Кто-то из полумрака гостиной передразнивает ее:
— Ай-яй-яй…
— Рене?
Дребезжащий хохоток в ответ.
— Ноэль?
Он лежит на диване, длинные кудрявые волосы облепили безумное лицо. Он тянет к ней перебинтованные руки:
— Я глупо вел себя. Я тоже.
Пока Альма снимает грязные повязки с ладоней Ноэля, он рассказывает, что случилось. Ничто не убережет меня.
— Какого черта ты делал в этом дурацком кафе?
— Хотел быть как все.
— Ты и так как все. У каждого свои заморочки. Твои заморочки засели в голове, вот и все. Балда.
Она смазывает ему ладони антисептиком.
— Ты не знаешь, как меня зовут.
— Не болтай чепухи.
— Ты вошла и сказала: Рене.
Она бинтует ему руки.
— Больно?
— Нет.
— Ноэль, — зовет она. — Больно или нет?
— Немножко.
— Балда.
В кухне она соскребает остатки картошки со сковороды, но, вспомнив, что грешно выбрасывать такую прорву еды, ставит сковороду на подставку и начинает есть.
— Лучше б ты меня в туалет спустила, когда я родился, — говорит Ноэль. Он встает с дивана, садится, аккуратно пристроив ноги на перекладину стула, и доедает несколько приставших к сковороде кусочков.
Как он беззащитен. Что это со мной, почему каждое слово, каждый жест моих мальчиков вызывают у меня слезы?
— Мне хотелось бы занять место Рене, — говорит Ноэль. — Пусть бы Бог на минутку отвернулся, в мире столько всякого, во что Ему надо вмешиваться, что Он не может следить за нами день и ночь, каждую секунду, и мы с Рене вполне успели бы обменяться мозгами и внешностью.
— Зачем?
— Чтобы… чтобы снять…
— Снять с него фотографию?
— Нет, — говорит серьезно. — Снять с него тяжкую ношу.
Она берет бесформенную, перебинтованную руку сына и прикладывает к своей щеке.
Алиса
В столовой виллы своих родителей Алиса Ромбойтс демонстрирует открытое неповиновение отцу, Гектору. Она кладет чемоданчик с самыми дорогими ее сердцу вещами на столик красного дерева, чтобы в последний момент добавить туда еще что-то. Вряд ли дело дойдет до рукоприкладства, это не принято в доме Ромбойтсов, но, увидав, как багровеет от гнева лицо отца, она несколько теряется.
Они уже все обсудили втроем, причем обе стороны орали друг на друга, не стесняясь в выражениях, а Гектор даже пригрозил дочери, что если она сейчас выйдет за дверь, то никогда не сможет вернуться.
— Я прекрасно понимаю твое желание поддержать этих людей, — говорит Гедвига Ромбойтс. — В тебе всегда было что-то от Флоренс Найтингейл.
— Скорее от патера Дамиана[85], — ввернул Гектор. — Там тоже все больше нарывы да прыщи.
— Но зачем тебе переезжать в этот рассадник инфекции, убей не понимаю.
— У них даже ванной комнаты нету.
— Гектор, дело ведь не в этом.
— И за что мне такое наказание?
— Алиса, — говорит мать, — пойди к себе в комнату, поставь чемодан в шкаф, спускайся вниз, повяжи фартук, поможешь мне гладить, и давай больше не будем об этом говорить.
— Должен же кто-то ухаживать за Альмой.
— Конечно, но почему ты?
— Потому что больше никто этого не делает.
— Сознайся: ты мечтаешь позаботиться об этом дефективном.
— И о нем тоже. — Алиса с интересом глядит на отца, от которого унаследовала решительный подбородок и глубоко посаженные глаза.
— Наконец-то тебе представился случай, — говорит он. — Юлия исчезла, и место возле Гога Полло освободилось. Да ты просто ревнуешь сестру, непременно хочешь яйца ей прищемить!
— Гектор, следи за своим языком!
Мигом вообразив себе Юлию, у которой из трусиков торчит круглая штука, не присущая женщинам, Алиса хохочет.
— Смейся-смейся, комедиантка, — взрывается Гектор Ромбойтс. — За что мне такое наказание? — спрашивает он, обращаясь к обеим женщинам, к деревне, к звездному небу. — Как прикажешь мне смотреть в глаза моим клиентам? Обе мои дочери помогают распространению легочной чумы! Нам тоже нарисуют свастику на фасаде, я уверен. Или подкинут адскую машину.
Подумай, что ты делаешь, Алиса. Как ты можешь бросить нас одних, когда Юлия смылась с этим паршивцем Рене, и три дня от нее ни слуху ни духу. Если б это от меня зависело, я давно заявил бы в полицию.
— Она еще и матери наврала! Я ее спросила, куда она собралась, а она сказала: «Так, прогуляться». В то время, как я слышала, а ты знаешь, какой у меня тонкий слух, слышала в трубке, черт побери, шум мотора почтового парохода из Оостенде, засранка чертова!
— Мама, следи за своим языком.
— Тебе и это смешно.
— Комедиантка, — устало завершил беседу Гектор Ромбойтс.
Альма вспоминает
Снег валит крупными хлопьями. Горы кажутся сложенными из белого шершавого камня, рассеченного черными, извилистыми, словно вены, расселинами; укрытые снегом длинноиглые сосны. В долине намело сугробы метра в два высотой. Следы моментально заносит. Не хочется покидать лазарет. Но какой-то мужчина в длинной шинели с меховым воротником и темных очках, оберегающих глаза от слепящей белизны, идет по снегу. Таким Альма увидела его впервые, очень прямого, с винтовкой за плечами. Он пересекает лощину и исчезает, ей кажется, он слетел вниз, в ущелье, раскинув руки, словно солдат-парашютист без парашюта.
(Это было в среду, потому что темный, кислый немецкий хлеб раздавали не вечером, а днем. Пекарня работала вполсилы. Альма стояла в очереди, кто-то протянул ей краюху хлеба, и она мигом схватила ее, пока не заметила Schwester[86] более высокого ранга.)
В суете беспорядочно кружащихся хлопьев, пытаясь найти точку, с которой начинается метель, она видит силуэт, вокруг которого завихряется снег. На нем шлем парашютиста. Винтовку — американскую, скорее всего, добытую в бою, он несет в левой руке, прижимая локтем. Он движется к ущелью, иногда поворачиваясь боком к ветру, чтобы легче было идти, и исчезает за скалой.
(Это было за четырнадцать дней до того, как пришли американцы, приказов никто не отдавал, большая часть офицеров разбежалась.)
В тот же день она сталкивается с ним, когда, в развевающейся шинели, он врывается в операционную. Она помогает ему раздеться, на бровях и ресницах у него тает снег, а глаза, оказывается, синие с золотистыми крапинками. Он — опытный, бесцеремонный, раздражительный. Schwestern к нему так и липнут. Он удаляет селезенку и осколок, застрявший в ноге солдата.
Потом, расслышав акцент и поняв, что она не немка, вдруг орет, как мальчишка:
— Так вот зачем я приперся в такую даль, чтоб встретить соотечественницу! Давно ты тут?
— Неделю, — отвечает она робко. Он хорош собой и смугл, как чемпион по скалолазанию из фильма Луиса Тренкера. У него крупные, загорелые рабочие руки. Он выше нее на голову.
— Увидимся, — говорит он, вытирая руки полотенцем, которое держит Хелена, Hauptschwester[87]. Альме хочется, чтобы он вытер руки о ее волосы.
— Пока идет снег, американских самолетов нам не видать, трусы поганые. Удет[88] бы ни секунды не колебался, наоборот, ему нравилась такая погода.
— Удет?
— Ты не знаешь, кто…
— Нет.
— Пойди в столовую. Там лежат журналы «Der Adler»[89], его фото в каждом номере.
Он считает меня дурой, деревенской гусыней.
— Откуда ты? — Она задает вопрос слишком тихо, слишком застенчиво, и он не отвечает.
Она помогает ему снять халат, заляпанный оранжевым и красным, это целая церемония, она перекидывает халат через руку, словно облачение священника. Он уходит в лазарет. Его немедленно облепляет снег. Над полем висит неподвижный, тяжелый воздух. Запах фабрик и печей.
Американцы не появляются. Он — тоже.
Вечером она ждала его. Из душа едва сочилась желтоватая водичка. Она завила волосы, чуть-чуть, экономно побрызгалась одеколоном. Она лежала на постели, изнывая от желания и тоски. Начала ласкать себя сама, перестала.
Когда она не чтобы унять тоску, а просто так зашла в столовую, он, пьяный, танцевал там с одной немкой и тремя фламандскими сестрами. Wir machen Musik[90] и «Кто такая Лушье, милая подружка?» из репертуара Рамблеров[91].
Он дурачился, хлопая себя то по заду, то по ляжкам: копировал баварцев.
Через четверть часа, когда она взмолилась про себя: «Дурень деревенский, посмотри же в мою сторону, не пожалеешь», он увидел ее. Он бросил Хельгу (электрика из Любека) посреди танца, и, конечно, она подошла к нему. Он тотчас изобрел не вполне пристойное па: плотно прижал ее к себе, обхватив за попку.
— Ну! — сказала она. — Ну!
— Не «нукай». Я тебе не лошадь.
— Нет. Не лошадь. Спящая собака.
— Не будите спящую собаку, — тотчас парировал он.
Она не засмеялась, не любила игр со словами. От него пахло хорошим мылом.
— Пошли, — сказал он.
— Я должна…
— Ты ничего не должна. Ничего ты не должна.
Они добрались до его комнаты, он — едва держась на ногах, она — торжествуя. Три дня она оставалась у него, все время между бомбежками они отдавались друг другу. Часы, которые приходилось проводить в лазарете, были потеряны, вычтены из дарованного им времени. И уже тогда, зажатая в тисках его любви, она поняла, что Он — человек непредсказуемый и неприятный. Иногда вместе с кем-то из приятелей-врачей, но чаще в одиночку он отправлялся на охоту за сбежавшими Untermenschen[92]. Однажды она сфотографировала его во время метели, но он не заметил. На память, пока его не расстреляли союзники.
Адемар
Мы поступили неосмотрительно, оставив без внимания слугу минеера Кантилльона, специалиста по уходу за норками Адемара, который провел вечер в баре