Жену Ганса Геклеманна звали Катериной. Однажды вечером, когда Ганс вернулся домой и принёс денег ровно на то, чтобы им купить хлеба, и ни на полфартинга больше, Катерина решила с ним поговорить.
– Ганс, – сказала она, – у тебя нет везения.
– Нет, – подтвердил Ганс. И это, как я уже написал, была чистая правда.
– И что ты собираешься с этим делать? – спросила Катерина.
– Ничего. А с какой стати? – спросил Ганс.
– Если ничего не делать, капусты в кастрюле не прибавится, – заметила Катерина.
– Но и меньше не станет, – возразил Ганс.
– Послушай, Ганс, – сказала Катерина, – сходи-ка ты к старухе-ведунье, которая живёт в лесу, и потолкуй с ней об этом; кто знает, вдруг она тебе скажет, куда твоё везение подевалось.
– А вдруг я найду его, и это будет невезение? – спросил Ганс.
– И всё-таки, надо бы на него посмотреть, – сказала Катерина. – Если то, что ты увидишь, тебе не понравится, ты сможешь его оставить там, где найдёшь.
– Нет, – возразил Ганс, – если уж человек такое находит, оно должно остаться при нём.
Но хотя Ганс и говорил жене всё это, сам-то он решил сделать, как жена сказала, то есть пойти к старухе-ведунье в лес и с ней потолковать. Да, он спорил с Катериной, но спорил только затем, чтобы доказать ей, что он знает много, а она – мало. После того, как он ясно показал ей, что совет она дала плохой, он решил этому совету последовать. Многие мужчины поступают так же, как Ганс Геклеманн.
И вот на следующее утро, пока воздух был особенно свеж и погода – приятна, Ганс Геклеманн отправился к коттеджу старой ведуньи. Живые изгороди были сплошь покрыты белыми цветами, будто их припорошило снегом; из покрытых свежей зеленью ветвей раздавался голос кукушки, и отовсюду выглядывали сияющие лица мелких цветочков. «Не сомневаюсь, – сказал себе Ганс, – если я и найду что-нибудь в такой прекрасный день, это будет везение, а не наоборот».
Так что он подошёл к красному коттеджу на опушке леса, где жила ведунья, мудрая женщина, которая знала очень много и ещё кое-что. Ганс долго шаркал башмаками о камни при входе, пока подошвы не стали совсем чистые, потом постучал в дверь.
– Войди, – сказала ведунья.
Она была старуха странного вида, страннее не придумаешь. Кончик крючковатого носа спускался у неё к самому подбородку, который задирался, чтобы встретиться с носом; лицо у неё посерело от старости, а волосы были белы, как снег. На плечах у неё был длинный красный плащ, а на спинке кресла сидел чёрный кот.
– Ну, Ганс, чего ты хочешь, сынок? – спросила старуха.
– Я хочу найти своё везение, матушка, – отвечал Ганс.
– А где ты его потерял, сынок?
– Этого я не знаю, матушка, – отвечал Ганс.
На это старуха-ведунья очень глубокомысленным тоном сказала: «Хм», а Ганс больше ничего не сказал.
Через некоторое время она заговорила снова.
– Еды у вас хватает?
– О да, – сказал Ганс.
– А питья тоже хватает?
– Воды – сколько угодно, молока хватает впритык, пива – нет вовсе, – отвечал Ганс.
– А одежды хватает, чтобы прикрыться?
– О да!
– И вы не мёрзнете зимой?
– О нет.
– Тогда тебе лучше оставить всё как есть, – сказала она. – То, что ты найдёшь, счастья тебе не прибавит.
– Но денег в кармане прибавить может, – сказал Ганс.
– А может и отнять то хорошее, что у тебя есть.
– Всё равно, везение это или невезение, я хочу его найти, – возразил Ганс. – Если оно попадётся мне в руки, я уж что-нибудь хорошее из него вытряхну.
– Сомневаюсь я в этом, – отвечала старуха.
Тем не менее, она увидела, что Ганс заупрямился, и чем больше его уговариваешь, тем сильнее он будет упираться. Поэтому она поднялась с кресла, громко кряхтя, так как от старости с трудом сгибала и разгибала руки и ноги, и, доковыляв до кладовки в нише, достала оттуда книгу. Потом стала водить пальцем по странице, второй, третьей, пока не нашла нужную. А когда нашла, сказала:
– Сынок, ты потерял, что ищешь, три года назад, когда возвращался с ярмарки в Кнейтлингене. Ты сел на поваленный каменный крест на развилке дороги, и оно вывалилось у тебя из кармана вместе с серебряным шиллингом. Но это было твоё невезение, Ганс, поэтому святой крест, знак добра, его и не отпускает, всякая нечисть прилипает к кресту, как муха к маслу. И ещё скажу я тебе: когда злой дух вроде твоего прикасается к святому кресту, он становится видимым для всякого, кто захочет на него посмотреть. Так что отправляйся на эту развилку, и ты увидишь своё невезение, оно бегает по кресту взад-вперёд, но слезть с него не может. – С этими словами старуха захлопнула книгу. Потом встала с кресла и опять поплелась к нише. На этот раз она достала оттуда мешочек, сплетённый из шерсти чёрного козла. «Когда ты найдёшь своё невезение, сунь его в этот кошелёк, – сказала она, – из него-то никакой злой дух не выберется, если у тебя завязки хорошо затянуты. А теперь – ступай».
И вот Ганс сунул кошелёк в карман и отправился к поваленному каменному кресту на развилке дороги. Пришёл к нему и стал смотреть и туда и сюда, и так и эдак, но долгое время вообще ничего не видел. И вот наконец, когда он уже устал пялиться, он разглядел маленького чёрного жука, бегавшего по камню взад-вперёд. «Интересно, – сказал Ганс Геклеманн, – а вдруг это моё невезение и есть?»
И тут он ухватил жука двумя пальцами, но очень осторожно, потому что не знал, кусается тот или нет. Жук не отцеплялся от камня, словно был к нему приклеен, но наконец Гансу удалось его отодрать; и тут оказалось, что в руке он держит не жука, а гнома длиной с твой большой палец и чёрного, как чернила. Ганс Геклеманн так перепугался, что едва его не выронил, потому что гном лягался, визжал и жутко выпучивал свои уродливые красные глаза. Однако Ганс всё же запихал его в мешочек и затянул завязки, и драчун оказался внутри, целый и невредимый.
Вот так-то невезение Ганса Геклеманна и выглядело.
И теперь, засунув его в надёжное место, Ганс Геклеманн начал с ним торговаться. «Что ты для меня сделаешь, если я тебя выпущу?» – спросил Ганс.
– Ничего, и не собираюсь, – огрызнулся гном.
– Ну-ну, – сказал Ганс Геклеманн, – это мы ещё посмотрим.
Итак, Ганс отнёс своё невезение домой и бросил мешочек из шерсти чёрного козла в гадкий горшок, куда Катерина сваливала поскрёбыши: остатки жира со сковородок и ещё всякую всячину, чтобы при случае сварить из всего этого мыло.
Там он оставил чёрного гнома на ночь, а на следующий день снова задал тот же вопрос: «Что ты для меня сделаешь, если я тебя выпущу?»
– Ничего, и не собираюсь, – снова огрызнулся гном.
– Ну-ну, – сказал Ганс Геклеманн, – это мы ещё посмотрим. – И оставил своё невезение в том же горшке на следующие сутки. Такая музыка продолжалась неделю или больше: каждый день Ганс спрашивал, что гном ему сделает, если окажется на свободе, а гном отвечал, что ничего он делать не будет.
Но наконец гном сдался.
– Послушай, Ганс, – сказал он, – если ты выпустишь меня из этого гадкого места, я дам тебе тысячу талеров.
– Ну нет, – сказал Ганс. – Талеры это всего лишь талеры, как говорил мой почтенный батюшка. Они тают как снег, и ничего не остаётся взамен. Такого везения надолго не хватит.
– Я дам тебе две тысячи талеров, – сказал гном.
– Ну нет, – сказал Ганс. – Две тысячи талеров – это всего лишь два раза по тысяче талеров. Такого везения тоже надолго не хватит.
– Так что ты возьмёшь, чтобы меня отсюда выпустить, Ганс Геклеманн? – спросил его гном.
– Посмотри, – сказал Ганс, – вон там стоит мой старый плуг. Если ты сделаешь так, что в конце каждой борозды, которую я им вспашу, я буду находить золотой нобль, я тебя выпущу. Если нет – сварю тебя на мыло.[1]
– Договорено, – сказал гном.
– Договорено, – сказал Ганс.
Он развязал мешочек, и – ффухх! – его невезение вырвалось оттуда, как ветер, и – хоп! – скользнуло ему в карман брюк. «Ха-ха-ха! – засмеялось оно оттуда. – Скверную ты заключил сделку, Ганс Геклеманн».
– Ничего, – отвечал Ганс, – я доволен.
Как вы понимаете, Ганс Геклеманн недолго ждал, прежде чем попытать нового счастья со своим старым плугом. Он стрелой вылетел за дверь и одолжил у Фрица Фридлебурга его старую серую лошадь. Запряг её в плуг и проложил первую борозду. Когда довёл её до конца – хоп! – из неё выскочил золотой нобль, словно его щелчком выбросили из-под земли. Ганс поднял его и стал на него смотреть; и смотрел, и смотрел, и смотрел, словно ел его глазами. Потом ухватился за рукоять плуга, распахал ещё одну борозду и – хоп! – наверх выскочил ещё один золотой нобль, и Ганс подобрал его так же, как первый. И этим он занимался весь день: распахивал борозду за бороздой и подбирал золотые нобли, пока не набил все карманы так, что больше в них ничего не влезало. А когда стемнело настолько, что стало ничего не видно, и он уже не мог пахать, Ганс отвёл серую лошадь домой, к Фрицу Фридлебургу, а потом пошёл домой сам.
И вот, с этого дня все соседи решили, что Ганс рехнулся, потому что он пахал, пахал и пахал, утром, днём и вечером, весной, летом и осенью. Только мороз и темнота могли его остановить. В его конюшне было полно отменных коней, и он изнурял их работой до того, что они падали на борозды, которые он, не переставая, распахивал одну за другой.
– Да, Ганс рехнулся, – повторяли соседи; но когда он слышал эти слова, то только улыбался себе под нос и продолжал пахать, потому что был уверен: уж он-то знает, что к чему.
А его невезение приплясывало от радости у него в кармане вместе с червонцами, так как с минуты, когда они заключили сделку, Ганс стал несчастен. От жизни он удовольствия не получал, потому что в ней не было ничего, кроме работы, работы, работы. Он вставал и уходил пахать ни свет ни заря, и не приходил домой, пока совсем не стемнеет; и хотя в бороздах он находил червонцы, счастья он плугом из-под земли вместе с ними не вывернул. Когда он съедал ужин, то обыкновенно молча сидел у плиты, грел пальцы и размышлял, каким бы это способом ему пахать побыстрее. Ему ведь казалось, что золото у него в закромах прибывает медленно, и он бранил себя за то, что не попросил у гнома, чтобы в конце каждой борозды появлялось три нобля, а попросил – только один; так что душевного покоя ему приумножение богатства не приносило. День ото дня он худел, чувствовал себя всё более усталым и измученным, но семь сундуков новеньких блестящих червонцев были припрятаны у него в подвале, и про них никто, кроме него, не знал. Он никому не рассказывал, как сильно разбогател, и соседи удивлялись, почему он вообще не умер с голода.