ката, а потому не дающие себе труда прицелиться. Обутые в кроссовки, они тоже оскальзывались, и хохотали, и кричали, а иногда пели I can't get по satisfaction. Потом откуда-то вынырнул еще один, лет десяти, мчавшийся к нам, безумно приплясывая и размахивая мачете с такой скоростью, что я застыл на месте. Я не мог даже вскрикнуть. Мачете просвистело мимо лица Шарля. Вечером, в кафе «Матади», Шарль сказал, что ему отрубило полсигареты.
Мы уложили несколько десятков. Кэп точно знает сколько. И несколько девчонок. Оставили их там. Для острастки. Назавтра их головы и половые органы продавались в местной лавчонке. Того, кто закопает возле дома череп, ожидает успех в торговле. Глаза помогают от близорукости. Отрезанные груди гарантируют плодовитость.
— В другое время, в другой стране у нас с тобой могло бы быть будущее, — сказал Рене.
— Кто знает? — откликнулась Юлия.
— Бог быстропердящий.
Юлия прыснула.
— Так люди племени убанги называют пулемет.
— Ты все это прямо сейчас сочинил.
— Нет. Можешь спросить моих собратьев.
— Вот с кем я не хотела бы встретиться.
— Нет так нет. И потом, их довольно трудно разыскать. В Конго нас было двенадцать. Шестеро уцелело. Четверо из них — в тюряге. Не всегда успеваешь вовремя остановиться.
Она легла с ним рядом, стала слизывать следы соли с его лица.
— Не трогай мою спину, — сказал он, отодвигая ее в сторону и прижимая ее плечи к траве.
— Осторожнее.
Ощущения показались ей похожими на те, что она вычитала в «Сестре Сулиме Седьмой»[84]: «Ее груди, разбуженные треском и тряской итальянской стальной лошадки, согрелись, напряглись и отяжелели, и она прижалась к нему, а он, скользнув губами по ее щеке, промурлыкал, словно огромный кот, что рад ее видеть, и волоски на ее шее поднялись дыбом. С восторгом она ощущала, как слабеет и слабеет ее тело, а когда и он достиг своей вершины, то, словно младенец, присосался к кончику ее носа».
— Ты что, девственница? — спросил он.
— Тебе это кажется странным?
— Да.
— Для моего возраста?
— Да. Серьезно, что, никто никогда тебе не впендюривал? Ни разу?
— Нет.
— Потому что ты католичка?
— Нет. Просто я себя берегла.
— Для принца на белом коне?
— Для тебя.
Глава четвертая «Сестры Сулимы Седьмой» заканчивалась так: «Неужели сама любовь может стать смертельной, если отдавать всю себя этой животной игре?»
— Слушай, — сказала Юлия, — ничего не говори Ноэлю. Обещаешь?
— Обещаю, — сказал он, слизывая кровь, стекающую по ее ноге.
Десятилетний негритенок приплясывал на месте. Подняв мачете над головой. Шарль вскрикнул и отскочил в сторону. А я шарахнул изо всех сил прикладом по черной, блестящей детской головке. Он упал. Я поднял мачете. Всегда используй оружие врага. Я разрубил ему голову, бело-розовые мозги вылетели из черепа на его трепещущую грудь.
Мы
Что-то не в порядке с семейством Катрайссе, об этом уже давно говорят. Некоторые из нас нисколько их не жалеют, другим все равно. Жерар наливает нам еще пива и дает по шоколадке с орехами — угостить жен. Есть и такие, кто считает, что страдания семьи Катрайссе нельзя сравнивать с мировыми трагедиями, но так можно продолжать сравнивать до бесконечности, а справедливости, я в который раз говорю, даже в природе не бывает, и снова говорю: нечего нести чушь, всегда можно найти место, где еще хуже, и, наверное, везде есть на это свои причины, поглядите только, как они на Дальнем Востоке режут друг друга на мелкие кусочки, кстати, о кусочках, Жерар, ты не нарежешь мне порцию копченой колбаски?
Или поглядите на Тайтгата, который пошел вдруг лиловыми пятнами с золотистой каймой и сперва решил, что подхватил хворь от вонючей бабы, которой сдуру сунул в рот главный предмет своей гордости, но не нашел времени показаться доктору Вермёлену, потому как у него дома двое суток сидели налоговые инспектора, наконец, они убрались, посоветовав нанять специалиста по заполнению налоговых деклараций и порекомендовав одного, который раньше с ними работал, но Спаситель не дал Тайтгату времени даже позвонить этому специалисту, он сблевал чем-то синим, и — абзац. Профессора из Научно-медицинского центра только репу почесали. В точности как пятнадцать тысяч лет назад, когда пытались доискаться причин коклюша и почему он передается от свиней людям.
— А что, тогда уже были профессора?
— Фигурально выражаясь! Всегда-то тебе надо дойти до самой сути.
— А тебе всегда надо выразиться фигурально.
Но оказывается, чудеса не перевелись на земле, потому как в этот самый миг дверь отворяется и, не говоря худого слова, входит Ноэль Катрайссе!
Пьяный в хлам. Может быть, впервые в жизни.
Мы против Ноэля ничего не имеем, позвольте мне подчеркнуть это особо, но его визит в «Глухарь» по меньшей мере странен. И, благодаря этой странности, мы, все до единого, готовы простить ему факт принадлежности к семейке Катрайссе. Мы говорим:
— Эй, Ноэль!
— Лучшие люди приходят позже всех!
— Какая честь, где бы это записать?
И так далее. Ноэль встал у бара, повернулся к нам спиной, не двигается.
Жерар, он лучше кого другого понимает, как должен вести себя хозяин кафе, подает ему пиво. Ноэль берет стакан, смотрит на него, словно в жизни такого не видал. Потом поворачивается, окидывает нас взглядом, в котором ясно читается: «А кто они все, собственно, такие?» — с размаху выхлестывает на нас, никого не пропустив, свой стакан «Стеллы» и орет:
— Аполло! Аполло явился!
Больше всех досталось Жюлю Пирону, судебному исполнителю, и его отлично отглаженному костюму. А самый безбашенный из нас, он и родился бешеным, Схамфеларе Леон, которого когда-то оштрафовали за то, что он в больнице набил морду собственному зятю, так вот, этот самый Леон направился было к нему, но Жерар успел подхватить Ноэля под руку и говорит:
— Ноэль, дружок, скажи-ка моим клиентам, что это ты спьяну, не нарочно и просишь прощения, иначе мне придется, Аполло ты там или не Аполло, вмазать тебе по морде и выкинуть отсюда пинком под жопу.
Жерар холост, готов, если надо, вышибить из кафе любого и даже под пыткой не скажет вам, как называется столица Испании, зато знает, как обращаться с людьми, и можете мне не верить, но Ноэль оглядывает нас и видит все тех же незнакомцев, но теперь облитых пивом и насквозь мокрых.
— Жерар, — говорит Ноэль. — Ты прав, Жерар, мне нельзя заходить в кафе. Извини. Серьезно, извини. — И начинает плакать: — Я хотел одного, мира и чтоб всем хорошо, я такой, я люблю ближних своих, всех без исключения, да я ради вас в лепешку расшибусь, а делаю такие вот глупости. Прощения. Прощения прошу.
И все разом переменилось, мы тут, в «Глухаре», люди жалостливые, особенно если кто плачет, даже если он не постоянный клиент, но все-таки алегемец, наш, можно сказать, сосед. Мы говорим:
— Не бери в голову, Ноэль, со всяким может случиться, всякий может разлить пиво или уронить стакан. Все, забыли, мы тебя угощаем.
И Ноэль пьет пиво, и еще одно, и еще. Время от времени он, вроде как тихий пьянчуга, говорит себе под нос: «Я никогда, никогда больше не произнесу Аполлон…» или: «Плотские желания» или: «Налей всем за мой счет». Схамфеларе, Леон, подошел к нему и говорит:
— Повезло тебе, Ноэль, что я сумел сдержаться, уж я б тебя отделал не хуже, чем Марселя, зятя моего. — И в сотый раз мы имеем счастье слушать Схамфеларе, Леона, гордо повествующего о том, как он от души накостылял зятю в больнице. — … И рана на левой лопатке, еще рана и ссадина на шее, как результат попытки удушения, опасное растяжение мышц живота, гематомы в почечной области спины, раны на левой голени…
Ноэль слушал. Мы деликатно молчали.
Где-то после семи часов Ноэль решил принять участие в метании дротиков. Но все его дротики втыкались мимо мишени, а один попал в плакат с изображением Рика ван Лойя, спринтера и участника чемпионата мира. Потом он некоторое время сидел, ни на что не реагируя, и расшевелить его было не легче, чем иерусалимскую Стену, потом достал из внутреннего кармана отвертку и сказал, что мы должны оставить его брата в покое, а то, что случилось в деревне, — его вина.
— Да, моя, Ноэля Катрайссе, и я готов за это заплатить, клянусь всеми святыми.
— И Аполлоном, — брякнул какой-то комик.
— Да, и Аполлоном, — подтвердил Ноэль мрачно. Он сидел, крутя отвертку между указательным и большим пальцами, и вдруг воткнул плоский кончик себе в ладонь, мы видели, как отвертка прошла насквозь, и не успели еще очухаться от шока, как он проделал то же самое с другой ладонью, хлынула кровь, и тут очнулся наш комик:
— Ноэль, ты чего, факиром заделался?
Схамфеларе, Леон, забежал за стойку, схватил полотенце, которым Жерар иногда вытирает стаканы, а в остальное время пот со лба, и разорвал его пополам.
— Я не могу этого видеть, — закричал Схамфеларе, Леон, и перебинтовал ладони Ноэля.
Ноэль уставился на повязки, словно это не его руки обмотали тряпкой.
Нельзя сказать, чтобы мы привыкли к разнообразным формам насилия, но, честно говоря, нам даже не было жалко Ноэля. Мы отвернулись от него. Потому как то, что случилось на наших глазах, слишком походило на безумие, и это нас испугало. Разве не пережили мы войну, разве не боролись мы со стихийными бедствиями? Впрочем, обычно мы не искали проблем на свою задницу, а сидели тихо, держа нос по ветру.
И Схамфеларе, Леон, самый безбашенный из всех, лично отвел Ноэля домой.
Альма
Господи, совсем ума лишилась. Все на свете проспала.
Альма выбирается из постели, странный привкус во рту от высокой температуры смешивается с запахом подгоревшей картошки. Она торопливо спускается по лестнице. Запах усиливается. Она зажигает свет.
— Ай-яй-яй…
Картошка с беконом подгорела, она открывает форточку.