушку теперь казалась плодом больного воображения. Ромка нерешительно потоптался на месте. «А вдруг там сторож есть? Ну и что, он же помещение охраняет, а не улицу. Блин, высоко! И ветки густые. Ты что, ссышь?!» – последний аргумент, как всегда, оказался самым действенным. Разум притворно вздохнул и заткнулся. Ромка извлёк из мешковины кусок верёвки и ножовку, обмотал верёвку вокруг пояса, подвесил ножовку сбоку и, отогнав дурацкие мысли, сосредоточенно полез наверх. Ветки кололись и не пускали. Пришлось некоторые спиливать, чтобы расчистить себе путь к вершине. Но вот, наконец, и она. Было довольно морозно, но он, разгорячённый борьбой с ветками, не чувствовал холода. А когда уже наверху огляделся по сторонам и увидел вокруг заметённые снегом крыши заводских корпусов, то мощный выброс адреналина, а попросту говоря – страха, заставил его забыть и о морозе, и вообще обо всём на свете, кроме высоты. «Что он делает здесь, качаясь на тонкой макушке высоченной ёлки? Не сиделось тебе дома, идиот! А впрочем, поздно пить Боржом, когда почки опустились. Пилите, Шура, она золотая!» – и он принялся пилить. Верхушка с шумом рухнула вниз, сбивая снег и обламывая мелкие ветви. Он замер. Казалось, что сейчас на шум сбежится народ. Но было тихо. Только лёгкий ветерок обдувал разгорячённое лицо, да сверху поощрительно подмигивала холодная яркая звезда. Кое-как он спустился, весь измазанный свежей смолой, но донельзя счастливый. Попробовал поднять верхушку и понял, что никоим образом не дотащит её до дома, так тяжела она оказалась. Пришлось сгонять обратно и вернуться уже с санками. По дороге домой с ёлкой на санях его ждал неприятный сюрприз. Хорошо, что он сразу почувствовал неладное, издалека увидев свет приближающихся фар. «Кому бы здесь ездить по ночам?» Свернуть с технического проезда было некуда, и тогда, не раздумывая долго, Ромка воткнул ёлку в сугроб и, как партизан в лесу, залёг за ней, впечатавшись в снег всем телом вместе с санками. Пронесло! Мимо медленно проехала патрульная милицейская машина. Внимание ментов не привлекла одиноко растущая на обочине пышная голубая ель. И только когда он уже был дома и затащил густую морозную красавицу в гостиную, когда страх и вызов отпустили, и, казалось, пришла пора радоваться и гордиться собой, предвкушая восторженное удивление жены, его вдруг накрыла волна стыда, да так, что запылали уши! Он представил, как выглядит сейчас пятачок перед Домом Культуры с обезглавленной голубой елью посередине. Недаром он интуитивно не позволил себе оглянуться, уходя. А ведь их сажали, наверное, ещё в пятидесятые, и они росли себе десятки лет, пока не пришёл варвар, вооружённый ножовкой. Сейчас ему стало понятно, что не страх перед высотой, а стыд за собственное намерение останавливал его там на площади. Но дурацкое пацанское «Что, слаб