[4] А почему? И что она думала, и как ей жилось… Эти теперь уже безответные вопросы будоражили бы умы десятилетиями, а книжки продавались бы тоннами. Деньги могли бы перечисляться в благотворительный фонд и тратиться на всякие приятные вещи для незащищенных членов общества. Но у нее не было плана жизни. Случалось то, случалось это, писались стихи, и вот чем все кончилось. Ванной в квартире Рогера Кюльпе. Чтоб вас всех… Но даже если она и выпустила, возможно, не самую лучшую в мире книжку, Рогеру Кюльпе это не поможет. Еще не хватало. Есть границы и есть правила. Неписаные и всякие. Студентам сам бог велел быть наглыми, непочтительными и обсирать истеблишмент, но, во-первых, Нина не думает, что принадлежит к истеблишменту, во-вторых, «Босфор» приличный сборник, а в-третьих, она окажет Кюльпе медвежью услугу, если спустит все на тормозах и не растолкует, что он выставляет себя фантастическим идиотом.
Возвращается Жанет. Нина слышит, что она относит яблоки на кухню и обходит квартиру, ищет. Наконец кричит:
– Ку-ку!
Нина молчит, как мышь.
Жанет снова кричит.
Нина откликается, очень старательно делая вид, будто это в порядке вещей – занять без спросу чужую ванну.
– Да?
– Я положила яблоки в кухне на столе.
– Отлично!
– Если хотите, могу помочь вам с готовкой.
– Конечно хочу. Вот сейчас только ванну приму и позову тебя.
Нина слышит, что Жанет топчется под дверью. Вряд ли она сумеет ответить что-нибудь разумное, думает Нина. Она наверняка не знает, как обходиться с чужими бабушками, когда они приезжают в гости, но оккупируют ванну. Быть может, ей странно, что бабушка Рогера решила помыться. Хотя ничего странного в том нет. У многих стариков нет дома ванны. Но молодежь жизни не нюхала и не знает. Для них ванна в квартире в порядке вещей. К тому же нынешнее поколение молодых никогда не сталкивалось с изменением регулярного порядка, любое отступление от него вызывает в них неуверенность. Еще прогнутся, думает Нина. Постояв, Жанет уходит в свою комнату. Нина долго лежит в ванной, даже засыпает в какой-то момент, пристроив голову на синюю подушку, повторяющую изгиб ванны. Когда вода остывает, Нина вылезает, вытирается и намазывает тело кремчиками, выбрав парочку из ряда на полке. Давно она так интересно не пахла, оливковое масло с лимоном, здорово. Очень довольная, Нина заворачивается в большое полотенце, берет под мышку одежду и выходит из ванной с бутылкой в одной руке и бокалом – в другой. По дороге в комнату она сворачивает на кухню и берет яблоко из пакета, принесенного Жанет. У-у, экстра-класс. Нина срезает кожуру и откусывает, одновременно выливая в бокал остатки вина. Пустая бутылка остается стоять на столе. Сочетание яблока с красным вином всегда сначала кажется вырви глаз, а потом ничего.
Нина закрывается в комнате Кюльпе и принимается методично обыскивать ее, ящик за ящиком и полка за полкой. Две группы предметов преобладают. Во-первых, все для походов и активного отдыха. Груда курток с двойной и тройной мембраной, гамаши, лыжи разной ширины, рюкзаки, веревки, даже ледоруб, Нина взвешивает его на руке, таким и убить недолго, думает она. Во-вторых, книги. Книги, книги и книги. Везде. Но выборка очень узкая. Нина назвала бы ее мужской. Хемингуэй, конечно же, Генри Миллер, Уэльбек, Дон Делилло и прочая чушь, Нине противная, она считает ее глухой к чувствам, холодной, писатели банально рисуются, и вся эта жвачка об одном – их победах или отсутствии побед, но выдается она, конечно, за анализ устройства человека и общества, на самом деле этим писателям глубоко безразличных. Обширное собрание книг о войнах и массовых убийствах. Кюльпова библиотечка геноцида. Репрессии и резни в разных культурах, странах, временах: колониальные войны, в частности в Бельгийском Конго, плюс Первая и Вторая мировые, террор в Советском Союзе в тридцатые годы, Руанда и Сребреница – короче, полный комплект. Кюльпе – маньяк массовых убийств, никак иначе это не истолкуешь. Так, но где же у него стоит поэзия? После долгих поисков Нина находит небольшую антологию английской поэзии – Кольридж, Вордсворт и остальные, Нина знает эти стихи наизусть с ранней юности. Ничего плохого про них не скажешь, но читать их обычно заканчивают к старшей школе. Единственной поэзией в собрании Кюльпе эта книга никак не может быть. Но других не видно. И никаких бумажек с собственными поэтическими пробами. Другими словами, эта литературная гостиная сияет отсутствием значительной доли мировой литературы, но, что гораздо хуже, тем же изъяном страдает и проживающий здесь тип. Безусловно, стихи можно почитать и в других местах, но если человек что-то любит, он норовит утащить это к себе в норку, чтобы было под рукой, чтобы перечитать, ему не хочется отпускать это далеко от себя. Судя по всему, заключает Нина, у этого Кюльпе нет никаких оснований писать о ее стихах или кого другого и уж во всяком случае называть ассоциации заезженными. Сутью поэзии как раз является личное истолкование того, что все видят и переживают и даже могут описать, но не такими словами, как Нина, или Кюльпе, или я не знаю кто. Но если человек мыслит исключительно категориями массового истребления людей, то личные заметки на тему любви, старости или мостов в Стамбуле, вероятно, кажутся ему заезженными. Нину колотит от ярости. Да как он смеет! И как он посмел…
Хлопает входная дверь, и тогда только до Нины доходит, что она давно роется в книгах Кюльпе и не имеет никакого плана встречи с ним. Э-эх, придется его побить, а жаль. Но иначе он развернется и убежит, вряд ли он привык заставать у себя в комнате голых стареющих женщин в банных полотенцах. Пока пришедший, судя по звукам, разувается в коридоре, Нина хватает самую толстую книгу из тех, что на виду, «Черную книгу коммунизма», и встает за дверью. Она надеется, что это Кюльпе и что Жанет не выйдет сейчас из своей комнаты предупредить его о приезде бабушки. Кюльпе, или кто там пришел, идет в туалет, потом на кухню. Нина опускает книгу. Может, это все-таки не Кюльпе. Но вдруг дверь открывается, и входит Кюльпе. В одной руке он держит кроссовки, в другой маленький рюкзачок, на плече висит аккуратно смотанная веревка. Во рту яблоко. Он успевает увидеть Нину и выпучить глаза, она успевает увидеть, что он гораздо моложе, чем она предполагала, и на голову ему опускается увесистый том, призванный документально засвидетельствовать, что на совести коммунистических режимов двадцатого века совокупно девяносто миллионов жизней. От удара яблоко влетает в рот Кюльпе. Он таращится на Нину, а между верхней и нижней челюстью блестит зеленый, слегка неровный бок «Гренни Смит», как будто Кюльпе на потеху публике изображает примата с долькой яблока в зубах. Вербальное общение сейчас для Кюльпе исключено. Но то, как он таращит глаза, страх и отвращение во взгляде вгоняют Нину в панику, и она ударяет его второй раз, по лбу, отчего Кюльпе как будто теряет сознание. Только этой нервотрепки не хватало, думает Нина, в довершение всех прочих стрессов сегодня. Она обходит комнату, допивает последний глоток вина. Сигарет Бьёрна Хансена не видно, остались на кухне, похоже. Или в ванной. Нина не может вспомнить, курила ли она там. Ужасно странная эта штука с курением. Человек не курит много месяцев и вдруг в течение дня обретает чувство, что не может без сигарет жить. Нина оттаскивает Кюльпе в сторону, идет в ванную, где сигарет нет, а оттуда на кухню, где Жанет заваривает себе чай. Нина забирает со стола сигареты и говорит ей:
– Еще немного, и будет шарлотка. Дадим тебе попробовать.
Жанет улыбается неуверенно, а сама смотрит, как Нина потуже запахивает полотенце, а то оно стало сползать, предательски обнажая одну грудь. Вернувшись в комнату, Нина садится в кресло у письменного стола и раскуривает сигарету. Она озадачена. Что же теперь делать? Уйти прямо сейчас или остаться и поговорить с ним – разница невелика. Дурдом что то, что это. Лучше б она не била его так сильно. Хотя тут и коммунисты руку приложили. Если б они так не насвинячили в прошлом столетии, дурацкая книга была б полегче.
Нина снимает с плеча Кюльпе смотанную веревку и связывает ею руки ему за спиной. Узлы она умеет вязать, с одним из бывших они ходили под парусом. О, это были волшебные летние сезоны. Он обожал парусник и несколько коротких лет любил Нину, а Нина давала себя любить и выучила семь-восемь морских узлов, это не раз выручало ее в разных житейских ситуациях. Между двумя парусными сезонами этот негодяй завел шашни с другой, но к тому моменту умение вязать узлы уже вошло Нине в плоть и кровь. Она затягивает изо всех сил. Вуаля – литературно-критический узел.
Кюльпе шевельнулся, Нина взяла стул и села рядом с ним. Он открыл глаза и испуганно взглянул на Нину.
– Привет, – сказала она. – Я Нина Фабер. Узнаешь меня?
Кюльпе кивнул.
– Ты только что написал рецензию на мою книгу, и мне стало любопытно посмотреть на тебя.
Кюльпе снова кивнул. Медленно.
– Изначально я не собиралась трогать тебя, но перенервничала, ну и… Надеюсь, ты в состоянии понять. А хочу я, чтобы мы поговорили как взрослые люди. Мне это нужно, и, по-моему, ты мне некоторым образом должен.
Кюльпе быстро кивнул.
– Но мне нужна уверенность, что ты не станешь делать глупостей, не начнешь орать…
Быстрый кивок.
– Я предлагаю такой регламент. Я вытаскиваю яблоко, так неудачно забившее тебе рот, но рук не развязываю и при малейшей попытке произвести шум снова бью тебя книгой по голове. Идет?
По виду Кюльпе можно заключить, что он готов принять такие условия. Нина тянет яблоко, однако оно застряло накрепко. Она растягивает уголки губ насколько может широко, чтобы схватить яблоко с боков, но нет. Приходится идти на кухню за фруктовым ножичком. При виде его в глазах Кюльпе появляется ужас.
– Кюльпе, расслабься, – говорит Нина. – Я не собираюсь теб