Несмотря на то что образование и житейские обстоятельства могут сформировать и облагородить грубый ум, они все же не в силах подарить возвышенность чувств, чистые устремления и живость интеллекта тому, кто от природы туп, одержим низменными страстями и лишен постоянства в своих целях. Развивая эту тему (на секунду забудем о мистере Додсворте), мы часто рассуждали, как бы повел себя тот или иной герой древности в нашем времени; на том наша фантазия не унималась, и мы продолжали размышлять, что было бы, если бы эти легендарные мужи могли возродиться в наши дни, коль скоро, согласно теории, изложенной Вергилием в шестой эклоге «Энеиды», каждые тысячу лет мертвецы возвращаются к жизни и души их наделены теми же чувствами и возможностями, что и раньше, но с них совлечены одежды знания и памяти – и в новом воплощении они должны опять обрести себя, словно бы облечься в прежнее свое великолепие. Пифагор, как нам рассказывали, помнил многие свои перерождения, хотя, скажем прямо, как философ он мог бы с большей пользой применять имевшийся у него опыт прошлых жизней. Монархам, государственным мужам и прочим личностям, чье призвание – играть важную роль на мировой арене, было бы весьма полезно помнить, кем являлись они раньше. Таким образом мы бы могли слегка скорректировать свои представления об аде и рае, поскольку все тайны нашей личности скрывались бы в нашей собственной груди; мы бы ликовали или, наоборот, сгорали со стыда, хваля или порицая себя за то, что натворили в предыдущих жизнях. И поскольку любовь к славе и мечта о доброй и долгой памяти потомков столь же свойственны человеку, как и любовь к жизни, он должен был бы гораздо трепетнее относиться к тому следу, который останется после него на свитках истории. Как знать, возможно, Гай Фокс был бы куда кротче, если бы знал, что когда-то был Марком Антонием, да и Шеридан был бы поспокойнее и не так прельщался нескромной славой, помни он себя Алкивиадом или утонченным герцогом Бекингемом, фаворитом Якова I. Как вознеслась бы душа нашей современной Коринны, если бы ее вдохновляла память о том, что ранее ее звали Сапфо! И если бы сейчас все человечество вспомнило, что каких-то десять веков назад мы были кем-то другим, как бы удивились наши мученики свободомыслия, обнаружив, что при Домициане они подвергались пыткам за веру Христову, в то время как судья, вынесший им приговор, со стыдом обнаружил бы, что именно он отправлял на казнь первых христиан – лишь за то, что те исповедуют веру, которой он и сам сейчас благочестиво придерживается. Ничего, кроме истинного блага и пользы, не принесла бы эта память. Хоть и странно было бы представить себе, как иной приходской викарий хвалился бы тем, что во оны дни держал в руках скипетр, а честный ремесленник или мелкий жулик вдруг понял, что ничего не изменилось в его жизни, хотя он теперь дворянин или директор акционерного общества; но всяко можно представить, что смиренные и кроткие были бы превознесены за свои прошлые подвиги, а гордые и важные устыдились бы своего нынешнего честолюбия, ибо все их почести и награды – лишь детские игрушки, а в прошлом-то им гордиться было нечем. Будь жанр философского романа в моде, можно было бы написать прекрасную книгу, как одна и та же душа предстает перед нами в самых разных периодах мировой истории.
Но вернемся к нашему мистеру Додсворту – и почтим его еще несколькими словами, прежде чем попрощаться с ним. Мы умоляем его более не скрываться во тьме безвестности, а коль скоро широкая огласка ему претит, то нижайше просим хотя бы связаться с нами. Тысячи вопросов терзают нас – и хорошо бы получить на них ответ. Если он опасается, что его старомодные привычки и несовременный облик навлекут на него насмешки, мы горячо желаем его уверить, что для нас суетная внешность не имеет ни малейшего значения, а ценен лишь богатый внутренний мир благородной личности.
Конечно, все эти призывы имеют смысл в том случае, если мистер Додсворт еще жив. Быть может, он уже покинул нас; быть может, он открыл глаза лишь для того, чтобы смежить их навеки; быть может, его бренная плоть оказалась не в силах приспособиться к нашему времени. И после своего чудесного воскрешения, вздрогнув и обнаружив себя на полпути между жизнью и смертью, не сумев установить связь между своей душой и нынешним миром, он послал солнцу последнее «прости». К могиле его провожали удивленные поселяне и спаситель-доктор, и, возможно, теперь он почивает в той же долине, в которой провел до сего момента столько лет. Возможно, доктор Хотэм почтил его дважды почивший прах скромной могильной плитой, на которой начертано:
Памяти Р. Додсворта, англичанина.
Рожден 1 апреля 1617
Почил 16 июля 18…
Всех лет ему было 187
Если бы эта надпись сохранилась во время каких-то ужасных потрясений, означающих конец прежнего и начало нового мира, сколько бы научных изысканий и ловких спекуляций появилось на основании неопровержимых фактов того, что исчезнувшая с лица земли раса обладала таким солидным долголетием!
Джером К. ДжеромУченый муж
Однажды на Стрэнде я встретил своего знакомого, которого не видел уже несколько лет. Мы прошли вместе до Чаринг-Кросс, пожали друг другу руки и разошлись по своим делам. А на следующее утро я рассказал об этой встрече нашему общему другу и впервые услышал, что тот человек, оказывается, умер шесть месяцев назад.
Естественно, я предположил, что просто перепутал людей, – обычная ошибка для человека с такой плохой памятью на лица, как у меня. Но вот что было по-настоящему удивительно во всем этом: пока мы шли с этим человеком, мы беседовали, и ни разу его ответы не заставили меня усомниться в том, что я говорю со своим старым другом.
Как только я закончил, Джефсон, слушавший меня очень внимательно, спросил, верю ли я в спиритуализм настоящий.
– Это весьма обширный вопрос, – ответил я. – Что ты имеешь в виду, говоря «настоящий»?
– Ну, веришь ли ты в то, что духи мертвецов могут не просто возвращаться к живым по своему желанию, но и взаимодействовать с людьми? Позволь привести пример. Один мой знакомый спиритуалист, здравомыслящий и ни разу не выдумщик, рассказал мне о том, что стол, через который он часто разговаривал со своим покойным другом, однажды ночью сам по себе сдвинулся с места и прижал его к стене. Ну что, может ли кто-то из вас поверить в это или нет?
– Я могу, – отозвался Браун. – Но прежде, чем я приму это как правду, я бы хотел познакомиться с твоим другом, что рассказал эту историю. Говоря проще, – продолжил он, – мне кажется, что разница между тем, что называется обычным, и сверхъестественным – это просто степень частотности происшествий. Учитывая, что есть вещи, не признавать которые просто глупо, нелогичным будет и не верить тому, что невозможно опровергнуть.
– Со своей же стороны, – подхватил Мак-Шонасси, – я могу поверить в способность наших призрачных друзей взаимодействовать с нами куда охотнее, чем в то, что они желают этим заниматься.
– Ты имеешь в виду, – переспросил Джефсон, – что не можешь понять, почему дух, не обремененный излишней вежливостью и социальной ответственностью, хочет проводить вечера за детскими разговорами в комнате, полной до ужаса скучных людей?
– Именно это я понять и не могу, да, – подтвердил Мак-Шонасси.
– Я тоже, буду честен, – сказал Джефсон. – Но думал я совсем о другом. Скажем, человек умер, не сделав того, чего хотел всем сердцем. Как думаете, его душа может вернуться сюда и закончить начатое?
– Ну, – ответил Мак-Шонасси, – если кто-то сможет доказать, что призракам не наплевать на происходящее в нашем мире, то куда правдоподобнее будет выглядеть вариант, при котором душа вернется сюда, чтобы закончить свои дела, как ты и предположил, а не для того, чтобы заняться всякими розыгрышами вроде пугания нервных девиц воем и лязганьем. Но к чему ты клонишь вообще?
– А к тому… – произнес Джефсон и, развернув стул спинкой вперед, уселся на него верхом, положив руки на спинку. – Этим утром старый французский доктор рассказал мне одну историю. Фактов там немного, и они весьма просты. Все, что известно, можно прочитать в парижских полицейских рапортах шестидесятидвухлетней давности. Однако самая важная часть дела неизвестна и никогда известна не будет.
История эта начинается с того, что один мужчина сильно насолил другому. Чем именно, не знаю. Однако я склоняюсь к мысли о том, что в истории была замешана дама. Думается мне, что тот, кому насолили, испытывал к тому, кто ему насолил, пылкую ненависть, которая нечасто поджигает мозг мужчины, если только пламя это не раздуто женским дыханием.
В любом случае, это просто предположение, да и речь не о том. Обидчик сбежал, и обиженный пустился в погоню. Это была гонка что надо: у первого мужчины было преимущество в день, дорогой был весь мир, а ставкой – его жизнь.
В те дни мало кто путешествовал, так что найти след беглеца было сравнительно просто. Первый мужчина, не зная, как далеко или близко находился преследователь, иногда останавливался отдохнуть на какое-то время, надеясь на то, что его след потерялся. Второй мужчина, всегда зная, насколько далеко был первый, никогда не останавливался. Таким образом, мужчина, подгоняемый ненавистью, приближался к мужчине, подгоняемому страхом.
В одном городе ответом на неизменный вопрос было: «Вчера в семь часов вечера, мсье».
«Семь – ага, он в восемнадцати часах… Дайте что-нибудь перекусить побыстрее, пока лошадей запрягают».
В следующем городе разница между ними составила уже шестнадцать часов.
Проезжая мимо одинокого шале, преследователь высунул голову из окна кареты.
«Как давно тут проезжала карета с высоким светловолосым мужчиной?»
«Сегодня рано утром, мсье».
«Благодарю, – ответил он и обратился к кучеру: – Гони во весь опор, сто франков за лошадь, если преодолеешь перевал до рассвета».
«А если лошадь падет, мсье?»
«Заплачу вдвое».
Однажды мужчина, подгоняемый страхом, поднял голову и увидел открывающиеся двери кафедрального собора. Он вошел и преклонил колени, чтобы помолиться. Он молился долго и усердно за всех, кто пребывает в отчаянии, хватаясь за соломинку веры. Он молился, умоляя простить ему грех, который он совершил, и, что еще важнее, он умолял Бога остановить это преследование и позволить ему жить спокойно, без вечной погони. Не так далеко от него, буквально напротив, стоял на коленях и молился его злейший враг.