Наконец движение остановилось, Батенко затылком ударилась обо что-то гладкое и твёрдое и с трудом перевернулась. Темнота то наваливала, то пропадала. Евгению Ивановну вырвало, кто-то брезгливо произнёс нецензурное слово. На месте, где стоял дом, торчали только остатки стен.
7.
Поздним вечером вымотанная Кира ввалилась домой. Скинув ботинки в прихожей, протопала в кухню, проигнорировала жизнерадостный «привет» от старшей сестры, выхватила у неё из рук банку и выхлебала залпом.
Прохладная кремообразная масса, обволакивая горло, спустилась в желудок, прекратила судороги и успокоила нервы.
– Тёть Маш, а сливки ещё есть? – спросила Аня, поворачивая в руке пустую банку, по стенкам которой стекали белёсые остатки жирных сливок.
– Завтра утром схожу. А ты где была, красавица? – Тётя Маша обошла Киру кругом, оглядывая её грязную одежду.
– Где была, там уже нет, – буркнула Кира и поплелась в свою комнату.
– Хоть бы поздоровалась, – донёсся из-за спины Анин голос.
– А, привет, – бросила через плечо Кира. – С приездом, добро пожаловать и всё такое.
– Может, молоко есть? – спросил Анин голос.
– Да, в холодильнике было, – ответила тётя Маша.
Кира упёрлась руками в стол и с минуту просто стояла, пялясь в пространство. Потом достала из кармана небольшой яшмовый подсвечник в виде шарообразной вазочки. Грязные пальцы так и оставались сцепленными на нём. Эта штуковина сработала как спасательный круг. Когда дом начал разрушаться и пол ушёл из-под ног, Кира вместо того, чтобы броситься к выходу, рванула в комнату за дверью. Именно там на шатающемся столе стоял подсвечник, который она впервые увидела на экране телевизора. Схватив его, Кира внезапно успокоилась. Потом взяла со стола иконку и сунула в карман. Она откуда-то знала, что в кабинете Юноны пряталась ещё одна дверь, которая вела в коридор, а дальше – прямо на улицу. Однако подсвечник, зажатый в руке, потянул обратно в приёмную.
Перескочив через упавшую люстру и опрокинутый диван, Кира уже готова была вывалиться в открывшуюся дверь, но вспомнила о той следовательнице, которую видела в приёмной. Вытащить эту мадам оказалось непросто, а вместо благодарности она ещё заляпала своими рвотными массами и без того испачканную одежду Киры.
Потом – мигалки, обеспокоенные лица жителей посёлка, объяснения, носилки, красно-белая лента, репортёры.
В беседе с человеком в форме Кира благоразумно умолчала о светящейся пирамиде, уходящей вверх от дома. И о полупрозрачной фигуре на её вершине. И, разумеется, о подсвечнике и иконке, прихваченных из кабинета жрицы.
Закинув одежду в стиральную машину, Кира отмокала в ванной, почти не прислушиваясь к тому, о чём где-то рядом приглушённо спорили Аня и тётя Маша. Мысли путались, хотелось провалиться в крепкий сон часов на пятнадцать.
Кажется, Аня и тётя Маша договорились что-то сделать завтра. На то чтобы поинтересоваться, о чём шла речь, у Киры не хватило сил. Она упала на кровать и уже собиралась уснуть, когда над ней нависла сестра.
– Это у тебя откуда? – Аня держала в руках подсвечник и иконку.
– Оттуда, – буркнула Кира и отвернулась к стене. Но Аня, схватив её за плечо, резким движением развернула к себе.
– Отвечай. Быстро.
– Хорошо, отвечаю. – Кира знала, что отвертеться от сестры не удастся. – Я была у жрицы, потом дом ушёл под землю.
– То есть – под землю?
– Карстовый провал или что-то в этом роде.
– А это ты украла?
– Почему сразу украла? Просто… не знаю, спасла. Вот, точно. Спасла. Ей-то уже не пригодится.
– Как и кулон с изумрудом не понадобится твоей бывшей соседке, да?
– Да! – выкрикнула Кира, сев на кровати. Сонливость испарилась. – И вообще, ещё вопрос, на какие деньги этот кулон куплен! Знаешь, кем был её дедулька?
– Во-первых, неважно, как и где кулон куплен, – совершенно спокойно сказала Аня. – И кем был её дед, тоже неважно. Важно, что вещь чужая.
– А может, моя.
– Ты это о чём? – медленно спросила Аня.
Кира и сама не знала ответа на этот вопрос. Но тот факт, что кулон, подсвечник и чётки монахини принадлежали именно Кире, казался неоспоримым.
Аня вернула подсвечник с иконкой на стол и тихо спросила:
– Ты это сделала?
– Почему мне все задают этот дурацкий вопрос?
– Потому что ты это сделала. – Теперь Аня утверждала, а не спрашивала. – Тебе так сильно понадобился подсвечник?
– Ага, так сильно, что я двух человек на тот свет отправила. Думай, что говоришь.
После паузы Аня спросила:
– Ты слышала о завещании Параскевы?
– Кого?
– Параскевы Кашиной. Это наша прапрабабушка. У неё была дочь Дросида, у неё – две дочери. Наша бабушка Фомаида и её сестра Смарагда, то есть тётя Маша. Дальше ты знаешь.
– И что?
– У Параскевы, кстати, сегодня именины. – Аня села в кресло, подогнув под себя ноги, и задумчиво смотрела в пустоту.
– Очень занимательно, но причём тут я?
– Слушай.
***
Самый большой дом в Троицком принадлежал Кашиным. Потомственный купец, из старообрядцев, глава семейства многократно приумножил доставшееся от отца состояние. Когда он, выпятив грудь, медленно проходил по улицам посёлка, трактирщики выглядывали из своих заведений, чтобы поздороваться, городовой вежливо кивал, а дворники кланялись в пояс.
Кашин, хотя и слыл человеком буйного нрава, умел поддержать со всеми дружеские отношения. И, разумеется, никто и никогда не посмел бы высказать ему в лицо подозрения относительно нажитого богатства.
По городу уже много лет ходили слухи, что редкая удачливость купца связана не столько с его острым умом, находчивостью и изворотливостью, сколько с женой и тёщей.
Огромный дом Кашиных, превосходивший любую другую усадьбу по размерам и убранству, стоял на отшибе. Кашины славились гостеприимством, однако никто никогда не гостил у них больше одного-двух дней.
Поговаривали, что долго находиться в одном помещении с купчихой Кашиной решительно невозможно. «Дурной глаз», как выражались местные, просто-напросто вышвыривал гостей из дома. Ни изысканные манеры купчихи, ни музыкальный талант её дочери Параскевы не помогли наладить дружеских отношений с соседями.
Когда Кашины с дочерью прогуливались по городу, все встречные, конечно же, улыбались и здоровались, но стоило чете отойти чуть подальше, за их спинами начинались тихие разговоры.
Жена Кашина (урождённая Русакова), из дворян, да ещё и приезжая, вызвала толки сразу, как только появилась в Троицком. Статная, прямая, с большими угольно-чёрными глазами, Кашина слыла ведьмой. Конечно, никто не мог бы сказать с уверенностью, что видел или заметил за ней что-то неладное. Но когда одна генеральша отпустила колкое замечание по поводу якобы вышедшего из моды платья купчихи, генерал тут же погорел на истории с молодой любовницей. Жена полицмейстера, распускавшая самые нелепые слухи о купеческом семействе, оказалась в богадельне – её муж отправился на каторгу за казнокрадство. Самые пустяковые ссоры с Кашиной оборачивались то падежом скота, то развалом моста, то каретой, опрокинувшейся в канаву. А у одной престарелой помещицы, отчего-то невзлюбившей Параскеву, на светском приёме с головы слетел парик, и его полчаса таскал по дому хозяйский пудель.
Когда пришла Революция, весь город, затаив дыхание, ждал ареста Кашиных. Даже те, кого намотало на «красный маховик», несмотря на собственные невзгоды, злорадно потирали руки. Всем настолько сильно хотелось увидеть крах семейства, что доносы чекистам поступали один за другим.
Но новая власть отчего-то всё медлила. Уже арестовали генерала, выселили престарелую помещицу, разрушили церковь, расстреляли городского голову, а дом Кашиных так и стоял на своём месте. Ни одной трещинки не появилось на белых стенах. Роща вокруг всё так же шумела ветвями, как и до Революции, только уже не разносились по лесам весёлые звонкие песни.
Поздней ноябрьской ночью в дом постучали. Открывать вышла Параскева, которой к тому моменту исполнилось двадцать. Родители успели уехать за границу, дочь же оставалась дома вместе с одноглазым дворником и немой кухаркой.
– Целый отряд к нам пожаловал, какая честь. Входите. – Параскева посторонилась, сделав изящный приглашающий жест.
В дом, не снимая грязных сапог, вошли вооружённые люди в форме.
– Вот ордер на обыск. Мы составим опись имущества, которое будет национализировано. – Комиссар протянул Параскеве лист с печатью.
– Что ж, пишите, – произнесла хозяйка, даже не взглянув на листок.
Комиссар махнул рукой, и его подчинённые разбрелись по дому. Сам командир учинил Параскеве допрос. Она отвечала на вопросы спокойно, несколько холодно. Сидела на стуле прямо и буравила комиссара немигающим взглядом огромных чёрных глаз.
Спустя полчаса сверху послышался протяжный вой. Выйдя из кабинета, где беседовал с хозяйкой, комиссар натолкнулся на одного из своих людей. Тот вращал налитыми кровью глазами и блеял, тыча пальцем куда-то вверх.
Поднявшись по широкой скрипучей лестнице, накрытой тёмно-синим ковром, комиссар вошёл в комнату, дверь которой со скрипом отворилась сама собой. На резной дверке шкафа, обмотав собственный ремень вокруг шеи, висел его подчинённый.
Сам комиссар выбрался из дома только под утро. Совершенно седой, с побелевшими глазами, он прошёл по пустынным улицам города и исчез.
К Кашиным ещё трижды посылали отряды, но первый из них не дошёл даже до дома – чекисты попросту перестреляли друг друга. Останки бойцов второго отряда спустя месяц наши в лесу, опознали только по одежде. Третий отряд сгинул бесследно.
Кашиной в конце концов разрешили и дальше проживать в усадьбе, но попытались подселить соседей. Добровольно никто не соглашался переехать в этот дом, случайные и пришлые люди никогда не проводили там больше трёх дней.
Так прошло несколько лет. Город переименовали в Добромыслов, рощу вырубили, понастроили бараков. Но дом Кашиных всё равно выделялся, даже в уплотнённой застройке он как будто находился на пустыре.